1

О Г Л А В Л Е Н И Е

Тишка..........................................................................................................1 Адик..........................................................................................................13 Донских.....................................................................................................44 «Афганистан болит в моей душе».........................................................60 Папик.........................................................................................................76 «Дракоша»..............................................................................................113 Завод алкоголиков..................................................................................119 Приходите завтра....................................................................................159 Жестокость...............................................................................................166

2

ТИШКА

В день прибытия одной эмигрантской семьи на остров погода выдалась пасмурная, с утра лил дождь, небо, лишенное всякой привлекательности, было надежно задрапировано плотным войлоком туч, а холодный ветер казалось не собирался прерывать своего порывистого дыхания. В общем, Тасмания встретила переселенцев, словно мачеха пасынков. Может то был знак? Чего гадать. Впереди ждало много разочарований, но были и приятные неожиданности. Например, упомянутой семье из трех человек, – уже немолодых родителей и их позднего сына, – довольно быстро предоставили дом в районе, где обитали пенсионеры и вечные безработные – «анимплоид». С этого момента и начинается авторское повествование. На новоселье, если так можно назвать весьма скромный семейный ужин с появившимися знакомыми, чете переселенцев подарили очаровательное кошачье дитя глянцево-черного цвета с белой меткой на груди и яркими желтыми глазами на милой мордашке, пообещав при этом, что с возрастом они станут зелеными, как у его родительницы. – Здесь любят животных, в каждой семье по кошке, а то и по три, четыре, – говорили новые приятели. Месячный симпатичный котенок, чем-то напоминавший медвежонка, доверчево бегал по дому, исследуя жилье, и вряд ли понимал, что жизнь уже разлучила его с мамой-кошкой. Поздно вечером, когда немая тишина наступавшей ночи накидывает на мир свое темное покрывало, вдруг появившееся чувство неуверенности заставило пушистый комочек прижаться к пяткам сидящей в кресле хозяйки. Котенок инстинктом угадал свою новую защитницу и кормилицу. Поглаживая малыша и тихо разговаривая с ним, «Мама-Хозяйка» примостила его на старой подушечке в углу комнаты, затем стала устраивать постели для семьи. Дом устало погрузился в темноту. В безмолвии ночи было слышно как за стенкой время от времени поскрипывала кровать под тяжестью ворочающегося во сне сына, напоминая, что это приобретение прошло «секендхенд» – категорию магазинов, очень популярных в Австралии и весьма охотно посещяемых населением независимо от их достатка. Покой ночи сменял прожитый день и навевал дрему. Засыпая, хозяйка почувствовала, как дерзкий маленький жилец, доселе казавшийся таким беззащитным, пытался отстаивать свои права на место под одеялом, решительно протискиваясь между ней и мужем. Пришлось вставать и выдворять незваного гостя, но упрямец каждый раз возвращался на кровать. Завязавшееся противостояние закончилось компромиссом – котенок безмятежно заснул поверх одеяла. Крохе страшно одному без мамы, это понимать надо и ему уступили. Проходили дни, хозяева и котенок привыкали друг к другу. Пора было давать имя малышу. Официально его назвали Тишкой. Эту кличку почему-то предложила жена, и все кивнули головами. На деле же только она и звала кота так, остальные члены семьи – по-разному: сын – Пусик-Пусенька, а муж – Черный. Удивительно, но со временем, животное с одинаковой благосклонностью стало откликаться на любую из них. Котенок хорошо прибавлял в весе, рос здоровым, веселым проказником со своим характером. Он быстро усваивал предъявляемые к нему требования, вскоре став любимцем

3

семьи. Сын часто играл с Тишкой, и трудно было сказать, кому больше доставляло удовольствие такое времяпрепровождение. Где-то через месяц малыш стал проявлять интерес к улице. Улучив момент, он задорно выскакивал за порог дома и почти сразу же стремглав возвращался назад в помещение. Но любопытство брало верх и вот уже бесстрашный Тишка опять за дверью. Незаметно он привык к прогулкам на воздухе, а через несколько месяцев пристрастился и к ночным вылазкам. Надо сказать, котенок постепенно превращался в крупного красавца кота с великолепным хвостом, которому могла бы позавидовать любая лисица. Тишка был не только красавцем, но и большим умницей, чем снискал к себе огромную симпатию. Когда он внимательно смотрел на хозяев своими изумрудными глазами миндалевидной формы (обещание знакомых сбылось), невольно возникала мысль: а ведь кот, наверное, все понимает! С раннего вечера Тишка, уютно свернувшись калачиком, засыпал на коврике. Теперь он большой и ему запрещено лазить по кроватям. Кот старательно соблюдал это правило, не нарушая его. Иногда он менял места ночного отдыха, беззаботно растягиваясь посреди коридора или по желанию выбирая любую комнату в доме. Такая неосторожность привела к первой травме в его жизни. Случилось это зимой и вот как. Муж, не зажигая света, бесшумно двигался к камину, чтобы подбросить дров в гаснущий костер. В сонном спокойствии ночи послышался негромкий, но болезненный вскрик кота, совершенно слившегося с чернильным мраком, наполнявшим дом. Извинившись перед животным, хозяин виновато прошествовал в спальню и об этом незначительном инцеденте почти тут же было забыто. Только гораздо позже, гладя Тишку, жена нащупала на боку страдальца выступающее бугорком, неправильно сросшееся ребро. Память услужливо подсказала момент, когда котенок какое-то время уклонялся от игр, предпочитая больше лежать. Он не ныл и не жаловался, а как-будто терпеливо ждал заживления перелома. Согласитесь – такое поведение молодого животного вызывает уважение. К середине ночи, когда сон особенно сладок, Тишка повадился будить домочадцев. Обычно, он вскакивал на прикроватную тумбучку и удобно расположившись почти нос к носу с хозяином, начинал нежно мурлыкать. Но проходило время, а хозяин продолжал с наслаждением похрапывать в такт кошачих песен. Тогда голова кота медленно, но неуклонно приближалась к уху спящего, а мурлыканье звучало все громче и громче. Однако Морфей крепко держал в своих объятиях человека, не позволяя нарушать его покоя. Кот не собирался отступать. Тишка мягко спрыгивал на пол и просунув лапу под одеяло, осторожно теребил хозяина. Если и эта мера не помогала, он резко выпускал когти и предусмотрительно отскакивал в сторону. Нельзя сказать, что это нравилось хозяину, который обреченно поднимался и открывал дверь. Получив долгожданную свободу, животное с достоинством удалялось на улицу, а муж, прежде чем вновь уснуть, клял в душе беспокойное создание и ещё долго бодрствовал. С первыми лучами солнца, когда еще в кустах дремала тишина раннего утра, а воздух только начинал наполнялся теплым дыханием зарождающегося дня, этот баламут висел на противомоскитной сетке окна и когтями, словно струны гитары, перебирал капроновые нити. Звук будил хозяев, но вставать не хотелось. Потеряв терпение, кот перебирался на окно комнаты сына и там все повторялось. Было слышно, как сын впускал Пусика, который в нетерпении открывал дверь лбом и без остановки пролетал на кухню к миске, откуда тотчас доносилось шуршание корма и довольное урчание. Но чаще озорник поднимал

4

хозяйку. Так безоблачно текла жизнь питомца, пока случай не познакомил Тишку с человеческой жестокостью. Ему тогда шел третий год. Ночью, как обычно, муж выпустил непоседу на прогулку, а утром домочадцы не услышали его характерных требований впустить в дом. Уже не раз случалось, что кот, недостучавшись, перебирался через высокие ворота и устраивался спать под навесом позади дома. Поэтому на тишкино временное отсутствие никто не обратил внимания. Утренние заботы долго не позволяли хозяйке выбрать время для того, чтобы заглянуть в почтовый ящик у фасада и только к середине дня, немного освободившись, она открыла парадную дверь. У порога, на коврике лежал Тишка. Он не шелохнулся. «Тишка!» – позвала его «Мама-Хозяйка», удивленная таким проявлением равнодушия к себе. Кот с трудом приподнял окровавленную голову и издал странный свистящий звук, мало похожий на мяуканье. При этом его нижнюю губу сводила судорога, а сам он мелко дрожал, встать не смог. Хозяйка подхватила животное на руки, быстро внесла в дом и уложила напротив пылающего камина. Здесь, подозвав мужа, они вдвоем стали рассматривать кошачью морду, превращенную каким-то доброхотом в месиво. Его красивые глаза заплыли и слизились, сломанный нос распух и был сдвинут насторону, в ноздрях, в такт хриплому дыханию, пузырилась розовая пена. Тишка беспомощно приподнимал голову и было видно, что это причиняло ему сильную боль. Кот хрипел, жалобно глядя на своих хозяев. Несомненно, он просил помощи. Но что можно сделать? Ночные прогулки и частые драки согнутых в дуги котов, с устрашающим завыванием стоящих друг против друга, явно беспокоили спящий район. Мог ли Тишка в таком состоянии доползти до своего дома? Вряд ли. Ну а, если предположить, что какой-то джентельмен сначала изувечил кота и затем заботливо уложил его на коврик у родного порога? Вопрос без ответа. Несколько дней Тишка лежал без движений, изредко жалобно вскрикивая. Он не ел, не пил и не только промывать, но даже прикасаться к изуродованной морде не давал. Хозяева ждали. За неделю сильный организм животного поборол хворобу, Пусик стал понемногу есть. Недаром говорят – живуч, как кошка. Спустя еще три недели на улице появился матерый кот с переломанным носом и недобрым взглядом. Постепенно жизнь животного начала входила в обычную колею. Незаметно восстановился аппетит, Тишка стал позволять играть с собой, возобновились ночные гулянки, правда, поначалу не очень активные. Однако, остались недоверение к людям, мяуканье, срывающееся на хрип, подрагивание нижней губы во время разговоров с окружающими. Да, да не удивляйтесь! Он с удовольствием разговаривал, конечно, по-своему, по-кошачьи, но с изумительной догадливостью понимал человеческую речь, предъявляемые к нему требования и даже значение отдельных фраз и слов. Когда его звали домой и он лениво трусил по участку, жена нарочито строгим голосом покрикивала: «Давай, давай быстрее!» И кот переходил на более интенсивный темп передвижения, а то и бег. Или он сидел в отдалении и настойчиво требовал чесать его. Тогда хозяйка говорила: «Иди, иди сюда, сюда, ко мне» и Тишка неспеша подходил к ее ноге и начинал тыкаться в нее лбом. Затем он с готовностью падал на пол, подставляя под щетку поочередно свои бока. Когда хозяйка уставала, кот поднимал заднюю лапу и начинал чесаться сам, сгоняя блох. – Не чешись! – внушительно говорил муж.

5

– Мряу! – недовольно рявкал Тишка, но лапу опускал и трусил из комнаты в прихожую. Там чесаться не возбранялось. А попробуй, кот, откажись от свеженалитого молока! Ему приказывали: «Пей сейчас же!» Кот нехотя подходил к посуде и, сделав всего пару вынужденных глотков, неподвижно зависал над блюдцем. Тогда хозяйка, сжалившись, гладила умное животное и отпускала его. Понятливость любимца всегда поражала домочадцев. Вот в доме появились ковры и их положили в каминной комнате. Кот, подойдя к двери, занес лапу, чтобы пройти поближе к огню, и в недоумении, отчетливо отразившемся на его морде, застыл на месте с повисшей лапой в воздухе. Черный смотрел то на ковер, то на хозяев и не мог решить, как он должен поступить. Муж посмеивался, но не приходил ему на помощь. Наконец, Тишка, опустив лапу на пол в коридоре, уставился умными глазами на хозяина. Хозяин сказал: «Нельзя тебе больше сюда заходить, слишком много блох с тебя соскакивает». И повторил: «Нельзя, нельзя!». Хозяйка торопливо выложила маленький квадратик напольного покрытия в коридоре у телефона, напротив комнаты: «Теперь здесь твое место, понял?» и, погладив, посадила кота на квадратик. Тишка удивил в очередной раз. Он покрутился вокруг своей оси и улегся на предложенном месте. В комнату кот больше не входил, хотя ему очень этого хотелось. Первое время после запрета, он садился у входа и начинал ловить взгляд хозяина, но при словах, произнесенных строгим голосом, – «Иди на место», покорно перемещался на коврик у телефона, заискивающе заглядывая в глаза и громко мурлыча. Даже тогда, когда Тишку оставляли дома одного, он не использовал их отсутствие в своих корыстных интересах. Его ни разу не застали на ковре у камина. «Раз нельзя, значит нельзя», – понимал кот. Он не был шкодлив, хотя упрямства в нем хватало. Например, Тишка не сразу смог отказаться от питья из раковины или крана в «лондри», в то время, как рядом с миской для еды всегда стояло блюдце с чистой водой. Сейчас много разговоров о генетике, и возможно она виновата. Так или иначе, но в этом случае домашние запреты долго не усваивались котом. Тишка упрямо заскакивал в раковину и лизал кран, прося тем самым открыть его. Однажды в раковине осталась не выпущенной вода. В очередной раз кот махнул наверх и пулей вылетел оттуда, наследив вокруг мокрыми лапами. Дважды Тишка ошибался. На третий раз кота увидели стоящим всеми четырьмя лапами на углу раковины с высоко задранным, как свеча, хвостом. Опустив голову, плут лакал невыпущенную воду с истиным наслаждением. Муж, тихо подойдя к увлекшемуся прохвосту, быстро спихнул его в раковину. Питье из нее прекратилось навсегда. Прошло еще несколько месяцев, рана кота окончательно зажила, стала забываться и нанесенная людьми обида. Кошачьи бои возобновились с новой силой, в тиши ночей носились душераздирающие вопли разгоряченных бойцов. Хозяева чувствовали, что Тишке этого не простят, и старались разгонять увлеченных соперников. Во время драк коты подпускали к себе настолько близко, что порой, если не дорожить руками, их можно было хватать за шиворот. Именно в такой момент могли ударить Тишку дубинкой по носу. Ещё Чёрный любил часами сидеть на заборе и глазеть на уличную суету. Почему-то это тоже стало раздражать соседей. В один из холодных утренников, выйдя на улицу за дровами, муж обнаружил под навесом мокрого кота со свалявшейся шерстью, в котором не сразу узнал веселого Тишку. Свернувшись калачиком на стуле и дрожа всем телом, он не откликался на ласковые уговоры идти в дом. Сколько не вылизывало себя животное, разгладить успевшую

6

слипнуться в неопрятные комья шерсть, ему не удавалось. Муж на руках принес Черного мыться в ванную. Что творилось с и без того напуганным котом! Он, дико вращая глазами, выл дурным голосом, рвал хозяевам руки и, цепляясь за края таза, расплескивал по сторонам грязную воду с радужными разводами. С перепугу кот обгадился. Видимо, Тишка решил, что его собрались утопить. С большим трудом домочадцы справились с котом, которого до сего момента никогда не купали. Мокрого, но чистого принесли к камину, где он долго обсыхал и приходил в себя после очередного стресса, а супруги ломали голову, как защитить своего питомца от фарисеев, только на словах обожающих животных. Неделя прошла спокойно, потом повторилось всё сначала. На этот раз Чёрного облили фекалиями, приправленными почему-то мазутом. Следы его и после основательного мытья оставались на полотенце. Полностью удалить мазут не удалось и на шее кота густая шерсть превратилась в заскорузлые сосульки. Агрессивные действия соседей не умерили пыла животного. Тишка продолжал воевать по ночам, а днём сидеть на заборе, с высоты занятого положения наблюдая за движением на улице. Но едва соседка высовывалась из своей цивилизованной норы, кот покидал забор. Кошачьи свадьбы продолжались и хозяева решились стерилизовать кота, надеясь таким варварским способом сохранить Тишке жизнь. Кот с недоверием отнёсся к поездке в ветлечебницу на машине, хотя поначалу, сидя на руках, вёл себя в дороге достаточно спокойно. Однако за два квартала до больницы он стал нервничать, а когда машина завернула на больничную стоянку, Тишка стал вырываться и выть утробным голосом. Видимо, гены предупреждали, что здесь животных усыпляют. Хозяева оставили кота в лечебнице до вечера, и в назначенное время прибыли его забирать. Супругам вынесли Чёрного. Сосульки на шее были сострижены, а на передней лапке бросалось в глаза место с выбритой под укол шерстью. Тишка казался подавленным, но, увидав своих, немного оживился. На обратном пути, без внешних признаков беспокойства, смотрел в окно уже стерилизованный кот, взгляд которого, казалось, говорил: «Ну, вот и всё, а я чего-то боялся». На первых порах перенесённая операция никак не отражалась на поведении животного. Тишка сохранял все прежние привычки, разве что аппетит у него ухудшился, но ночные гулянки с песнями продолжались. Супруги с беспокойством наблюдали за развитием событий, когда опять каждую ночь приходилось разгонять горланивших котов. Однако, месяца через полтора хозяева обратили внимание, что Тишка теперь больше сидит или лежит в сторонке и только наблюдает за боями сородичей, не участвуя в них. Соседский кот тигровой окраски, живущий через дорогу, по старой привычке пытался завязать с Чёрным драку. Он, крадучись, приближался к Тишке и вдруг, выгнувшись, боком наскакивал на него, все ещё не веря, что тот уже не соперник. Чёрный бесстрастно наблюдал за танцем, при этом не двигаясь с нагретого места. Противник, видя демонстрацию полного равнодушия к своей грозной особе, каждый раз казался озадаченным. Не зная как выйти, не теряя достоинства, из создававшегося положения, он начинал на цыпочках медленно и всё также боком отступать за спасительный забор. Достигнув намеченной для себя черты безопасности, полосатый разворачивался и, сверкая пятками, скрывался в кустах. На следующий день появлялся другой кот и всё повторялось с тем же финалом. Только один из забияк в самый решительный момент не отступил, а набросился на Тишку. «Ах ты молодой дурак!» – подумал, наверное, удивленный евнух, от неожиданности подскочив вверх на

7

аршин. На лету он с рёвом вцепился смельчаку в горло, а упав, прижал к земле и держал в таком положении, пока обоих не растащили. Хвост Тишки при этом превратился в гаремное опахало. Это был последний бой в его жизни и вышел он из него победителем! Дабы избежать бессмысленных наскоков других «молодых дураков», бывший кот неосмотрительно стал вновь забираться на забор. Стерилизация определённо подействовала на разум, раз он запамятовал урок соседки. У Тишки появилась заторможенность в движениях и мыслях, сообразительность заметно притупилась, шерсть потускнела и плохо росла на сбритых участках его похудевшего тела. Теперь он стал больше спать днём, мало гулял ночью да часами сидел на заборе, редко покидая пределы своей территории. Домочадцы радовались за остепенившегося кота. Ничего, что похудел, были бы кости целы, а мясо при таком спокойном образе жизни нарастёт со временем. Но нет предела подлости, поощряемой безнаказанностью! Как-то утром кот, сильно хромая и при этом жалобно мяукая, боком пересёк двор, с большим трудом преодолев пять ступенек перед входной дверью, и проковылял мимо миски на своё спальное место. Супруги растерялись. Что делать? Через сутки голод поднял-таки животное, которому каждое движение причиняло боль, отчего Тишка вскрикивал. Есть начал лёжа, с неестественно отброшенными задними лапами, потом долго вставал и, вихляя хребтом, тащился на коврик. Первые дни Чёрный даже не выходил во двор, но необходимость заставляла его спускаться по ступенькам на участок и затем долго отлёживаться в траве. На ночь Тишку хозяева заносили в дом на руках. У животного могли отняться задние лапы, поскольку он продолжал приволакивать ими, – видать здорово его кто-то приложил! Несколько месяцев организм боролся с травмой и в конце концов вновь победил. Кот повеселел, хромoта его уменьшилась, улучшился аппетит и настроение, но прыгать на ворота или дрова, сложенные во дворе, он по-прежнему не мог. Заметно приободрившись, Тишка стал проситься на другую сторону участка, открытого со стороны улицы. Он пытался возобновить свои зрелищные мероприятия. Хозяева пресекали кошачьи затеи, всякий раз разворачивая Тишку к дверям чёрного входа, во двор, основательно опасаясь, что рано или поздно его добьют. Травма для животного не прошла без последствий: кот не давал притрагиваться к задней лапе, когда его расчёсывали щёткой, а между когтей выросла густая длинная шерсть – результат повреждения какого-то нерва. Да и характер животного изменился: из весёлого кота Тишка превращался в пугливое, забитое существо, которое вздрагивало от каждого неожиданного для него шороха. К тому же, он почему-то теперь боялся хозяина. Стало прогрессировать подмеченное ранее упрямство. Теперь кот всё чаще менял места своей лёжки в доме, выбирая по очереди разные комнаты. Домочадцы не препятствовали его постоянной миграции, только гостиная, где лежали новые ковры, всё также оставалась под запретом. Однако, одно небольшое событие повлияло на его ослабевший мозг. В тот день к родителям в гости приехал сын из Хобарта и, взяв своего любимца на руки, уселся с ним на диване у камина. Кот помнил о наложенном табу и с расширенными зрачками вмиг потемневших глаз, вырвался из рук сына, бросившись вон из комнаты. Все от души посмеялись, а животному стало ясно: «Раз смеются, значит, мне можно туда». С тех пор муж не раз заставал уютно устроившегося у дивана Тишку. Его прогоняли окриком, но теперь ничто не могло его убедить в обратном и чёрный жулик улавливал момент понежиться на ковре. При этом прохиндей всегда

8

помнил, что надо удирать, когда его обнаружат, и в таких случаях стремглав выскакивал из гостиной. Своеволие кота вело к дальнейшим нарушениям установленных правил. Однажды Тишка оккупировал старенькое кресло в гостиной и не желал с него слезать. Пришлось постелить коврик, чтобы предохранить сидение кресла от вездесущей кошачей шерсти. Кот принял как должное «родительский» подарок и с удовлетворением располагался на новом месте целый месяц. Совсем неожиданно в хозяйском дворе поселился еще один жилец – рыжая красавица из породы одомашненного динго со съеденными зубами, выдававшими её преклонный возраст. Появления собаки не планировалось в доме и посему внесло некоторую сумятицу в жизнь небольшого коллектива. Неожиданно для себя хозяева подобрали ее по дороге в Скотсдайл, куда частенько наведывались на овощную ферму. На очередном витке серпантина трассы на сером асфальте появился рыжеватый настоящий дикий пёс, что видно было с первого взгляда. Большие чуткие уши, вытянутая узкая морда, изящная комплекция, характерный рыжий окрас с подпалинами не оставляли сомнений, что случай свёл ездоков с динго. Странно, как она оказалась в Тасмании? Динго не отскочила в сторону при приближении автомобиля. Приглядевшись внимательнее, насколько позволяли возможности, супруги заметили на собаке ошейник. Она понуро брела вдоль шоссе, провожая поворотом головы легковушку. Собака ждала. Она ждала хозяина, безжалостно высадившего её на горной дороге. Переглянувшись, супруги перекинулись несколькими фразами и муж остановил машину. Ошейник и ухоженный внешней вид подказывали, что собака домашняя и скитается здесь совсем недавно. Муж пошёл назад по шоссе в сторону пса, но тот, услышав, как остановилась машина, уже сам трусил навстречу. Боязливо обойдя идущего мужчину, собака приблизилась к автомобилю с фронта и вопросительно посмотрела на женщину, которая тоже вышла и оказалась к псине спиной. Шорохи заставили жену оглянуться. Просящие глаза собаки подавили все колебания разума и язык сам произнес: «Кам ин – входи!». Униженно виляя хвостом, с прижатыми ушами и слегка смущённой мордой собака осторожно подошла к дверце, обнюхала сначала супругу, потом машину и, улыбнувшись, легко вскочила на переднее сиденье, переместившись затем на водительское место. Следом появился муж и, глядя на пса, произнёс: – И что дальше? Собака опять прижала уши и покорно перебралась назад, заискивающе хлопая по сиденью хвостом. Муж требовательно спросил жену: – Мы что, взяли собаку? Ты понимаешь всю ответственность этого шага? Ну, так мы берём или нет? И поскольку решение им самим уже было принято, твёрдо ответил сам себе: – Мы взяли, отступать теперь нельзя! Терпеливо перенося неудобства езды по извилистой дороге, пёс молча ёрзал по дермантиновым подушкам из стороны в сторону, пытаясь сохранять равновесие. Возвращались с фермы не через перевал, а долиной. Успокоенное животное, казалось, задремало, растянувшись на заднем сиденье, но чуткие уши были настороже. Заглянув по дороге в «секенд-хенд», муж предусмотрительно оставил приоткрытым окно. Сколько же радости было написано на морде найдёныша, когда новые хозяева возвращались из магазина к машине! Собака поверила, что это теперь ЕЁ хозяева, а супруги не могли понять, как можно выкинуть такое неглупое, благодарное животное и на всякий случай решили

9

проверить – не ищет ли кто-нибудь своего питомца. На ошейнике висела бирка с регистрационным номером. Вернувшись домой, новые хозяева напоили и хотели накормить собаку, но пёс не проявил должного аппетита, что ещё больше подвинуло супругов к мысли о его возможной пропаже. Сняв ошейник, они отправились в питомник в надежде что-нибудь разузнать по имеющемуся номеру. Там выяснилось, что каких-либо заявлений о пропавших собаках за последние двое суток не поступало, и бывшие владельцы скорее всего от старушки избавились. Сотрудник питомника не стала искать их адреса и обрадовалась, узнав о желании супругов оставить животное себе. Так в доме появилась ещё одна живая душа. Тишка об этом не догадывался, когда плотно позавтракав, спокойно вышел на свой привычный променад по двору. Что творилось с котом и как он взлетел с больной спиной на поленицу дров, сложенных под навесом, описать невозможно. Всё произошло в считанные мгновения. Тишка страшно обиделся на хозяев. Первые сутки ревнивый кот не видел их, что называется, «в упор». Не помогали ни уговоры отдаться в руки «Мамы-Хозяйки», ни попытки заглянуть в глаза Пусику, – кот всё время обиженно отваричивал морду и обычно разговорчивый, не откликался вовсе. Он отказывался принимать пищу, принесённую ему прямо под нос на дрова, демонстративно сторонясь миски. На вторые сутки «обиженный» по-прежнему воротил мордашку в сторону, но печень с тарелки таинственно исчезла, куда и когда никто не видел. То ли налетевшие осы всё слизали, то ли Тишка украдкой съел. На третьи сутки, – голод для него тоже, не тётка, – кот поддался на уговоры мужа и вертя мордой подошёл к краю поленицы, позволил снять себя и отнести в дом. На полу кухни Тишка встряхнулся и припал к миске с кормом, а насытившись, сладко потянулся и независимо прошествовал к креслу, на котором, не слезая, проспал сутки. Когда нужда вновь вытолкнула кота на двор, – всё повторилось, с той лишь разницей, что Тишка уже охотнее позволил снять себя с высокой поленицы, пока отвлекали динго, скакавшего кругами и скалившего полустёртые зубы. Ещё М. А. Булгаков в «Собачьем сердце» устами Шарикова подметил необыкновенную любовь собак к кошкам: «Уж мы их душили, душили! Душили, душили!» Теперь окончательно стало ясно, что о мирном сосуществовании речи идти не может, раз Тишка с Рыжей выросли порознь. Вот и зажили они, действительно, как кошка с собакой. Конечно, встала ребром проблема тишкиных прогулок. Супруги долго колебались, но иного выхода не нашли, как выпускать кота через парадную дверь ночами, когда соседи спят, а машины не носятся, словно угорелые. Удивительное дело! Прогулки подействовали благотворно на настроение Тишки. Сонный кот ожил, у него опять появился вкус к прогулкам, он гораздо чаще, чем супругам бы хотелось, стал выходить из дома. Однажды дождливым утром Пусик пришёл прихрамывая на переднюю лапу. Видимо очередной любитель животных, совершая под зонтиком ночной променаж, пóходя, пнул, сидящего у въезда кота: «Хау а ю, чужая кошка, вот тебе от меня!» На этот раз Чёрный хромал недолго, видно, удар пришёлся вскольз. Подобные мелочи не останавливали кота, закалённого в житейских передрягах, и он продолжал свои ночные вылазки, всё больше прихватывая часть светлого времени суток. Теперь умудрённый опытом Тишка всегда был настороже и приблизиться к нему постороннему стало совсем не просто, разве что если кот слишком задумается, сидя у дороги. Характер Чёрного менялся с годами, поведение его становилось не всегда достаточно предсказуемым. В один из солнечных дней, заглянув в комнату

10

сына, хозяйка увидела Пусика, дремавшего на кровати на чистеньком светлом покрывале. Это он отдыхал после ночного свидания с прошлым. – Ты это где разлёгся, а! Тишка приоткрыл зелёный глаз, лениво потянулся, устроился удобнее и вновь смежил веки. «Чего ей надо...», – было написано на морде кота. Его непосредственность приобретала недозволенный размах. «Раз разрешено мне спать на кресле, – логично поразмыслил Пусик, – то почему бы мне не поспать и на кровати?» Всё было в рамках правил, тем более, что кровать с переездом сына в Хобарт большей частью пустовала. Прикрикнув на раздобревшего кота, хозяйка мягко выдворила его с незаконного места. Через день конфликт между ними повторился, а ещё через пару дней настырный кот впервые в своей жизни получил от «Мамы» хорошую трёпку. Хозяйка долго не могла столкнуть Чёрного с кровати, он всё больше вжимался в пушистое одеяло и, похоже, не желал понимать, чего от него добиваются: «Чем я опять провинился?». Тогда Мама-Хозяйка достала газету и слегка шлепнула провинившегося по ушам. Коту показалось, что его вновь ударили палкой по больной голове. Выпучив глаза, он подскочил и заметался по дому. Чёрный метался и орал с горловым завыванием уличного драчуна. Он прятался под кроватями, перебегая из одной комнаты в другую, хотя никто на него больше не замахивался. Как? Он получил взбучку здесь в своём доме, где всегда чувствовал себя в безопасности! Тишка кричал не останавливаясь, и трудно было сказать, чего больше слышалось в его голосе – обиды, злобы или угрозы в адрес обидчика. Он забился под кресло, зорко следя сумашедшими глазами за коридором, уже не решаясь запрыгнуть на сидение и оставаясь на полу. Кто знает, чего ещё можно ожидать от рассерженной «Мамы»? Весь день кот провёл у кресла, начиная угрожающе выть при приближении Хозяйки. Успокаивался он с трудом. Тишка был до того дезориентирован, что не знал, как в дальнейшем себя вести. Несколько дней он спал посреди коридора на голом полу у входа в гостиную, каждый раз боязливо съёживаясь, когда перешагивали его. Домочадцы сначала недоумевали: что случилось с их любимцем? Затем пришли к мысли, что кривоносый, с травмированным мозгом Тишка грешил не по умыслу, а непонятное наказание совсем сбило его с толку. Бедное животное приласкали и на руках отнесли на когда-то самовольно оккупированное им кресло, тем самым лишний раз подтвердив «добрó» на этот уютный уголок. Кот почувствовал себя увереннее. Теперь он знал твёрдо: это – ЕГО место. Чёрный продолжал выходить по ночам в палисад, из кустов с любопытством наблюдая за редкими прохожими и забияками котами на противоположной стороне улицы, вспоминал свою беспокойную юность. Однако на заборе, излюбленном месте, Тишку больше не видели, даже когда травма отпустила его. Он хорошо усвоил преподнесённый ему жестокий урок соседей. И глядя в злые глаза запуганного животного, невольно хотелось спросить: – Хау а ю, Тишка? – Мяу, гуд, сер, – прозвучал бы сквозь зубы ответ. Как часто слышится здесь любезно-обязательный, по сути своей совершенно безразличный вопрос: «Хау а ю? – Как дела?» и такой же, ни к чему не обязывающий ответ: «Гуд, хорошо». Дань английской вежливости. Шло время, старели хозяева, а с ними и Тишка. Давно не стало дряхлой Рыжей, и Пусик вновь был полновластным барином во дворе. Днём хозяева возились в саду, а вечера коротали на кухне за чашкой чая. В их беседу время от времени ненавязчего вклинивался голос кота, располагавшегося на полу рядом,

11

– как полноправный член домашнего коллектива он всегда считал себя обязанным вмешиваться в разговор. Ничто не нарушало устоявшегося ритма жизни маленькой семьи, пока трагическое событие не взорвало обманчивую тишину хрупкого домашнего застоя. Пропал в Хобарте сын хозяев. Его долго искали и не нашли. В семье поселилось безутешное горе. Теперь хозяйка часами стояла у порога, всматривалась утомлёнными глазами в уличный поворот, всё ждала сына. Кончалось тем, что муж уговаривал её передохнуть и уводил в дом. И так – изо дня в день. Однажды в середине ночи мать вскочила с кровати и устремилась к двери. – Ты куда? – заволновался муж. – Сын приехал, разве не слышишь? – весело отозвалась жена. – Идём встречать! С большим трудом муж уговорил помешавшуюся старую женщину лечь в постель, сказав, что сын на ночном дежурстве и пока ещё не время его встречать. Жена в конце концов подчинилась уговорам, легла, но больше уже никогда не встала. После её ухода муж не менял постель, пытаясь подольше сохранить вмятины мéста, где лежала супруга. Сам он, как обычно, ложился спать осторожно рядом, стараясь не нарушать покоя её очертаний. Теперь они с Тишкой остались вдвоём. Дом приходил в упадок. Окончательно сломалась старенькая машина, ездить за продуктами стало не на чем. Какие-то люди приходили и прибирались, приносили еду. Когда они уходили, хозяин устало присаживался на кухне. – Плохи наши дела, Чёрный, – тоскливо шептал он, обводя мутным взором помещеньице кухни и поглаживая робко прижимавшегося к недужным ногам облезавшего старенького кота, – Дааа, плохи... Однажды ночью хозяин не встал, как обычно, чтобы выпустить Тишку за порог. Кот давно уже перестал прыгать на прикроватную тумбочку, и теперь, если ему требовалось выйти, издавал у входной двери требовательное хриплое мяуканье. Хозяин не откликался. Мяукая, Тишка направился в спальню, но вдруг на полдороге застыл. Каждым своим волоском кот ощутил, что в доме он остался один. Чёрный в страхе забился в угол. Когда приходящие волонтёры, не достучавшись, вскрыли с полицией дверь, из дома выскочил взъерошенный кот и исчез в кустах. Прошла зима. Весенним туманным утром к дому, волоча заднюю лапу, боязливо приближалось маленькое привиденьице, в котором с большой долей воображения можно было признать прежнего красавца Тишку. Он был худ до изнеможения, участки тела, где ещё не было лишаев, покрывала бурая свалявшаяся шерсть, сломанное ребро выпирало бугром, нос совсем съехал набок, а правый глаз вытек. Только концы лап у пальцев оставались в знакомой густой шерсти и потому казалось, что остатки Тишки, решившего навестить свой бывший дом, нацепили для такого торжетсвенного случая пушистые домашние мокасины. Привиденьице подкралось к знакомому крыльцу, постояло, что-то обдумывая, затем, обойдя выступ гостиной, приблизилось к забору, – кот решил попробовать перебраться во двор. Вот он присел на задние лапы и стал долго вяло перебирать здоровой, примеряясь, как в старые времена, половчее прыгнуть, но вскочить на забор так и не отважился, – не хватит сил. Из дома вышел плотный мужчина с палкой и решительной походкой двинулся к кошке. Тишка не шарахнулся, как бывало прежде, в сторону, а сжался в комок и, глядя на незнакомца, хрипло заискивающе замурлыкал, прося пощады: «Хау

12

а ю, Новый Хозяин. Я раньше жил здесь...» Занесённая над головой палка медленно опустилась, человек не решился ударить больное животное. Новый Хозяин отшвырнул орудие наказаний, достал «мобайл» и, глядя на кота, долго с кем-то разговаривал по-английски. Потом он вернулся в дом. Тишка почувствовал, что надо поскорее уходить. Он с превеликим трудом поднялся и по исхудалому телу рябью пробежала дрожь. Кот, покачиваясь, медленно захромал назад к кустам. «Дааа, былого не вернуть», – наверное думалось старику. «Ну, что ж», – утешал может быть он себя, – «всё на свете имеет свой конец». И вдруг... О, чудо! В этот безрадостный миг своего заката кот внятно услышал голос «Мамы-Хозяйки». Он узнал его: – Тишечка, куда же ты, постой... Кот устало повернул шелудивую голову. Крыльцо было пустым. От влажного тумана с карнизов окон, как слёзы, стекали капли. Это родной дом прощался с ним. – Мряу, – прохрипел в ответ Тишка. – Прощай, мой дорогой Дом. Мой милый и добрый, хороший Дом. Дальше кот двинулся прочь, не оглядываясь. Больше егo никто не звал. 2004

13

А Д И К

Над смертью издали шути как хочешь смело: Но смерть вблизи – совсем другое дело.

И.А.Крылов

Пять тридцать вечера. Конец рабочего дня. Адик вываливается из своего старенького холдэна, у калитки ласково потрепал встречавшего его черного кота. – Мама! Открывай дверь! Это – Я. – Кто там? – раздалось в ответ не сразу. Восьмидесятичетырехлетняя Пелагея Ильинична неважно видела и слышала. К тому же, после недавнего ограбления, – двое неизвестных вошли в открытую дверь и унесли сумку с сорока долларами, – Пелагея Ильинична не доверяла голосам. – Открывай, говорю, бить твою гробину мать! Я ключи дома оставил! – заорал сын. Волшебная фраза подействовала. Да, это ОН. Дверь отворилась. Адик продолжая для порядка сквернословить, ввалился в туалет, затем на кухню, устало брякнул свою стадесятикилограммовую тушу на стул, упер взгляд в пустые тарелки. – Опять ни х… не готово? – Звонила Мотя из Сиднея, – залебезила Пелагея Ильинична, отвлекая сына. – У нее несчастье, схоронила своего старика. Детей нет, ты знаешь. Просила, чтобы приехал. Ей надо помочь с завещанием и починить что-то. – Сурич наверное засорился у старушки, – оживился Адик, – Сначало – завещание, потом проверим и, если надо, про-чис-тим …ный сурич, – членораздельно произнесло пятидесятилетнее чадо. – Раз звонит, значит давно не чистилось. Сопрело уже. Адик лукаво подмигнул, слегка сконфузив мать. – Перестань ругаться, – несерьезно погрозила она ему пальчиком. В ответ Адик рыгнул и тяжко вздохнул: – Федька приходил? – Какой? – «Какой, какой», – передразнил сын, – Рюмкин! Других нету. – Нет, не было его... – Хрен с ним. Баба с воздухом – кобыле легче... Наступила пауза. Адик прикрыл веки, о чём-то задумавшись. – Опять, говорю, ни х… не готово, – вернулся сын к исходной теме. – Что ты, Бенина мать, делала весь день? Началась вечеря.

«сурич» (анг.) – канализация

14

Почти полвека тому назад «Маленькая мама», как называли Пелагею Ильиничну (у неё был рост метр пятьдесят сантиметров), с шестилетним сынком Адиком приехали в Австралию из Китая. Это было ещё во вторую волну эмиграции. Китайцы начали изгонять русских, как саранча, пожирая нажитое десятилетиями добро. Активно сопротивлявшихся уничтожали. «Азия – для азиатов, а вы – цула*!» Русские поселения в Китае перестали существовать, беженцы пёстрыми потоками хлынули, кто куда. В Австралии Пелагея Ильинична и Адик поселились в Брисбене, нищенствовали, приспосабливаясь к необычной обстановке, вкусили горечь унижений. Стыдясь, что ещё плохо владеет английским, маленький Адик улыбался всем, за что в школе австралийские детишки его прозвали «смайли»**, а русские сверстники – «лизунком». Время шло. Наступала зрелость, а с нею и пора «выходить в люди». Взращённому на дрожжах придонного слоя эмиграции, бедному Адику пришлось перепробовать много тёмных профессий. Начав с мелкой спекуляции отходами, затем, организации подпольного дома терпимости и нелегального производства и реализации марихуаны, Адик окончательно самоутвердился по части коммунально-технического обслуживания состоятельных бездетных тетушек, которых у него в Австралии вдруг оказалось в изобилии. Как бы там ни было, к пятидесяти годам он стал владельцем нескольких дюжин домов на три-четыре флета (квартира) каждый, и в целом сколоченный им капитал приблизительно оценивался в тринадцать миллионов австралийских долларов – недурно под занавес для нищего эмигранта по тем временам! Дома Адик сдавал внаём, деньги делали деньги. Когда-то он выпивал, но покончил с этим, – странно для русского его уровня. Правда, «Маленькая мама» говорила по секрету, что друзья на службе угостили его раз метиловым спиртом. Нечаянно. Ибо, Адик ещё работал на государственную железнодорожную компанию, с лихвой используя её возможности для личной выгоды. Он был сантехником, имел доступ к материалам и, естественно, капиталоёмкое коммунальное хозяйство скромного домовладельца стало дармовым. Все знали, что Адик ворует, но по умолчанию мирились с этим. Ибо, не было работника на всей железной дороге, равного Адику Давиденко в расторопности и трудолюбии при прочистке канализационных коммуникаций. Он обладал врожденным божьим даром полного отсутствия брезгливости. Сослуживцы не раз с очевидной завистью наблюдали вдохновенную суету Адика при ликвидации заторов в стояках суричных систем с полным принебрежением к средствам индивидуальной защиты. А чтобы система засаривалась чаще, вкладывались кирпичики куда надо. С обслуживанием сети водоснабжения, имеющей массу выводов, было куда проще! Выношенное поколениями в зное самосознание австралийца не позволит ему тратить воду зря. Этот генетический дефект «оси» (т.е. австралийца) был наруку сантехнику Адику. Обладая незаурядной памятью, он помнил все глухие уголки водовыводов по Брисбенским железнодорожным веткам и ночами краны кое-где оказывались открытыми. Бесстрастный компьютер определял район аварии. Вызывали на ночную работу искать и исправлять повреждение конечно Адика. Раз позвонили, было, его напарнику Биллу, но с другого конца провода женский голосок возразил, что Билл не Юлий Цезарь и не может по ночам делать два

* «цула» (кит.) – вон ** «смайли» (анг.) – улыбчивый

15

дела сразу. Адик же был безотказен днём и ночью. Казалось он только и ждал звонка. Бизнес есть бизнес. Адик быстро находил утечку, для вида слегка копнув где-нибудь разок, другой. Потом затягивал вентиль. В итоге – двойная оплата, но ещё лучше – необходимые отгулы. По договоренности. Начальству тоже перепадало – премиальные за оперативность. Естественно, изгонялись всякие подозрения в мошенничестве. Итак, Адик Давиденко чувствовал уверенность на службе и в быту. Трудясь дённо и нощно, бессистемно питаясь и урывками отдыхая, он к тем же пятидесяти годам заработал жесточайший сахарный диабет и неизлечимую болезнь печени. Пришлось купить неверующему Адику на православном кладбище участок и составить на маму полное завещание, а старенькой маме – тоже участок и своё завещание, в пользу самопровозглашенного молебного дома, ибо Пелагея Ильинична была убеждённой сектанткой. Великодушная в порывах, но эгоистичная в душе, Пелагея Ильинична стремилась в рай, работая всеми локтями, как люди в очереди за хлебом в войну. Выбора для неё не существовало и, даже если на глазах повесится нищий, – так угодно Господу, ибо весь божий мир не накормишь, а нажитое за тяжкую жизнь добро обязано быть должным образом реализовано. Даром в рай не пустят. В этом весь смысл бытия человеческого. Так считала маленькая старушка. Поговаривали, что главный священнослужитель уже сколотил не одно состояние в обмен на молитвы за свою паству. А ненавидивший всякую церковь Адик не унывал. Болезнь не снизила его деловой активности по умножению своего капитала и состояния служителей культа. Казалось, для него отсутствовал чёткий порог между жизнью и смертью и кривая наживы уходила в бесконечность. Адик продолжал интенсивно обкрадывать железную дорогу и добросовестно обслуживать стареньких тётушек, которые умирая оставляли ему в благодарность наследства. Жизнь – есть бизнес. Всё бы ничего, но пробел был: нет настоящей семьи. По молодости не женился, – нужда заставила сначало сколачивать капитал («Разве с женой когда-нибудь разбогатеешь? На неё, прорву, только трать и корми чужих детей», – рассуждал Адик). Когда капитал был, наконец, сколочен, все подружки обзавелись семьями, имели взрослых детей и внуков. «Ну и черт с ними, проживём и так!» Вокруг Адика резвилась стайка нового беззаботного поколения. Адик иногда пользовался его услугами, но чтобы ТЕПЕРЬ! ЖЕНИТЬСЯ? НИ-НИ!. «Отравит, сука, на вторую же ночь!» – подытоживал он. Те, что понаглее, упрямо лезли в дом сами, однако, встречали решительное противодействие со стороны «Маленькой мамы». Энергичная Пелагея Ильинична не раз выручала сына, с бухгалтерской точностью вычисляя аферисток. «Ничего на первой же хорошей женю его», – годами размышляла она. Хороших не попадалось. Но «Маленькая мама» не отчаивалась и исподволь продолжала подыскивать Адику достойную партнёршу, которой без оглядки можно вверить судьбу родного чада. С годами зрение и слух у Пелагеи Ильиничны притупились, а разум потерял былую гибкость. Однажды, наконец, её выбор пал на подходящую сыну подругу жизни, Таточку Зубову, тихую, не очень старую прихожанку церкви. Не беда, что у неё было одиннадцать, правда, уже взрослых детей, («от одиннадцати разноцветных мужей», – как потом говаривал Адик). Все птенцы давно вылетели из гнезда. Гнездом был дом в Аделаиде, но жила она в Брисбене у родственницы. Поднаторевший в лучших традициях родного русского общества, сын впервые резко возразил матери: «Ты

16

что мне, ма, старую ёболду подсовываешь? Её в клубе на коленках по полу елозят, а я потом нюхай, кто? Пусть идет к Бениной фене». С этого момента он перестал всерьёз воспринимать мать, оставив ей в удел кухню и только иногда, по мере надобности, общаясь с Пелагеей Ильиничной на «пиджирашен», – упрощенном диалекте когда-то великого пушкинского языка. Не раз он жаловался друзьям, что если бы ни мама, давно была бы семья и дети, сваливая, таким образом, при людях всю вину на голову бедной Пелагеи Ильиничны, но порвать с матерью, уйти жить отдельно в один из своих особняков Адик не мог: пришлось бы выставить квартирантов, лишиться части «живых денег», и в целом не очень жадному, но азартному игроку Адику это было не под силу. Он копил и продолжал приобретать недвижимость, запуская в неё постояльцев. Случись что с мамой, Адик немедленно сдал бы в наём и этот дом, а сам стал бы жить в бочке, как нищий Диоген, на зависть потомкам. – Мама! Ты вот, всё меня женить собиралась, – заявил он однажды, – а теперь я тебя женю. На своём девятом десятке Пелагея Ильинична приняла это за шутку. – И за кого ты меня собираешься выдать? – жеманно пропищала старушка. Адик не понял. В английском (русский кое в чём стал забывать) нет разницы между выражением «выйти замуж» и глаголом «жениться». Поэтому Адик сморщился, как печёное яблоко, и ответил в обычной манере, когда смысл родной речи оказывался выше его понимания: – Не городи херню. Я говорю, что тебе надо жениться на Федоренке. Даром, что ли, ты обнюхивала его двадцать лет? У него теперь два дома, а он сейчас уже идиотик, мне его доктор сказал. Помнишь, ему тогда друг поляк по башке топором жахнул? Теперь всё хорошо сказалось. Братья хотят отдать его в «конвалесн-хоум», а он этого, как огня, боится и уже согласен на тебе жениться. Когда он «подпрыгнет», – дома твои, а братьям «вот» покажем. Адик своей дланью изобразил что это значит. И Пелагея Ильинична в свои восемьдесят четыре года под напором неистового сына впервые в жизни официально вышла замуж. За «идиотика». Адик остался холостяком. Кто-то ему посоветовал взять на воспитание ребёнка. Адик подумал немного и принёс с работы чёрного трехлапого кота Мусика (одну лапу Мусику придавило где-то, она долго сочилась и хирург по желанию нового хозяина отнял её). Чтобы Мусик не занимался глупостями с кошечками, к которым у Адика была аллергия, кота стерилизовали. Всю свою нерастраченную любовь к несостоявшейся семье и детям Адик перенёс без остатка на Мусика. Покупал бывшему коту постоянно дорогие делекатесы с витаминами, вкуса которых сам не знал. Если у Мусика расстраивался желудок, кормил его лучшим шоколадом, вызывал на дом врачей, обзванивал друзей, собирая их на домашний консилиум. Когда гостиная заполнялась быстроглазой говорливой толпой, Адик-мученик, выслушивая советы, скорбно бродил среди подхалимов-вздыхателей, баюкая на руках трёхлапое чудовище, к тому времени уже весившего без малого пуд. Мусик платил хозяину почти собачьей привязанностью. Он встречал его после работы у въезда во двор, с радостью кидаясь под колеса «холдэна», рискуя ради «папы-Адика» своей кошачьей жизнью. Адик бывал в восторге: «Любит меня лучше всякой бабы, подлец. Буду подыхать, всё с мамы перепишу

Конвалесн-хоум (анг.) – дом престарелых Подпрыгнет (жарг.) – умрёт

17

на него». По вечерам Пелагея Ильинична наблюдала с тоской, как сын – за столом, а нос к носу с ним среди посуды – кот. «Папа-Адик», не стыдясь матери, чмокает кота во влажный чёрный пятачок, блаженно шепчет:

– Му-сик. И в ответ столь же нежное:

– Мррр. – Му-сик.

– Мррр. Почти каждый вечер после ужина битых два часа человеческое и кошачье создания без труда трогательно общались друг с другом через ту условную грань, которая, как удивлялся О’Генри, едва отделяет человека от животного: – Мусик... – Мрр… – Мусик… – Мрр. Почти каждый вечер, но не каждый. Ибо у «Папы-Адика» было ещё одно и последнее увлечение – казино. Не только делать деньги, надо же их ещё где-то иногда и оставлять в своё удовольствие и для разрядки. Он больше уважал карточную игру «бакарат». Там меньше обмана. «Сам-на-себя» Адик играть не умел, но за десятилетия отработал все тонкости системы ставок на «чужое счастье». Приходить в казино надо было к девяти часам вечера и в «карточном» секторе отыскивать не какую-нибудь, а только старую китаянку, завсегдатайку заведения. Эти состоятельные старушки играют от роду и обладают в полной мере выигрышной интуицией, которой в картах не хватало Адику. «Они тренируются каждый день восемьдесят лет. Все зубы прожрали за картами, – рассуждал Адик. – Игра – это их жизнь». Из старушек Адик выбирал «посвежее», не возрастом, а ту, которая играет, по-видимому, не более часа. Китаянка пока в ударе, стопка фишек около неё не иссякает, а хищная публика ещё не осознала поживы. «Всё. Беру её за рога, а бога за боллс». Адик немедленно включается в темп, повторяя «бабкины ходы» вслепую и тоже выигрывает пятьдесят долларов, сто, двести… Адик уже играет минут сорок. Вокруг стервятниками сгрудилась свободная от работы в лавках китайская молодежь и студенты – тоже страстные поклонники ставок на «чужое счастье». Все повторяют ходы профессионалки. Это её нервирует. Пошли сбои. Адик проиграл пятьдесят долларов, ещё двадцать. «Стоп!, – говорит он сам себе, – Бабка кончена, потеряла игру, башка не варит уже. Через пару, другую часов она оставит здесь всё, с чем пришла. Надо искать новенькую». Он ищет, находит, выигрывает долларов сто. Ещё одна бабка кончена. Других нет. Адик в азарте. Он играет уже «сам-на-себя», и чем дольше, тем больше проигрывает. К утру, оставив в казино несколько тысяч долларов, распухший от бессоницы и полученного удовлетворения, Адик покидает притон. Итак, жизнь текла в устоявшемся ритме. Адик работал и играл, Мусик мурлыкал, мама занималась кухней, отчим-«идиотик» днями слонялся вокруг дома, свежел ликом и не «подпрыгивал». Ко всему в нём открылся талант красть домашние ключи и закапывать их в грядках Пелагеи Ильиничны. Это нарушало сложившийся уклад семьи Давиденко. Адик начал шептаться с мамой, настаивая на чём-то.

Боллс (анг.) – шары, в данном случае – нецензурно.

18

Однажды, зимним воскресным вечером после дня утомительной работы по обслуживанию квартиросъёмщиков и лихого татарского набега на железнодорожный склад стройматериалов, Адик с усталыми работниками прибыл домой. У него по воскресным дням всегда трудились три постоянных подручника. Работа тяжёлая, двенадцатичасовая, но расплачивался Адик строго по договорённости и аккуратно – пятьдесят долларов. Не было почти случая, чтобы он кого-то обидел и ужал копейку. Брал Адик к себе в работники людей, в чем-либо ущербных, – с таковыми легче управляться. Это были молодой англичанин Тим Чаплин, жертва фараоновой связи между братом и сестрой («incest», так здесь называют) и потому косивший на оба глаза. У него была врожденная привычка ходить, принюхиваясь к прохожим, что пугало. Ещё один Чаплин, – тот уже русский, Степан Сергеевич, как он себя величал, придурковатый пятидесятипятилетний здоровяк, «беженец» из России (никто не знал его настоящего имени, как и причин появления в Австралии). И ещё один «беженец», поговаривали, – из магаданской тюрьмы, Абрам Козлиян, в быту по прозвищу «армяшка». Куцая чёрная борода на страдающем излишками прогнатизма лице и лохматые брови, свисающие космами с надглазного валика вместо лба, никак не могли сокрыть следов физической деградации этой угрюмой личности, тоже с таинственным прошлым, возможно, наполовину проведённым в исправительных заведениях. Ходили слухи, что он при Советах был исправным лагерным стукачом, за ним, якобы, тянется мокрый хвост и сейчас на всей территории бывшего Союза Козлиян в розыске даже у уголовников. Но вернёмся к событиям. Итак, энергичный Тим и мрачноватый, мешком из-за угла хваченый Абрам получили по сто долларов за два отработанных дня и отправились восвояси, один на «фордике», другой – на своих кривых двоих. А Степан Сергеевич, или, как его ещё называли, «Стёпка-беженец» остался, по обычаю, на ужин. Где он обитал – неизвестно. Хлебосольная Пелагея Ильинична, из христианской жалости, прикармливала беднягу остатками со стола, а Адик позволял мыться под домом и иногда там ночевать. У «беженца» было детское пристрастие к ежедневным купаниям. Он основательно мылся под горячим душем до и после работы, но будь возможность шире, не вылезал бы из под тёплых струй никогда. Горячая вода в Австралии стоит денежку, однако Адик имел снисхождение: «Смывает с себя коммунистическую заразу, партейчик. Но разве её всю отмоешь? У них же там до сих пор во флетах нет горячей воды и телефонов! А сколько он получал? Говорит, двести сорок рублей в месяц. Это же меньше доллара, литра молока не купишь. Еще говорит, не было нищих? Потому что все нищие! Семьдесят лет, мудаки, дохли с голоду». Короче говоря, Степка-беженец перед ужином предварительно мылся этажом ниже в подлестничной клетушке, называемой «второй душевой». К первой наверху, с ванной, его купаться не допускали. Там жили Адик с Мусиком и мама с отчимом. Молодожёны занимали две угловые комнаты, изобилующие бельевыми подсобками, а Адик с Мусиком прятались на ночь в глухую, без окон, пуле-воздухо-непроницаемую комнату-крепость в середине дома, с устоявшимся «крематорным» запахом немытого тела, способным сбить с ног самого стойкого человека. Окруженная по контуру жилыми и

Адик путал события, всё сваливая в одну кучу. Зарплату Стёпка получал в брежневские времена, а обвальная инфляция началась в России в 1993 году, о которой Адик слышал по радио.

19

хозяйственными помещениями (кухней, ланчем, прихожей, какой-то проходной комнатой и т.д.), «крепость» имела две двери: одна – входная, в прихожую, другая, запасная, скрытая от посторонних глаз занавесом, вела в мамину спальню. Это могло навести на мысль, что у «миллионера» рыльце в пушку, раз он так надежно укрывался в центре дома. Таким образом, всё имело свой смысл. Итак, уставший работник неспеша разделся внизу для ритуального омовения, потом, неожиданно для самого себя, опять напялил трудовые лохмотья на пропотевшее тело, не пошёл в душ. Решил сначала поужинать. Какая-то непонятная сила вопреки сложившейся с годами привычке (Стёпка-беженец жил в Австралии уже пять лет), влекла его наверх без промедления. Иногда мы ощущаем эту таинственную силу и её страшную власть над нами. «Сегодня лучше просто ополосну руки и поужинаю, а потом уж перед сном выкупаюсь», – решил работник, медленно и увесисто топая по лестнице наверх. Дверь в прихожую почему-то не заперта, стучать не пришлось. Стёпка ступил внутрь, сразу погрузившись в пучину кислой и влажной, настоянной на каком-то мыльном суррогате, дыхательной смеси. Из середины дома, из адикиной капитанской каюты – два, приглушенных переборками, голоса. – Какая-то сволочь вошла, разве не заперто? – скорее чувствовался, чем был слышен тяжёлый диалект. «Маленькая мама» серенькой мышкой шмыгнула под локтем работника, став, как часовой, перед ванной комнатой. – Пелагея Ильинична, извините, я не купаться, только помою у вас руки, – промямлил вошедший, растопырив почти у её носа свои пропахшие канализацией пальцы. Адик не показывался. Секундное замешательство, и старушка посторонилась. «Стёпка-беженец», слегка удивленный происходящим, отворил дверь и вошёл в ванную. Сейчас это была парная хорошей русской бани. Даже в носу защекотало. Горячий кран над умывальником открыт до отказа, и кипяток бьёт свистящей струей в раковину, наполняя небольшое помещеньице тяжкими клубами едкого пара. «Забыла Пелагея Ильинична впопыхах закрыть, спарит ванную», – подумал работник, заворачивая, обжигаясь, раскалённый маховичок до упора. Скорее открыл форточку, пустил холодную воду в раковину и принялся намыливать кисти рук. За дверью – ни звука. Посвежело. Пар понемногу начал уходить вон и стали просматриваться очертания ванны, а в ней не совсем ещё ясные контуры голого «идиотика». Он лежал на спине, вытянувших в рост, затылок упирался в ванну, подбородок – под прямым углом к впалой груди. Щёки отчима пылали, из ноздрей сочилась по подбородку в грудную ложбинку кровь. Правая рука покоилась на животе, кисть левой совершала в пару неясные движения с намёками, что старик пока жив. – Адик! – рявкнул работник, еще не уверовавший, что присутствует при свершении традиционного бытового убийства, когда изнемогшие в борьбе с увядающей совестью домочадцы, спешат спровадить в мир иной исчерпавших себя старцев. Даже минуя специально отведённые для этой цели богоугодные заведения. – Адик! – продолжал рвать глотку «беженец», – Скорее! Адик пушечным ядром ворвался в пропаренную душевую, где Стёпка, стоя ботинками в ванне, уже держал подмышки обмякшее тело «идиотика». Они вдвоём перенесли отчима в спальню и уложили на кровать. Мгновенно был вызван «амбуланс». «Маленькая мама» накрыла мужа свежей простыней и

Амбуланс (анг.) – машина скорой помощи

20

положила ему на голову мокрую тряпку, а Адик бешено хлопотал вокруг потерпевшего, обмахивая его снятой с ноги сандалией. Примчалась «скорая». Вокруг «идиотика» сгрудилось четверо мужчин в халатах. Одним из них был домашний лечащий врач, которого предусмотрительный Адик тоже срочно вызвал. Немедленно подключили кислород, капельницу, сделали уколы, что-то ещё и через какое-то время Федоренко открыл глаза, блуждая взглядом по комнате. Обычно плутоватое выражение лица уступило место благодушию. – Несчастный случай, – гнусавил врач «скорой», – хорошо, что кровь пошла носом. Ещё пару-другую минут в горячей ванне и – свеженький покойничек. Эти случаи у нас бывают. – У него была черепно-мозговая травма, – басил «лечащий», и – к родным: – Не позволяйте ему впредь купаться без присмотра. – Не будем, не будем, – почему-то фальцетом затараторил Адик. Отчим переводил томный взгляд с одного говорящего на другого. Английского он уже не понимал, да и понимал ли вообще что-нибудь! – Мы его вынуждены госпитализировать, – сказал врач «скорой». Адик слегка поморщился, но повлиять на ход событий уже не мог. – Ему сейчас будет нужен переводчиком кто-либо из вас, – продолжил врач, быстро складывая в чемоданчик медицинские инструменты и лекарства. Дюжие санитары уже перебросили лёгкое тело Федоренко на носилки, как куклу. – Вот переводчик, – резко гаркнул Адик, уперев свой толстый перст в работника, – Хо-ро-ший переводчик. И по-русски: – Стёпа, поезжай с этими разъ...ями, пока. Я тоже буду через пятнадцать минут в этой шараге (т.е. в клинике). «Стёпка-беженец» некоторое время озадаченно взирал на наглую физиономию босса. Несмотря на годы в Австралии, по-английски он понимал только пару десятков матерных выражений, достаточных для выполнения своих несложных обязанностей. «Ты по-русски ни х… не понимаешь, куда тебе до английского!» – внушал всегда ему Адик и приводил пример: «Вот – Федя Рюмкин. Он десять лет понимает английский, а что из того?» – Ну, поезжай, я скоро буду, – заискивающе попросил босс, – документов там у тебя не спросят. Стало ясно, что хозяину нужно время. В руках у работника уже оказалась стойка с капельницей и он, почему-то приподая на одну ногу, зашаркал вслед за санитарами. Трудовой день для него продолжался. Пятнадцать адикиных минут растянулись часа на три. За это время Федоренко усилиями медицины окончательно пришёл в себя. Восстановив в памяти последние события, он сокрушенно качал головой, приговаривая: «Я же твердил старой проститутке, париться мне нельзя из-за головы». Затем, чтобы поняли врачи, он повторил фразу по-английски. Уже ненужный переводчик, покинув стационар, понуро поплёлся через город назад, благоухая в пути лохмотьями спецодежды и родной матерщины. В полголоса. Редкие встречные воротили носы, иные оглядывались… Да, нелегко доставался хлеб насущный! Тем временем, приодетый в новый костюм Адик, стоя с Пелагеей Ильиничной уже на лестнице, продолжал инструктировать ошалелую мать, повторяя одно и то же: – Скажешь, придуркам, что ты ни хрена не знаешь, что твой пришлёпнутый любит париться и сам полез в е...й кипяток, … (и т.д.). Поняла твоя башка?

21

Пелагея Ильинична в знак согласия непрерывно кивала головой, даже когда Адик замолкал для передышки. Мысли её были где-то далеко. Ещё через час, стараниями пасынка, Федоренко уже лежал в домашней постели, окруженный всеобщим вниманием и заботами. Даже трёхлапый кот покоился, мурлыкая, в ногах. Адик сумел договориться с врачами. «Идиотика» нельзя было оставлять в больнице! Случай этот выбил Пелагею Ильиничну из привычной колеи. Неделю она задумчиво и рассеяно ползала, как улитка, по близлежащим улицам, уперев взор в голубые небеса. На восьмой день после «ванного» происшествия, «Маленькую маму» привёз домой на машине незнакомый австралиец. Из его сбивчивых фраз следовало, что несчастная леди переходила «фривай»* в вечерний «трефик»**. Водитель успел затормозить, когда старушка уже, как куль, свалилась на колени и, перевернувшись, сидела на мостовой, упираясь ладонями в горячий асфальт. Голос австралийца дрожал. Он решил, что ещё одна «гренма»*** решила навсегда уйти из «конвалесн-хоум» или какого-нибудь другого спецзаведения, избавляя окружающих от лишних тягот, и удивился, увидев полный достатка большущий дом, а в нём, добродушного с виду, толстяка-сына в очках и с выхоленным котом на коленях. – Би кеафул мэм ин де фьюча плиз****, – сказал водитель, прощаясь. Мгновенно побледневший сын прикрыл дверь и прочёл Пелагее Ильиничне избранные выдержки из «кожаной молитвы». На часок. Ведь, в случае неожиданной маминой кончины, её доля имущества переходила бы к ещё живому «идиотику»! Избавившись от перегрузок матерщины и дав таким образом тучному организму необходимую разрядку, утомившийся Адик свалился на свои розвальни и мгновенно захрапел. Разбудил его чаёвничавший работник, которому бросился в глаза огромный шматок запекшейся крови, проступивший сквозь чулок на левой коленке Пелагеи Ильиничны. Она в это время, свесив, как плети, руки, устало ссутулилась на стуле. – Адик, вставай, вызывай скорую. У матери кровотечение на ноге! – как водится, придурошно завопил в комнату-«крепость» «беженец». Адика пружиной подбросило с постели прямо к телефону. Потом он передумал. За вызов опять ему надо платить. Сын решил доставить маму в клинику сам. – На деньги, отвези её на такси. Я приеду следом, – обратился он к «беженцу». – Ты что? Там же должен быть человек с английским, – заскулил Стёпа, которому представилось, что события драматически повторяются. Адик успокоил его. – Мне сейчас надо ехать к югославу, отдать ему три «уголка». А то «братко» приедет сам и спёрнет пол-машины. Всё равно вас там примут только часа через два. Адик оказался прав. Он приехал через час, а Пелагея Ильинична с работником всё сидели в приёмной. Их очередь подоспела только ещё часа через полтора. Молоденькая, несколько разбитная врачиха, взглянув на Пелагею Ильинишну, а потом на обширное кровяное пятно, поведала, что необходимо

* «фривай» (анг.) – магистраль ** «трефик» (анг.) – время «пик» *** «гренма» (анг.) – бабушка **** Анг. – Впредь будьте осторожней

22

немедленно сделать противорожистые и другие уколы. Простоты ради, врач старалась придать информации смысл, приближенный российскому пониманию. Но, к несчастью, Пелагея Ильинична никогда не слышала о опаснейших рожистых воспалениях, могущих быстро свести человека в могилу. Наморщив лобик и закатив глазки «Маленькая мама» пыталась осилить терминологию. Выручил, как всегда, сын. – Ты что ма, ни хера уже не понимаешь? Английский забыла? – Адик удивлённо замотал у её носа своими пальцами-сардельками. – Она ска-за-ла, что тебе от заражения, надо сейчас сделать два укола в РО-ЖУ! – закончил он криком. – Куда? – В рожу, в рожу, понимаешь, в ро-жу! Иди, эта сука сделает У-КО-ЛЫЫЫ! Адика абсолютно не тревожило людское присутствие. Сейчас он был весь при исполнении ненавистных сыновьих обязанностей. Но мать всегда боялась инъекций и окончательно растерялась. Её бойкий английский вывалился из памяти в тартарары от страха. – Спроси её ещё раз, куда будут делать уколы? Пятно на ноге расплылось до размеров детского блюдечка. Помянув опять святых, сын на языке, далеком от Шекспира, поблеял гнусаво о чём-то с врачом. – Она ещё раз говорит, что сделают два укола в ж…! Понимаешь, я говорю ещё раз – в ж…! – внушительно повторил Адик, – Против «рожи». Это болезнь такая, вроде… – Адик запнулся, подбирая сравнения, – Вроде сраного поноса. Будешь сидеть на толчке и ничем не остановишь. Поняла? Иди с этой б…, а я тебя здесь подожду! – почти орал ей в самое ухо сын. Аналогия с поносом подействовала и «Маленькая мама», ведомая под руку энергичной врачихой, зашлёпала в процедурную. «Хорошо, хоть в зад сделают уколы. Греху надо дать место, – размышляла она, – И что это я спросила «куда»? Он разнервничался». Прошло время. Нога у Пелагеи Ильиничны зажила. «Идиотика» сдали от дурного соблазна в дом престарелых, куда он уже попросился сам, поставив свои «закорючки» на необходимых бумагах и тайно унеся с собой, напоследок, полную связку всех ключей. В оба федоренкиных дома Адик запустил арендаторов. Не обошлось без неприятностей. Из одного не собирались уходить двоюродные братья отчима и Адик вызвал полицию. Выдворение глупых родственников проследил лично из окна кабины «холдэна», поглаживая на коленках тушку Мусика, которого возил на прививку к ветеринару. Теперь Пелагея Ильинична одна слонялась по пустым комнатам. Некого стало поучать, некому читать русские религиозные газеты и библию вечерами. Раз, забывшись, «Маленькая мама» сунулась, было к сыну, но тот, брезгливо отвел рукой «Ветхий завет», приговаривая почти нежно: «Убери к... матери эту мудь отсюда, иди читай своему идиотику в конвалесн-хоум лучше». И бабка зачастила в дом престарелых к мужу, дни напролёт просиживая с ним там. Ночевала пока ещё в своём доме, а Адик с превеликим неудовольствием заезжал за мамой в богадельню ежедневно после работы, чтобы привезти её. Приходилось делать солидный крюк и сын, в конце концов, уговорил мать ограничиться еженедельными визитами. Через полгода старика схоронили. Случилось так, что из-за прохладной зимней погоды Пелагея Ильинична пропустила несколько посещений. Муж, рассказывали, долго сидел в коридоре, смотрел на дверь. Поджидал жену.

23

Однажды дождливой ночью он исчез. Нагого его подобрала на улице полиция и вернула назад в «конвалесн-хоум». На вопрос любопытствующих, куда собрался, ответил решительно: «Домой, в Россию». Сейчас война, а там у него остались нездоровые мать и сестрёнка и им плохо. Просил отпустить, путал времена и события. Заговорил, вдруг, на очень корявом баварском диалекте (во время войны Федоренко угнали в Германию) и переводчиком на английский служил еврей-пенсионер. Стало ясно, что у старика «съехала крыша» и водворить её на место медицине вряд ли уже удастся. К утру у отчима поднялась температура и через несколько дней Федоренко скончался. Схоронили его на католическом украинском кладбище, потому что на православном не было места. Никогда не беспокоился об этом Федоренко раньше. Говорил – умру только дома, на Родине (родом он бы, со слов пасынка, из места на букву Ж, то ли Ворунежа, то ли Жидомира. Поэтому ворует и прячет ключи. Порода такая, ворющая-жадющая, на Ж). На кресте его могилы какой-то сердобольный хохол вывел слова: «Мир праху твому, козак. И никто никогда на Руси нэ узнае, иде могiлка твоя». Всё, не стало беспокойного отчима. Пелагея Ильинична совсем пригорюнилась и Адик недели две ходил с печальным ликом, всё-таки сколько лет когда-то дрались почти каждый день! Прошли месяцы. Старые раны зажили. Адик днями работал, вечерами разговаривал с котом, а мама им прислуживала. И тут, под закат, как снег на адикину говову упал цветочек – Роза. Он знал её в детстве по Китаю. Познакомились семьи на крыше «фанзы» в Циндао, во время наводнения. С тех пор пятилетний Адик бегал играть домой к Розе и её сводному братишке Исайке. Вскоре маленькие друзья разъехались – Адик с мамой – в Австралию, а семья Розы и Исайки – в СССР. Сначала они жили в главном грузинском городе Сифили́се (Тифлисе), затем – в другом, на берегу Чёрного моря в Саках, где Роза и Исайка поженились. Письма из России Адику читала мама и он хорошо запоминал названия. Сам Адик мог читать только по-английски. У Розы с Исайкой было уже двое цветущих недоумков, дефективных от рождения. Исайка работал зубопротезистом и семья жила в достатке, имела двухэтажный коттедж и дачу, которую сдавали отдыхающим внаём круглый год. Для лечения недоумков по советам врачей годилась только Австралия. Адик по настоянию мамы выписал всю эту ораву в Мельбурн, потратив около семнадцати тысяч долларов, т.к. русские деньги при Брежневе по сведениям Пелагеи Ильиничны ничего не стоили. Часть денег – «на дорогу», другую отправили почтой в Сидней, где Роза с Исайкой временно остановились по пути в Мельбурн. Через год «Маленькая мама» сообщила, что дети почти поправились и Роза с Исайкой повезли их долечивать в Израиль. Там семье, вроде, предоставили машину, дом с цветником и пособие на обустройство, а Розе сделали операцию на правой груди. Вспоминая иногда о друзьях детства, Адик ощущал неловкость, как воробей, которого провели на мякине, и старался забыть всё. И вдруг, звонок в дверь. Открыл. На пороге моложавая розовощёкая незнакомка. – Адик Давиденко? – спросила она по-русски. – Да, а вы кто? – Здравствуйте, разве не узнали меня? Я – Роза из Китая, бывшая Исаева жена.

Фанза (кит.) – китайский домик

24

– А что с ним? – Адику стало неуютно, хотя почти полвека не видел друга детства. – Ничего, живёт себе в Израиле. – Ну, входите. Мама! Поставь чаю. Смотри, кто к нам приехал. Роза! Без Исайки. И к Розе: – Ничего, что я его так по-старинке назвал? – Нет, что вы, так и надо. По обычаю обнялись. Роза не спешила отпускать тепленькую жертву. Она прижалась всем телом, да так, что Адика прошило нервной дрожью с головы до пят, как молодого, и отнялись коленки. Разум вежливо уступил место невесть откуда взявшемуся желанию и тучный домовладелец, как лёгкий мотылёк в паутине, обмяк в розовых объятиях. Через час оба дебёлых субъекта сидели в дешёвом китайском ресторанчике среди праздной молодёжи, нежно поглядывая друг на друга. Никто не знает, как Розе так молниеносно, удалась эта победа. Видно, – смелость города берет! (Адик потом стыдливо отмалчивался, что было не свойственно ему). К вечеру «холдэн» с очаровательными молодыми остановился неподалеку от дома Пелагеи Ильиничны. Оставив невесту в машине на другой стороне улицы, колченогий жених, переваливаясь на своих «бутылях» слева направо, двинулся к родному очагу, потоптался около лестницы, шаря по всем карманам в поисках домашних ключей и опять, не найдя их, сокрушенно вздохнул. Затем, отдыхая на каждой ступеньке, со скрипом зашагал наверх. Добравшись до магической двери, Адик оглянулся по сторонам, и, соблюдая осторожность, выдавил из себя спёртый условностями постресторанный дух. Похоже, это у него тоже было вроде пароля. – Мама, открывай. Разве не слышишь, что я, – проворковал в сгустившихся сумерках его хриплый баритончик, – Открывай, ну! В ответ – могильная тишина. Прошло секунд пять. – Ты что, оглохла? Открой мне дверь, гробина мать! Волшебная фраза опять подействовала. За дверью – шуршание шлёпанец Пелагеи Ильиничны. – Адика нет дома. Приходите завтра, – спокойно прозвучала запертая дверь. – Так это я, Адик, ты что, б..., не узнаешь опять моего голоса? Кленя себя за вредные наставления не открывать на слух никому («У меня свои ключи всегда с собой, Федоренки уже нету»), Адик комом скатился с лестницы и мелкой рысью направился к противоположному углу дома. Глядя на тёмный проём распахнутого окна спальни Пелагеи Ильиничны, он заорал снизу вверх: – Иди сюда, смотри! Это я, сын! Совсем уже сдурела на своей кухне, что ли? В оконном проёме замаячила белым пятном Пелагея Ильинична. Не включая из-за комаров света (противомоскитных сеток на окна Адик не ставил), она пыталась разобрать, кто там внизу. – Адик ноу хоум, – не признала она сына. – Зажги свет, посмотри! Мама не зажгла. Адик опять очутился на лестнице, с силой задубасил кулаком. – Открой, говорю, старая сука, дверь! Это же здесь я, твой сын! Открывай, ну!

Ноу хоум (анг.) – нет дома

25

Изливая матом свои душевные переживания, Адик сорвался до визга. – Что за шутки! – вдруг тоже завизжала дверь, – Сейчас вызову полицию! – Это тебе шутки, а мои полконца уже в желудке! Пусти в дом! Только возьму ключи и на фиг уйду внииз. Мы спать хотииим!!! – Адик ноу хоум, – жестоко отрезала «Маленькая мама». В домах вокруг затаились в темноте соседи. Не понимая отборной русской речи и поэтому получая только половину удовольствия, заинтригованные австралийцы терпеливо ждали развязки – впустит мать сына в дом с бабой, или слегка разгорячённый «мушиный жеребчик» выставит дверь сам? Возможно, вмешается полиция, если мама или кто-нибудь другой втихомолку вызовет её. Для захолустной улицы событий и разговоров на год. Адик отрезвел. Ещё по инерции рыкая матом, он вернулся к машине. – Ну что, жених, – уколола его шипом Роза, – получил по попе мешалкой? От ворот поворот? Она поняла, что затея провалилась. – Не воняй ты тоже, – огрызнулся Адик. Было ясно, что если он позвонит теперь домой из автомата за несколько кварталов отсюда, мать просто не снимет трубки. «Надо было раньше брать её за жабры», – уже вяло думалось экс-жениху. Растерявшая надежды Роза вспыхнула, как подожженный спичечный коробок: – То есть, как это – не воняй? Как это посмели с почти незнакомой женщиной так разговаривать? Сам ты воняешь! Так и провоняешь до конца дней в обнимку с мамочкой и саным котом. – Ты мне мать лучше не трогай. Роза пропустила реплику мимо ушей. – Давай, вези меня бабий лизунок к Ритке! Правильно говорят, тебе только языком старухам канализации чистить! Завтра же лечу в Израиль. Зря потратились. На какой-то миг Адик лишился дара речи от неожиданности, – Ритка ранее путалась с ним. И когда они с Розкой успели снюхаться?! Затем, вышел, широко распахнул дверцу «холдена» и, заикаясь от приступа гнева, зашипел: – Пешком, сучка, иди до своего хитрожо... Израиля. Припечатать меня с Исайкой опять схотели?! Потом с усмешкой: – Друзья детства, верните мне семнадцать тыщ, а то в суд подам на вас обоих. – Вот тебе семнадцать тысяч, – забарабанила себя по причинному месту Роза, криком изливая свою ярость. – Покажи расписки, уррод. Вся твоя красота для баб – это драные флеты! – Ты на себя, старуха, взгляни! С одной сиськой и пылесосом. Роза всплеснула руками: – Смотрите, ему нужно два!!! Ты с одним управься попробуй, ононист вонючий! Адик дал газ. Набухавшая перебранка лопнула, как рыбий пузырь. Мстительная Роза плюнула вслед. «Холдэн» рванул с места в темноту навстречу судьбе.

26

На другой день вечером Адик возлежал, как обычно, на своем королевском ложе в обнимку с котом. Оглушительно трещали выстрелы с телеэкрана, мама гремела на кухне плошками. – Так вот, Мусик, – чмокая кота пропахшими рыбными котлетами губами, изливал душу ему хозяин, – мудаки, кто женятся. Ведь этих горил всю жизнь кормить надо! Ты их содержи, как королев, корми, пои, а они будут по израилям исаек тебе штамповать. Пусть все идут к Бениной матери! Завтра же – «холидэй»* и в Сидней, к тёте Моте. Сначала, пожалуй, прочищу ей сурич. А потом ... займёмся за-ве-ща-ни-ем... Последние фразы были произнесены уже во сне. Кот одобрительно мурлыкал, Адик вторил ему храпом, мама звенела кастрюлями. Угас ещё день жизни. Слава богу, без беды.

****

Прошло десять лет. Мусик давно покоился во дворе адикиного дома, на поминки которого хозяин потратил две тысячи долларов. Пелагея Ильинична была ещё жива и пребывала в летаргическом состоянии в том же доме престарелых, где когда-то скончался её беспокойный супруг. Адика отговаривали сдавать мать в «конвалесн хоум», советовали нанять сиделку, но практичный сын возразил: – Нет, этого нельзя. Она два раза уже газом чуть дом не спалила, а сиделку наймёшь – обворует. Эти б... так всегда делают. Первые годы Адик еще навещал мать, но за последние шесть лет его здоровье круто пошло под уклон. Диабет затуманил глаза, водить машину стало невозможно. Адик похудел на два с лишним пуда, кожа одрябла и висела на проступивших костях, словно забытое белье на верёвках. Стараясь отодвинуть кризис, Адик горстями принимал сильнодействующие препараты. Результаты сказались. Сдерживая в рамках возможного диабет, килограммы лекарств дали, как говорят, «сайт эффект».** Они добавили к общему незавидному состоянию больного почечные колики, оскудение памяти и вслед за этим нарастающее слабоумие. Со службы, естественно, попросили и теперь Давиденко большую часть суток проводил в постельной дрёме. Объезд своих владений Адик уже не совершал, обязав благодарных арендаторов доставлять ему деньги непосредственно на дом. И работников он больше не держал, – некому за ними следить. В отсутствие оных, «проперти»*** Адика всё больше захламлялись отходами быта, а бесконтрольные постояльцы превращали «флеты» в злачные заведения. Разбалансированное хозяйство домовладельца с каждым днём приближалось к краху, словно предоставленный воле волн и ветра обветшалый фрегат с впавшем в прострацию капитаном. В короткие минуты прозрения посещала мысль о самоубийстве, но до дела не доходило. Тогда в страхе и смятении Адик отыскивал телефоны немногих приятелей, которым еще в какой-то степени доверял, и хныкал в трубку: – Приезжай, Федя, подыхаю, хм-хм-хм... Ни жить, ни жрать не хочется. Когда-то он Федора Рюмкина крепко надул и списал со счетов, но теперь не до старых тяжб. За промчавшееся, как международный экспресс, десятилетие,

* «холидэй» (анг.) – отпуск ** «сайт эффект» (анг.) – побочное действие *** «проперти» (анг.) – участок с домом

27

круг адикиных подельников сильно сузился. В нём не оказалось уже многих знакомых лиц, упомянутых на страницах ранее. Время поглотило их. Взамен шагнули на сцену другие колоритные фигуры. Некоторых, как земляка по Китаю Рюмкина, Адик ещё помнил по-молодости, с появлением остальных – мирился, и их присутствие в доме уже не слишком отягощало сознание миллионера. – А как же Акакий Кочевой, – отвечал Федя, – ведь ты и его приглашал. – А он приехал из Сиднея, посмотрел и сказал: «У тебя все до потолка завалено говном, разбирать надо» и уехал. Ты приезжай, Федь, дом даю, обещаю. Куда мне их столько... – Хорошо, но мне с другого конца Австралии сразу не перепрыгнуть. Получу пособие, сяду в машину, приеду. Намёк на дорожные расходы остудил горячность Адика и, когда через две недели Федя, приятно озабоченный радужной перспективой дома, появился на пороге, в адикином подворье уже хозяйничал опомнившийся Акакий. Не скрывая разочарования, Федя поздоровался, обнял и Адика, и конкурента, но так, что чуть не свернул тому шею. Акакий вскрикнул от боли и на всякий случай отстранился. – Давай, Акашка, колись быстро, – с места в карьер пророкотал ему почти в ухо Федор, – сколько кенгуру с батальных полей на тот свет отправил? – Чо? – не сразу понял насторожившийся Акакий. – Ааа, ха-ха... Почтишто семьдесят! – засмеялся прохиндей не подозревавая подвоха. – Из калашникова? – Ну, не токмо из его, конеш... – Вижу, совесть теперь гложет... – шутит Федор. – Ха-ха-ха, – опять смеется Акакий, – за кенгуру, штоль? Тык я жо охотник! Тохда лутьче не убивай, ежли перживать бушь. – Я про другое... Угробил свою сестру, охотник?! Акашка не ожидал такого перехода и не нашелся на скорый ответ. Теперь громко расхохотался Федор. Он знал о последних похождениях стрелка. Акашка годом раньше имел неплохой дом, пенсию. Казалось бы, что еще нужно человеку, перешагнувшему шестьдесят! Тем не менее, Кочевому этого было мало и он задумал многомиллионную афёру. Всю жизнь Акашка завидовал Адику. Чем он сам хуже? Переоценка возможностей подвела авантюриста. Акашка вопреки здравому смыслу попытался организовать строительную фирму, заложив в банке свои хоромы, однако потерпел фиаско. Как в волшебной сказке: был дом – нет дома. Пришлось перебираться к родной сестре Алине, одинокой набожной пенсионерке, живущей в тиши и уюте. Помаявшись с месяц, Акакий уговорил отставшую от времени Алину заложить и её недвижимость под тот же свой бизнес, а ежемесячные выплаты банку взял на себя. Недалёкая Алина спокойно жила в ожидании обещанных миллионов, наивно полагая, что проценты в банк отчисляются братцем исправно. Гром грянул через полгода: за неуплату долгов, недвижимость со всей обстановкой перешла в собственность спрута-банка. Акашка ещё мог бы спасти сестру (у него появились немалые укрытые деньги), но... не сделал этого. Отчаявшаяся Алина умирает от разрыва сердца. Акашино сердце выдержало испытание. Но что же делать дальше? И славящийся в молодости любвеобилием, Акакий Кочевой решил тряхнуть стариной. Он едет в Сидней охмурять престарелую адикину тетю Мотю. По отработанному сценарию. В чём-то, видимо,

28

перестарался. Старушка отправилась в страну вечной молодости, а обольститель, не мешкая, вернулся в Брисбен. Теперь он устроился в бывшей комнате Пелагеи Ильиничны, взявшись опекать её недужного сынка. Появление Федора было совсем некстати. К тому же тот обещал вызвать в помощь энергичную Ларису. – Хде жо вы с нея будете здеся жить? Тута мы одне мужуки, ходим в исподнем в одну уборну и ванну. Снимите «флет» хде-нибудь! А лутче – езжай взад. Кохда у Адика чо-то ослобонится, я те сообчу, – пообещал Акакий. – Ничего, – возразил Федя. – Ухаживать за Адиком должна женская рука. Он нам сам звонил и сказал: приезжайте, мамина комната для вас свободна. А ты, я вижу, конспиратор: был Акакий – стал Линди. Прячешься, что ли от кого? В разговор впутывают самого хозяина, безвольно кисшего в трусах на стуле. Недуг и жара сморили, тело кровоточило. Хрупкие сосуды не сдерживали в должной мере кровяного давления и кожный покров густо усеяли чёрные бляхи кровоподтеков, величиною с детские ладошки. Но то была лишь шапка айсберга, – сосуды, видимо, расползались во всей плоти. Похоже, маячила гангрена, однако больной ещё не осознавал этого. «Что-то уж слишком круто для диабетчика», – с подозрением прикинул Федор. От диабета умер его тесть, но таких ужасных кровоточащих синяков и ран у него на теле никогда не было. – Адик, ты меня слышь? Адик, – тормошит больного Акашка. – Ты меня слышь? – Мммххх... – отреагировал Адик. Значит слышит. – Ты его, – жест в сторону Федора, – вызывал, звонил? Адик тускло посмотрел на Федора и вяло произнес: – Ни х... Он живет у этой самой... у немки. Скажи, Федь, а... ддом она... пхродаёт? – Вот вишь! – радостно вспыхнул Акакий. – Не звонил он тебе, удумал ты. – Адик, – отвечает Федя, – ты знаешь: немка уж пятнадцать лет, как умерла. – Умерла, да? А домм... зза сскхолько продала? – Адик, ты мне звонил две недели назад, еще сказал: «Приезжай, Акашка убежал». – Ни х... Ааа, вспомнил. Так это ты мне тогда звонил? Я не успел подойти... Воссемь лет тебя, б..., не видел! Где ты сщас? – вязал лыко Адик, как алкоголик на похоронах. – Не восемь, а пять, как уехал. А не виделись мы только год. Я уже приезжал и жил у тебя. Дважды. – Нне помню... Значит дом она... пхродает? Зза сколько? В дверь, гоня перед собой мух, вломился Епифан, малознакомый здоровенный хохол. Из-за его спины выглядывала голова другого, – Джона Метелко, книголюба, владельца автомастерской. Они тоже переживали за Адика. Оценив обстановку, Епифан первым делом подошел к кухонному буфету, снял с гвоздя связку ключей от дома и сунул себе в карман. Отодвинув в сторону разинувшего рот Акакия, пришедший подсел к хозяину, ткнул тому в губы какую-то важную лекарственную пилюлю и дал запить. Затем стал протирать водкой свежие кровоточащие ссадины и попутно по-английски уговаривать хозяина дома на опекунство. Адик слушал и не реагировал. – Чего ты его мучаешь, разве не видишь, устал он от нас, – произнес Джон. – Сейчас на него выложи мешок дерьма, – не поймёт.

29

Акакий с Епифаном отвели Адика в его пуленепробиваемый кабинет и уложили в постель. Вскоре оба вернулись, переругиваясь по пути. – Фанька, – выступал Акакий, – ты ужо имешь от своих до четрех домов. Теб мало? Ты хошь взять пянтый у нас, так? – Да, так, – беспардонно отвечает Епифан. – Что значит «у нас»! Я здесь такой же, як и ты. – Нет, не таков. Мы с им сорок лет дружим, а ты откеда ж свалился? – А ты у него кто, – муж? Или жена? – Неважнось то, опекун и я сможу быть. Он етого сам схотел... Через полчаса Метелко с Епифаном уходят. На кухне остаются Федор и Акакий. – Глянь-ка ты, как он шустро сбондил ключи и сбежал! – сокрушался Акакий. – Я и додумать не успел. – Так забери их завтра у него, когда придёт. – У него зберёшь! Таблетку каку-то дал. Полторы тыщи доллариков спёр. Они лежали здеся в буфете за талерками. Теперча их нету. – Так скажи об этом прямо и выгони. – Его выгнишь! Я думъю, – дай им всем воль, они его отравять. – Брось, ты, – усмехнулся Фёдор. – Ну уж ты хошь брось, хошь подыми, а я-т знаю. Все вдруг заходили... А югослав да особливо его бабец, одне чо стоють! Она тож: приходить с утречка, чой-то дасть ему, да скорей бечь, – ей, вишь, на службу пора. Эта компашка ково хошь... Договорить Акашка не успел. На кухне неожиданно появился виновник разногласий взбудораженного коллектива – Адик собственной персоной, худой, но с толстым животом в синяках и... ни в одном глазу. Странно! Принял, что ли чего? – Я на тебя перепишу один дом, – обращается он к Акакию. – Ведь, у тебя сщас ни х... нет... – Мне ничо не надоть, – скромничает Акакий, но Адик не желает слушать возражений. Решив вопрос с Акакием, он обращается к погруженному в раздумья Рюмкину: – А ты, Федь, живи сколько хочешь на веранде. И жена пусть приезжает, тоже живет. Адик зевнул. – Всё, я пошел спать. После недавних обещаний, предложение жить на веранде Рюмкин посчитал несерьёзным. – Подожди, Адик... Фёдор решил воспользоваться временным просветом в голове приятеля и всё же о чём-то договориться. На Акашку он не обращал внимания. – Ты, Адик, вызвал меня, потому что сказал – болен. И правда, вижу, что болен, но не безнадежно. Говорю тебе прямо, как на духу. В наши годы мы должны быть вместе. Давай я и моя старуха переедем сюда, будем жить рядом и лечить тебя. Лариса знает толк в диабете. Отца своего вылечила и тот ещё годок оттяпал, Бог уж с ним. А был хуже тебя. Я понимаю, в твоём доме уже Акакий нарисовался... – последовал небрежный жест в сторону соперника. – Сдай тогда нам какой-нибудь «флет»... Подешевле.

30

Об адикином обещании Фёдор Алексеевич счёл благоразумным не упоминать. Слово без бумаги, – что птичка без клетки. Адик теперь от всего откажется. – У меня сейчас все занято. – Подожди, у тебя дом на Локаст никто официально не снимает, там живёт один Егор. – Он за весь дом и платит на лапу. – Ну и что? Там три «флета», мы ему не помешаем, будем тоже платить на лапу. – Нет, он хочет жить один. Всё ясно: опоздал с приездом! Но подняться и красиво уйти – сил нет. «Нечего церемониться, раз я уже здесь, – думает Федор. – Хотя бы... из принципа». И он отпустил вожжи: – У тебя есть свободные «флеты», есть! Ни один квартирант тебя не будет лечить. Мы с Ларисой будем тебя правильно и хорошо лечить. Творогом. По многолетней дружбе. Мы предлагаем тебе жизнь, жизнь... Пойми: быть живым для тебя сейчас важнее всего. Давай возьмём над тобой шефство и будем лечить. – Хм, потом, лет через шесть, – снисходительно ухмыльнулся противной болтовне Адик. Фёдора взорвало от беспечности домовладельца: – Какие шесть лет?! Шесть месяцев! Я тебе предсказываю: шесть ме-ся-цев! Больше ты в такой обстановке не протянешь. Поверь мне, – не-про-тя-нешь!!! Тяжёлый удар Рюмкина по больному месту потряс Адика. Он не обиделся, нет. Хуже. Ему сделалось на мгновение страшно! От «дружеского» приговора Фёдора, у Давиденко отвисла челюсть, по телу забегали мурашки, – Адик хорошо знал кликушеский язык бывшего приятеля. Когда-то Фёдор предсказал трусоватому Ганьке день, в который тот разобьётся на своей машине. Ганька жил в Брисбене, на службу ездил за сто с лишним километров от дома, в Тувумбу, и решил в предсказанный роковой день лететь в Тувумбу рейсовым самолетом. Полетел и разбился. «Лучше бы уж поехал машиной, – шутил после Адик. – Всё ж не частями бы потом собирали». Глядя на расстроенного хозяина, Фёдор попытался смягчить свой выпад: – Мне больше жалко тебя, Адик, чем всё остальное. Давай, соглашайся и соскакивай на ходу с этого паровоза. Увидишь, проживёшь не только шесть лет... Вульгарно до смешного. Рюмкин не сумел использовать момент, добавить ещё пару нокаутирующих ударов по жадности обречённого стяжателя. Вместо этого Фёдор стал сочувствовать ему. Адик заскучал и отвернулся. – Всё, – перебил он, – я пошел спать. Оставшийся в круглых дураках Фёдор Алексеевич вышел на ночную улицу успокоиться и позвонить из автомата жене. – ...Я знала, что так будет, – застонала на другом конце провода Лариса. – Все мы вокруг больного, как вороньё на помойке. Рвём живое мясо на куски... Понятно, крушения надежд всегда пробуждают совесть. Фёдор всё же попробовал повлиять на жену. – Нет, нет, не выдумывай, – затараторила в ответ чувствительная к справедливости супруга. – Я не прилечу и ты возвращайся. Хорошо, конечно, получить дом, но не такой ценой! Мне стыдно за вас за всех... Сколько потратил на бензин?.. Ай-яй-яй... Надо же, уговорил меня, дуру... – По-моему, Адик сегодня тоже придурял...

31

– Не хами... Ладно, оставь их с Акашкой в покое, раз он ему ближе. А то... кого-нибудь подошлёт тот... Имей в виду! В общем, возвращайся целым. Что ж, у женщин есть чутьё. Но пока надо выспаться. Минут через двадцать унылый Фёдор Алексеевич поднимался по лестнице дома Пелагеи Ильиничны. Жалобно скрипели старые ступени. Когда перед этим уходил, дверь в прихожую не захлопнул и она оставалась приоткрытой. Как годами раньше Стёпка-беженец (его выслали-таки из Австралии), Фёдор, войдя внутрь, разобрал за переборкой приглушенные голоса. Показалось, что сейчас выползет оттуда «Маленькая Мама» с библией в руках, но вместо неё из адикиной каюты выскочил Акашка в чем мать родила и с возбужденным божьим даром во главе. Словно во французском порнофильме. Рюмкин опешил от столь натурального откровения, впервые воочию столкнувшись с гомосексом. – Ах, то ты, Федь? – промурлыкал Акаша. – А я-т думал, хто-ить чужой... Любовник так же молниеносно исчез, как и возник, прояснив перспективу на адикину недвижимость. И стоимостью теперь уже... Во сколько же миллионов долларов? Почешем затылок, ибо дома́, как и работы художников с годами растут в цене. Наутро к пяти часам притопал Епифан, молча сунул ключи и ушёл. Наверняка оставил себе копии. Так, на всякий случай. После Епифана зашли в гости давние друзья – Лёшка-красильщик с женой Люсей. Супруги тоже болезненно переживали адикино недомогание: – Здорово... Линди! – хором приветствовали вошедшие Акакия, поднявшегося с приходом Епифана ни свет, ни заря. – Ну как, дед, дела? Адик еще спит? – Спит, спит, проходьте. Массивный Лёшка удобно уселся, взгромоздив неотмываемые от краски ручищи на стол. – Ну, рассказывай: как жена, как дети? – начал красильщик в своей обычной исповедальной манере. Акашка усмехнулся: – С жёнками давненько разошелси. Деток... ты ж знашь, – нету. Лёшка от удивления вытаращил свои рачьи глаза. – Ты нам-то хоть не ври. А с Бетти? Сам у нас выл тогда: «Пустите меня в сарай с ней, – она мне должнаа!» Уже трое внуков выросли и все без домов. – Како ваше дело! – не выдержал обличительства Акашка. – Как какое? Переживают люди... – Да не слушай ты его, дурака, – вмешалась Люся, и – мужу: – Ну, какое действительно твоё дело? Уж сколько раз тебя за язык отоваривали, – ничему не научился! – А чего он нам врёт, что детей нет! Три раза женат... Один сын хотел зарезать его, потом чего-то передумал. Сам рассказывал... Лицо Кочевого густо почернело, но он ещё сдерживался. Лёшка наоборот, раскраснелся, щёки со лбом стали малиновыми, как въевшаяся в руки краска. – Может и в России, скажешь, у тебя ни хрена детей нет? – Откеда ж им тамо взятьси? – Опять же сам похвалялся, никто ж тебя за язык и не тянул. Когда, мол, ездил в Россию на «холидей», племянницу свою несовершенолетку в лесу за грибами... «Ну и народ там распущный... Аж с детячества, так ихню мать!» – говорил. Родственники тебя и погнали, а её, говорил, назло им всем с пузом оставил...

32

– Ничо я вам не сказвал! – завизжал уже не сдержавший своих чувств Акашка. – Пойдём, пойдём поскорее отсюда, пора, – заторопилась Люся, вытаскивая на волю супруга. – А ты заврался, дед, – повернувшись, бросила она перед уходом. – Забыл, как свою дочь в постели... Акашка не дал ей договорить, выплеснув встречный ушат помоев: – А сама-т не забыла, как под Кузькой на колешках кряхтела ты, кобыла, во дверях и хрюкала в щель своим пузашам во дворе: «Митька, Петька, не фулихганьте, а то приду, наддам!»? Али как? Люся с Лёшкой были уже на улице и этого не слышали, либо сделали вид. – Ииш, б... ! – продолжал сокрушаться половой гигант и... осёкся. Перед ним стоял угрюмый Фёдор. – Уже расписались? – с горечью спросил он Акашку. – Эт про чо?... – Я вчера вас застукал. – Ну и чо? Мы запросто голяком лежали, жарко ведь. – Вы и раньше голые без порток запросто лежали, я фотку сделал, – соврал Фёдор. Акашка внезапно растерялся: – Дак, это ж он сам проситси. Я тута непричастен. А вобче, закон разрешаить однопольны «капли»*, – к Акашке вернулось самообладание. Фёдора затрясло от такого практичного цинизма. В бессильной ярости он стал грозить старому кобелю: – Я заявлю на тебя в полицию! – Заивляй-ка, – ощерился тот. – Заявлю, что ты ради присвоения чужого имущества склоняешь к прелюбодейству больного старика. – Не твово ума... – И покажу фотографию. Ты презренный гомик, ты перешагнул через труп сестры... – Не твово ума дело! – поспешил пресечь обличительство Акашка. – Нет, моего... За твою грязь тебе обещают дом... – Эт ты хош дом, а мне он не нужон, я отказамшись. – Ну, конечно, тебе один «не нужон». Тебе «нужоны» всеее, – придвинувшись к Акакию вплотную, зашипел ему в лицо Фёдор. Он уже терял контроль над своими мыслями и вываливал, что знал. Обескровленные губы нервно дергались: – Ты недавно организовал «киднап»** китайца из-за денег. Племяши получили за это по восьмерке, а ты в стороне гуляешь. Место твоё давно на тюремных нарах. Акакий не возражал. Он даже не удивился разгулу информации о себе. Видя, что Фёдор держит в руках вещи, Акашка терпеливо ждал, когда тот навсегда уйдёт из его жизни. – Я заявлю на тебя! – стучал по столу костяшками пальцев Фёдор. – Ты – мошенник нетрадиционной ориентации (последние два слова Фёдор Алексеевич взял напрокат у Митковой, – он регулярно смотрел передачи НТВ)... Тыы... в нашем русском обществе будешь навек пригвожден к позорному столбуу!!!

* «капл» (анг.) – семейная пара ** «киднап» (анг.) – похищение людей

33

– Вместе с вами всеми, вымогаши. Акакий нагло улыбался. Угрозы стекали с него, как с лебедя вода. – Вы жо сплутаторы трудящих. Сейчас Акашка почти ликовал. Он даже не сразу заметил стоявшего у входа скуластого незнакомца, по виду – гурана. – Что за шум без драки? – произнёс новый гость, доброжелательно и шутливо изображая улыбку бантиком губ. – Адик дома? Как он себя чувствует? За порогом Фёдор Алексеевич сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Затем направился прочь. У калитки он столкнулся с Джоном Метелко, спешащим к Адику, словно к девушке на свидание. Фёдор остановил его, деликатно вывел на улицу и, многозначительно подмигнув, предложил съездить перекусить в ближайшем уличном кафе. Там за столиком он всё рассказал в подробностях. – Они этим уже и раньше баловались, многие знают, – засмеялся Джон. – Адик сперва отгонял от себя Линди, даже мне жаловался, но тот его приручил. Сейчас Линди ухаживает за ним, супы готовит ему и, по-моему, туда «пойзн»* подсыпает. Сейчас у Адика кожа сплошь кровоточит. Думаю, это уже не от диабета! Метелко выразительно поднял вверх указательный палец: – Вы смотрите, какой бывает Адик, извините, ну... как ненормальный идиот. Пришли к нему проповедницы от, кажется, англиканской церкви, гладят его руку, а он при них взял и... воздух испортил. Причем, громко. Раньше он при чужих женщинах так не делал. – Конечно, надо бы было потише. – Рюмкин захихикал, но Джон не поддержал. Выдержав паузу, он продолжил: – Да, с кожи и даже с языка у него кровь сочится. Повторяю вам, тут дело уже не в диабете. Линди самого первая жена крысиным ядом травила, чтобы дом вернуть. – Это он вам рассказывал? – Даа... Но насчёт дома – другие... Так что, урок он усвоил. А кричит: «Все хотите Адика отравииить!» А про жену адикиного друга-югослава говорит, что та только затем и навещает Адика, чтобы ему «тихий пойзн» давать. Льёт с больной головы на здоровую. – Но какой Акашке смысл травить? – Какой? Смотрите, Фёдор... Алексеич по-батюшке? Извините... Секундное промедление и речь, как колобок, покатилась дальше. – Судите Фёдор Алексеич сами: теперь они «капл», – Линди так говорит. А раз однополые браки разрешают, почему бы дурной закон не использовать? Я не думаю, чтобы они уже официально расписались, хотя... Цель, говорят, оправдывает средства. Адик женщин как нашатыря боится, говорит: «Обворуют!» Линди это учёл и... – Постойте, постойте, Джон...эээ… – Просто – Джон. – Хорошо, Джон, тогда и меня зовите просто Фёдор... Почему всё не может быть гораздо... прозаичнее? Зачем подсыпать мышьяк в суп, когда можно без всякого откровенного криминала сорвать больному диету и спокойно кормить Адика горячо любимыми им сладостями? Акашка сейчас так и поступает.

* «пойзн» (анг.) – яд

34

Покупает сладости Акашка конечно не сам, а возит Адика в «шоп». Оттуда приезжают с мороженым, пирожными, шоколадом... А у него, кстати, и печень больная очень. Когда я возмутился: «Что же ты Акакий его губишь!», он ответил, – дескать, Адик сам себе всё покупает, и он, мол, Акашка, ничего не может с этим поделать. – Это правда, Федор?! – поразился Джон. – Абсолютная. Идите, загляните в холодильник. Адик ночами его опустошает, словно Мамай*, но кое-что всё-таки остаётся, – за один присест не вмещает утроба. Всё равно, худеет на глазах. Как говорят, ест хлеб, а хлеб его ест. – Значит Адик уже подписал Линди все дома. Линди возил его куда-то приодетого, возможно, к лойеру**. Я как раз тогда к Адику заходил. Тогда у Линди задача, как это говорят, упростилась: поскорее тихо отправить Адика на тот свет, пока он не изменил завещания. Вокруг много народа вертится, а у Адика характер непостоянный, особенно сейчас... – Вы знаете, Джон, – прервал его Рюмкин, – они мне вчера говорили что дома уже четырнадцать лет завещаны на каких-то тёток... – Ха-ха-ха! Врут для темноты. Какие ещё тётки! Были завещаны на мать, а теперь на Линди. С ним – любовь! А раз любовь, тут уже ничего не поделаешь, другим соваться нечего. – Подождите, Джон. Я, кажется, окончательно понял всё. Даже если Адик ещё ничего и не подписал ему, Акашка все равно дождётся часа, когда подпишет. Сейчас главное – изолировать Адика от врачей, а самому постоянно находиться рядом... в сексуальной близости. Знает, что для других эти методы... ну, неприемлемы. Фёдор Алексеевич вздохнул и, дабы отогнать сомнения, без ложной скромности произнес утвердительно: – Я всю жизнь всегда любил говорить правду! – Я с вами согласен, Федор. Анализируя за кафетерийным столиком сложившуюся партию, сподвижники низко склонились друг к другу, словно гроссмейстеры за шахматной доской. – Чётко работает авантюрист, Джон. – Чётко, Фёдор. И так может быть. Югослав, как узнал, что Линди с тем жить стал, хартаттак*** получил, сейчас в госпитале без движения лежит и всё стонет: «Куча моя...куча...» Это по ихнему – «дом». Ему ведь раньше Адик... дом обещал. – У меня вопрос, Джон. Почему вы сами туда... ходите? – Хм... Сказать честно, Адик мне тоже дом обещал. Если буду ухаживать за ним. Линди тогда здесь не было, в Сидней уматывал. Одурять адикину тётю Мотю. Имел к покойнице интерес. – И... вы поверили? Я насчёт дома. – Чем чёрт не шутит. Если бы Адик дал дом, не отказался бы, – я что, дурак, что ли! Всё равно он скоро сдохнет. – И мне он тоже пообещал, вызвал, а потом... – Понятно, послал подальше, – опередил Фёдора Джон. – Не переживайте, чёрт с ними обоими... Мне знаете, что понравилось? * Мамай – татарский военноначальник, известный опустошительными набегами на Русь ** «лойер» (анг.) – адвокат *** «хартаттак» (анг.) – инфаркт

35

– Что? – Как ваша жена сказала про воронов... Действительно, соблазн, Фёдор, – ужасный «инфекшн»*. А я... ну, раз сразу не получилось, я выхожу из круга и уезжаю. У меня такое правило. Затем Джон всё же не удержался от ехидной добавки к «ланчу»**: – Мне-то рядом, а вам, Фёдор... Алексеевич (последнее с подтекстом), далекооо возвращаться, хи-хи... Кстати, вы хотели попрощаться с Бабой-Дорой? Рюмкин неуютно скрипнул стулом. Дора Разиниш была самой молодой «адикиной тётей» – ей недавно исполнилось восемьдесят два. Жила Баба-Дора одна в двухэтажном особняке, который, по слухам, завещала Адику. – Ммдаа... Хотел, но на звонки никто не отвечает. – Рассказывают, старушка повредила ногу и якобы сосед Борис уложил её в госпиталь. А сам навещает её дом, счета оплачивает. – Значит, жди покойника. Жаль старушку. Джон поёжился. – Ею ещё Толли Куренков интересуется. Между прочим, он связывался с госпиталями и нигде хозяйки не нашёл. Испарилась бабушка... Ну, ладно, поехал я! Несостоявшиеся наследники дурашливо пожелали друг другу удачи на будущее и разошлись по автомобилям, без борьбы уступив Акакию Кочевому абсолютное право услаждать Адика. Уступили и разошлись, чтобы никогда больше не встретиться. Вот так просто, – взяли и расстались навсегда, утешившись одним презрением к старому мошеннику. Странно? Конечно! В нашем мире такое случается уже редко, да и то только с людьми, не уверенными в себе. Энергичную личность всегда влечёт возможность быстрого обогащения за счёт «чужого», доводящая до спортивного азарта. Пусть такой человек окажется в итоге и спортсменом никуда, он всё равно не потеряет присутствия духа до самого финиша, за которым маячит призовой фонд в миллионы долларов. Ведь знает, прохиндей, что не победит, но приятно хоть ножку подставить тому, кто порезвее. Первым гражданским порывом у таковых обычно бывает обращение в полицию. По горячности. Человек идёт в ближайший полицейский участок и на голом энтузиазме делает будоражещее чувства сонных инспекторов бездоказательное заявление. Это в высшей степени нелепо. Поэтому, распрощавшись с Джоном, Фёдор Алексеевич прямехонько поехал не в сторону правоохранительного заведения, а в сектантский молебный дом, к самому главному священнику, в поле зрения которого находилась престарелая Пелагея Ильинична. – Вы не по адресу, – сказал ему Главный Священник секты, молодой смуглокожий толстяк, похоже из азербайджанцев. Он кого-то Фёдору напоминал. – Раз вы уверены, – продолжал толстяк, – что совершится убийство, вы обязаны обратиться в полицию, чтобы присечь зло, а не ко мне. – У меня нет конкретных доказательств, иначе я не просил бы вас вмешаться. Полиция занимается свершившимися преступлениями. – Поймите, мы такими делами не занимаемся.

* «инфекшн» (анг.) – инфекция ** «ланч» (анг.) – второй завтрак

36

– Но в вашей епархии – мать домовладельца Давиденко, – Пелагея Ильинична Федоренко. Вы не должны оставаться равнодушными к судьбе её сына и дома. – Простите, я её не помню, – отрезал священнослужитель, игнорируя пошлую приманку. – У меня нет больше времени. Обращайтесь в полицию. Фёдор Алексеевич вышел из молебного храма не солоно хлебавши. «Но откуда же я этого типа знаю? – раздумывал Фёдор. – На кого-то он похож... И куда подевался другой главный пастор, Отец Александр?» Фёдору не довелось с ним лично знаться, но он слышал, что тот неоднократно бывал в гостях у Пелагеи Ильиничны и очень к ней расположен. Поворошив в памяти события, Рюмкин наконец разобрался, где видел нового «священника». Он решительно вернулся в молебный дом. За столом всё также восседал толстяк и, давясь смехом, обсуждал с армянином-привратником визит Фёдора. Кроме них по случаю выходного дня никого в доме больше не было. – Как же получилось, что вы, мусульманин, оказались во главе русской христианской секты?! Где Отец Александр? Вы... Ведь вы же... Я же тебя помню ещё с... Фёдор Алексеевич от волнения всё больше заикался, ему никак не удавалось облечь в слова своё маленькое открытие. Неожиданно вмешался привратник: – Простите, любезный, но у нас раньше был Отец Василий, с вашего позволения! Его общим собранием верующих... отлучили. А вы, наверное, совсем не в ту епархию попали и шумите здесь! Рюмкин застрял на полуслове. Он понял, что ошибся воротами, однако не спрашивать же теперь у этих слуг божьих, где искомая паства! В него уперся упругий взгляд толстяка, не суливший добра. В шоке от фёдоровского разоблачения, «Главный» на какое-то время тоже потерял дар речи. Он совладал с собой, но только когда Фёдор оказался за порогом. – Мы сообщим в полицию, что вы покрываете готовящееся преступление! – услышал Рюмкин вдогон за своей спиной. Можно было бы и поставить жирную точку в адикиной истории, однако он ещё двигался, а около дома «Маленькой Мамы» стояли «амбуланс» с «мерседесом». Пока в «капитанской каюте» вокруг больного суетился врач, в кухне напротив невозмутимого с виду Акакия сидели авторитеты той самой таинственной секты, на имя которой (помните?) было когда-то составлено завещание Пелагеи Ильиничны. Пренебрёг старый плут религиозными пристрастиями «Маленькой Мамы», не подумал, что столкнётся с эмиссарами храма. Сейчас Акашку сверлил пронзительно-вежливый взгляд гурана, который не так давно миролюбиво заходил в дом справляться о здоровье Адика. Своим решительным видом служитель культа подчёркивал, что замахиваться на святое – бесполезно. Вперёд, господа страждущие, не пропадать же добру, вас могут не понять. Кто там следующий? Следующим опять оказался Акакий. Сектанты посидели, погрозились судом и ушли, а Акакий остался. Остался и повел решительную атаку на больного: – Ты чо ж, Тит твою мать, мне мозги пудришь? Я за тобою, как за рабенком гляжу, теперча ты уж со мной уж и сображать начо́л. И смори, кой я те порядочек кругом навёл. Чо, не правда? Адик, сидя в кровати, согласно закивал головой, – всё правда.

37

– И лекарствы я теб даю. Чо б ты без мня счас делал? Сдох бы! Ты вишь – все тебя через хрен кинули. Эт токмо я, дурак, с тобой один осталси и вожаюсь... За просто так. Адик опять согласно кивнул головой и, показывая, что верит в акашкину искренность, признательно погладил его руку, как когда-то спинку Мусика. Потом он вздохнул, свалил с кровати ноги-балберки, сунул ступни в шлепанцы и, опираясь на сожителя, встал. – Надо пожрать чего-нибудь... Что там есть? Адик задвигал своими фиолетовыми колодами в сторону кухни. Акашка – за ним, не переставая трещать на ходу: – А эти, вымогаши, из церквы! Пришли... Думають, напужали. Мать есчо жива в «конвалесн хоуме», а им ужо дом подавай. А мы с тобой тохда куды ж? Судиться будуть... Да ни в кой суд они счас не подадуть. Вы сначал поработайте здесь в пот лица, як я! Правда?... Ну куда ж ты полез, твою мать? Твой «кайк»* не в «фриче»**. Там, на столе. Не бушь? Ладыть. Чаек поставить? Какой, какой пить бушь? С сахарином, говоришь. Эх-хе-хее... Да, чо б ты без меня здеся делал, батуся? Ну, так кохда мы к «лойеру» съездим? Завтря! Кормишь ты всё время меня ентими завтряками... Ну, давай ужо завтря, токмо точно! А счас, – Кочевой сладко улыбнулся, – пойдём... отдохнём немнож. На другой день оба проснулись рано. Акашка долго глядел в потолок, погружённый в думы. Адик лежал рядом. С утра он чувствовал себя лучше, голова работала ясно и больной был рад жизни. Позавтракали омлетом, выпили кофе. – Ну чо, поехали? – напомнил Акашка. – Давай не будем торопиться, – ласково проговорил Адик, вновь нежно поглаживая руку партнёра. – Всё у нас ещё впереди. Нет, ты не обижайся, но пока я не готовый... аморально. – Погодь, ведь ты ж вчерась обещал... – Скоро у мамы день рождения, надо будет съездить к ней... – Погодь с днём рожденья. Ты ж, б..., токмо вчерась мне обещал! – Так, я ж не отказываюсь. Я ж тебе уже дом подписал. Хоть сейчас, б..., переезжай. – Ха-ха-ха... Ты и югославу подписал, и Сереге, и Епифану, и... А скажи! Хто из них кажн день следить за тобой, помогаить? Хто? Нихто! Токмо я один! Вот ты все дома, заместо энтих дармоедиков, на меня и должон по-совести переписать. Тохдать я и перееду. А то – доом... Акашка насмешливо пропел слово «дом», закатив к потолку серые глазки и подняв вверх ладонь. Когда он вновь взглянул на Адика, то в помутневших зрачках партнёра увидел столько ненависти, что её хватило бы на десятерых. В них были все акашкины угрозы, шантаж, фокусы с лекарствами и рукоприкладство, ночные насилия, пытки жаждой. Силы давно оставили Адика, но мозг вдруг заработал чётко. Эх, если бы не недуг, Адик сгреб бы старого негодяя в охапку и скинул с лестницы долой. – Хватит с тебя и одного дома. Собирайся и кати туда к едрене фене, пока я не передумал.

* «кайк» (анг.) – торт ** «фрич» (анг.) – холодильник

38

– А я никудыть не поеду, мне и здеся хорошо. Нихто мня отседова не сумет выгнать. Никохда. Ведь, мы ужо семья! Важно, шоб ты, мудак, то вразумел. Акашка удобнее устроился на стуле и, по-наполеоновски скрестив на груди руки с любовной татуировкой, смотрел с вызовом. А Адик всё больше горячился: – Всех друзей моих разогнал, сука, пидор... Вот сейчас позвоню Феде. Дом пообещаю, – он завтра же и прилетит, и тебя... Этого Акашка уже на перенёс. Вымогатель сорвался с места, обежал стол и ударил Адика ногой в бок, завалив его со стулом на пол. Ничего, лишними синяками уже никого не удивить! Акашка крепко пнул лежачего ещё пару раз. Адик, задыхаясь от боли и бессилия, заплакал. – Мама, мама! – горько всхлипывал он, задыхаясь. – Едь, посмотри, как...в твоём доме... сына... избивают... – Ну ладоть, ладоть, прости, сорвалось, – забормотал Акашка, с трудом поднимая Адика с пола. Он видел, что переборщил. – Я ж тебе нянька! А ты тож мне: «пиидор»... В дверь кто-то настойчиво стучал, наверняка сквозь досчатую стенку возня хорошо прослушивалась на лестнице. – Счас! – выкрикнул «нянька», смывая из кухонного крана Адику слезы с лица и вытирая его посудным полотенцем. – Счас открою! И, обратившись к больному, прошипел: – Смотри, бушь жалиться, прибью. А теперчи сам ковыляй открывать. Акашка исчез в своей комнате, притворив дверь. Адика навестил давно не появлявшийся Метелко. Старые приятели долго сидели на кухне за столом, разговаривая по-английски. Первое время Адик ещё сдерживал свои эмоции, но потом громко разоткровенничался: – ...Всё время ругаемся (Адику не хотелось посвящать Джона в факты с избиением). Он ко мне и днём, и ночью пристает. Что я могу сделать? Дал ему дом. Раз завещал, значит – дал. Не хочет переходить! Давай, говорит, все дома. Как и югослав... – А что, югослав? Метелко растопырил уши. – Его баба приходит, уговаривает на опекунство. Она сейчас Главный «супервайзер»* опекунского... как там его...? – совета, ...твою мать, – не хрен собачий тебе! (ругательства произнесены были по-русски). Мы, говорит, будем за тобой ухаживать. Но я знаю, – только подпишись, югослав быстренько меня уберёт с дороги без следаков. – Да чтоо ты... – пропел Джон. Придав голосу побольше твердости, он высказал сомнение: – Ты, друг, уж слишком, такого никак не может быть. – Можешь не верить, но это так и есть... А сейчас ЭТОТ, самый умный, – Адик указал на акашкину дверь, – тоже орет: «Я за тобой, – говрит, – ухоживаю!» А я не хочу, чтобы он за мной больше ухаживал и вообще здесь жил! А он говорит, что будет только здесь. Сел и не уходит. – Нуу, если ты не хочешь, то должен активнее настаивать, – дипломатично подсказывает Джон. После этого Адик полностью переходит на русский:

* «супервайзер» (анг.) – надзиратель

39

– А я уже теперь точно решил: вызову полицию. Раньше не хотел, думал – по-мирному разойдёмся, а по-мирному не получается. И дом, который ему дал, отпишу назад. Пусть идёт к Бениной матери, кто он мне вообще-то такой? Влез нахалом. Вот, это я всё при тебе сейчас говорю, ты, Жень, свидетель. Пусть он слушает. Теперь он ни х... от меня не получит и ни х... мне не сделает. А в полицию сегодня же позвоню. – Ты выглядишь лучше. Лекарства пьёшь? – отвлекает хорохорившегося Адика Джон. Он с интересом рассматривал больного, как энтимолог шевелящегося жука. – Да, Женька, привези мне лекарство, вот это самое. Смотри! Он дал Джону пустую коробочку с наклейкой. – Не хочу от него зависеть, боюсь. Возьми у «джи-пи»* доктора «ре́сипи»** для меня, он и тебя тоже знает. Сделает. Генкин всё сделает. Я же ездить пока не могу! – Давай я тебя отвезу. – Не надо пока. И сюда не вызывай. – Кого? – Доктора, кого же еще, – Адик перешёл на шёпот. – Когда «ОН» свалит, тогда. Вот тебе деньги. Хозяин, кряхтя, встал и направился к буфету за «мани», но его ждало разочарование, – денег на месте не оказалось. – Не помню, куда деньги дел... – Ладно, не ищи, потом отдашь. Джон поднялся. После ухода Метелко, Акашка не бросился третировать Адика, как обещал. Наоборот, старался быть ласковым, предупредительным, словно и не слышал разговора на кухне. – Поедем на «шопинг»***? – пригласил он сожителя. Адик помялся и согласился, – поскольку сегодня ему лучше, надо немного проветриться. Он уже давно старался не есть сладкого и мучного, вот только с лекарствами проблема. В «вулвартс»**** Кочевой не повёз Адика, – там можно встретить нежелательных знакомых. Отправились в небольшой спецмагазин к хорватам. – Сидай в машине, я всё снесу сам. Акашка расщедрился, накупил обезжиренного творога, молока и гречки. – Если б не я, хто б всё те это делал? – самодовольно говорил прохиндей. – А ты в каку-то полицью собралси на меня заявлять. Если не хошь, я съеду, – хватит мне и один дом. И на том большо-пребольшо спасибо, – счас у меня в старостях ни х... нет. А помогать тебе, – хошь – я буду приезжать, хошь, – кто другой. В обчем, как захотишь потом. Переусердствоваший старый плут подстраховывался насчёт дома. Боялся он и звонка в полицию, поскольку был «замазан» наркотой, и потому всеми силами старался вернуть адикино расположение. Хотя бы на сегодня. Завтра будет виднее. Ночью Кочевой по-привычке перекочевал к Адику в постель и включил кнопкой дистанционного пульта телевизор. Адик обиженно отвернулся.

* «джи-пи» (анг.) – домашний доктор ** «ре́сипи» (анг.) – рецент *** «шопинк» (анг.) – за покупками **** «вулвартс» – название магазина

40

– Ну, чо ты ужо так, Адик. Знаю, виноватый, каюсь, прости есчо разок. Ведь, мы токмо двое с тобой и осталися на ентом свете. Мы с тобой и твоя маманя. Ну, не обизжай меня ты тож. Акашка ласково обнял партнера, привычно и уверенно перевернулся на него, затем, не давая опомниться, всем телом навалился на адикин затылок, прижав лицо к подушке. Друг мой – враг мой! Задыхаясь, Адик судорожно стал упиратья в постель руками и ногами, – бесполезно: в его усохших мышцах не было прежней мощи. Удалось только отшвырнуть подушку, но убийца вдавил лицо в матрас. Адик хрипел, конвульсивно дёргал конечностями, ещё пытаясь высвободиться из-под небольшого жилистого тела, однако Акашка не давал ему такой возможности. Он быстро и ловко перемещал сверху свой вес с одной адикиной руки на другую, пока они совсем не обессилели. Адик был прижат к матрасу открытым ртом, бока вхолостую работали ходуном в попытке втянуть воздух, которого не было. Так продолжалось несколько минут. Наконец, по телу Адика пробежала долгожданная волна судороги и он затих. Тем не менее, Акашка, как всякий хищник, ещё долго удерживал под собой жертву, наслаждаясь одиночеством победителя и устремив безумный взгляд в трещащий телевизор. Сожалел Кочевой только об одном – выполнил задуманное преждевременно, не получив сполна всего, чего добивался. Сбылось предсказание Рюмкина, – не стало больше Адика. Такие убийства, совершаемые из-за тысячелетней холопской тяги сермяжников к «барскому» добру, здесь иногда называют «русскими». Вызванный утром «джи-пи» доктор Генкин констатировал смерть Адика Давиденко во сне от «сердечной недостаточности». Больное сердце! Вот уж чем Давиденко, даже будучи диабетиком, не страдал! И спать он не мог на своём, хоть и похудевшем, но обречённым торчать вечным бугром животе, да к тому ж упираясь лицом в матрац. Тут Акашка оплошал, а Генкин не заострил на этом внимания, – он не сыщик! На Кочевого всё же заявили, однако полиция, сославшись на заключение врача, не стала возиться с «дохлым» делом. Не было даже вскрытия. При отпевании в церкви, убийца в смятении стоял у гроба и истово крестился. Рядом топталась помешавшаяся Пелагея Ильинична, – её доставили на похороны из дома престарелых. Когда старушку подвели прощаться с сыном, на лице матери не дрогнул ни один мускул, – она уже не вникала в смысл происходящего. «Почему так много народа? – пищала «Маленькая Мама». – Прогони их всех, Акашенька, прогони, сынок!» Неожиданно проститься с Адиком привезли и пропавшую... Бабу-Дору. Хамоватого вида женщина, подкатила её на каталке к гробу. Но Баба-Дора, мельком взлянув на чёрное лицо Адика, тоненько взвизгнула и метнулась всем телом к оказавшемуся рядом мужчине средних лет, протянула к нему руки, взмолилась: – Толли, Толли... Забери меня от неё скорее... Отвези к себе... Сейчас же... Женщина развернула каталку с Бабой-Дорой и заторопилась к выходу. Куренков догнал их во дворе, но перед ним выросли двое. – Не беспокойся, – процедил один на английском, – у миссис Разиниш все о’кей, мы о ней заботимся. Захотела попрощаться – привезли. Всё делаем для неё. Толли вернулся в церковь. У гроба продолжали стоять Пелагея Ильинична и напротив – Акакий Кочевой. К нему подошел хмурый Джон:

41

– Теперь ты, Линди, должен взять тётю Пелагею на свое попечение, у неё больше никого уже нет. – На кой хрен она мне нужона, – тихо в своей манере, как тупым ножом, отрезал «Линди». – Ухожвай есчо за ёй... – Так это легко, – с сарказмом возразил Джон. – Удавишь ночью подушкой и все дела. Хозяйство твоё. Акашка злобно сверкнул зрачками, но скандалить в церкви не осмелился. После поминок дряхлую старушку вернули в богадельню, а «сынок Линди» прошёл в её дом, как в свой, заперся и стал искать деньги и завещание, предварительно выдернув из розетки телефонный разъём. На другой день Кочевой, сообщив, куда следует, отказался от домашнего телефона, подальше упрятал калашников, две свои снайперские винтовки и наркотики. На светлое будущее. Он зажил, пока никем из живых не тревожимый, днём роясь в поисках завещания и энергично покуривая марихуану, а с темнотой кладя под подушку древний пистолет ТТ из-за боязни мечущейся по комнатам неприкаянной адикиной души. Джон Метелко не выдержал, бездумно набрал после полуночи номер акашкиного мобильного и жутким замогильным тоном произнес: «Как поживаешь, убийца? Ведь и ты сдохнешь скоро, прелюбодей». Через минуты две раздался ответный звонок Джону, незнакомый голос на английском пригрозил: «Смотри не перестарайся, быстро отправим вслед». Пришлось затаиться. На другом краю Австралии его томогавк поднял Рюмкин. Не посоветовавшись с женой, он решительно написал заявление, готовясь разослать его в ряд государственных инстанций: «Я, Федор Рюмкин, считаю своим гражданским долгом заявить, что подозреваю Акакия Кочевого, по кличке «Линди» (его тел. 0412...), в совершении преднамеренного убийства Адика (Рюмкин не захотел писать «Адольфа») Давиденко... Гомосексуалист А. Кочевой, самовольно поселившись в доме... принуждал хозяина переделать в свою пользу завещание... Давиденко отказался и пригрозил полицией... после чего А. Кочевой, предположительно, вдавил А. Давиденко лицом в матрас и, видимо, удерживал его в этом положении до полной остановки сердца...». Концовку своего заявления он сделал такой: «...Считаю необходимым произвести эксгумацию тела А. Давиденко, чтобы получить заключение судебно-медицинской экспертизы на предмет истинной причины смерти покойного, поскольку немалое наследство А. Давиденко оставляет широкое поле деятельности для откровенного криминала...» Долгий телефонный зуммер прервал на время его работу. Рюмкин оторвался от компьютора, нехотя снял трубку и рассеянно выслушал абонента. Затем его лицо вновь приняло сосредоточенное выражение и Федор подсел к монитору, чтобы добавить: «Когда я дописывал эти строки, раздался телефонный звонок. Голос, похоже записанный на пленку, пригрозил мне скорой расправой, чем подтверждает правоту моих предположений: «Конгратулейшн*, скоро и ты получишь под землей свой аккомодейшн**». За последние дни подобные угрозы

* «конгратулейшн» (анг.) – поздравляю ** «аккомодейшн» (анг.) – жилье

42

повторялись трижды. К сожалению, на моем аппарате нет определителя... Допускаю, что не стесненный в средствах А. Кочевой может нанять убийц...» Через несколько дней – опять вечерний звонок. К телефону подошла жена: – Алло... Алло... В трубке захихикали и дали отбой. Утром Рюмкин набрал номер Метелко: – Хелло, Джон, как поживаете? – По-разному... Ааа, это вы...Фёдор... Алексеевич, очень рад, что позвонили. – Ну, что... там... на «Западном фронте»? Без перемен? – подавляя тревогу, спросил Рюмкин. – Вы были правы, Фёдор, – отвечал Джон, – Она скоропостижно скончалась. – Ктоо? – Баба-Дора! И тоже сердце. Говорят, подействовали похороны. А думали, что сотню лет перешагнет, как её мать. Но это ещё не всё... Метелко многозначительно умолк. Фёдор тоже молчал, зная, что Джона надолго не хватит. Продержавшись секунд пять, Джон продолжил: – Откуда известно, не спрашивайте, но Линди позвонил его адвокат и назначил немедленный «аппойнтмент»*. Кто-то сообщил «лойеру», – и не без оснований, – что дом тёти Пелагеи... ЗА-МИ-НИ-РО-ВАН! Представляете? Линди даже не вошел больше в него. Он послал туда племянника. Известие, что дом «Маленькой Мамы» заминировали, Фёдора не очень огорчило. Его интересовал племянник: – Уж не того ли, кто нам звонил? – Очень может быть, этот ещё не сидит. Племянник перенёс Линди его вещи, кажется, оружие. Линди сейчас подал на «хаузен»**, а сам прячется где-то, впрочем и племянник его тоже... – Чёрт уже с ним, Джон. Но Акашке же Адик что-то там оставил... – Ничего у него нет. Югослав с женой объявили о каком-то «последнем» – ТРЕТЬЕМ ЗАВЕЩАНИИ, по которому всё имущество отходит их сыну. Подпись Адика очень натуральная! Наверное, долго тренировались. Вообще, мне думается, – кругом сплошная мафия. А вы, Фёдор, разослали свои заявления? – Извините, Джон, – не успел. Но теперь и не пошлю. Зачем лить воду на мельницу югослава и помогать строить счастье их сынку? Даа... А какая у «братко» жена, если бы вы знали! Я... звонил «им» насчёт своих сомнений, так она с таким визгом выступила против эксгумации! Стала ни с того, ни с сего меня истерично оскорблять. Характер совсем не англо-саксонский. Возможно, Акашка был в чём-то и прав... – Не знаю, не знаю... А насчёт характера жены «братко» – согласен с вами. Я сейчас тоже уйду на дно. Рад буду, если они с Линди перестреляют друг друга из-за угла. У нас с вами там нет сейчас интересов. – Да, воевать не из-за чего. – Пусть воюют те, кому Адик подписывал дома. Пусть они в этих домах ставят друг другу капканы, мины... Что скажете? – Скажу: совершенно не удивился бы, вдруг узнав, что мину поставил в доме... даже сам Адик. Ещё при жизни. Мог и в других домах тоже. Чтоб веселее было новоселам. Он любил пошутить.

* «аппойнтмент» (анг.) – назначение на встречу ** «хаузен» (анг.) – государственное жильё

43

– Какие же мы с вами, Фёдор Алексеич, однако... Аж, жутко. Прошёл ещё месяц жизни без Адика. И однажды всех знакомых, близко знавших покойного, облетели любопытные вести: скоропостижно скончался югослав и бесследно сгинул куда-то Акакий. Пронеслись разноречивые слухи, друг друга ужаснее. Кто-то утверждал, что к берегу залива был, мол, прибит волнами фрагмент его татуированной руки. Пока в близлежащих домах соседи делились страшными предположениями, пришло ещё сообщение: от нервных потрясений умерла жена югослава, а их сын дома не появлялся. События принимали досадный оборот. Фёдору Алексеевичу даже померещилось, что над бурлящей гущей новостей зловеще мелькнула тень Адика. По спине Рюмкина мышкой пробежал холодок, закралось ощущение притаившейся опасности. Не ясно только, откуда её ждать? Фёдор Алексеевич пытался найти гнетущему состоянию разумное объяснение, но не находил и всё больше погружался в уныние. Измельчал и рассыпался в прах азарт нездоровых соблазнов, интриг, чьих-то угроз. Рюмкин чувствовал нарастающую беспомощность перед грядущим. Лариса старалась ободрить супруга, однако тревога, поселившись раз, уже не отпускала его. Особенно томительно стало ночами, когда голова разламывалась от дум в ожидании неизбежного. Так продолжалось до тех пор, пока Фёдору Алексеевичу не посоветовали сходить в церковь и поставить свечку за упокой души Раба Божьего Адика Давиденко. Отдав долг памяти старого приятеля, Рюмкин, вроде, вздохнул свободнее. Ощущение опасности стало притупляться, а затем будто и вовсе исчезло. К нему вернулись сон и аппетит, что уже само по себе являлось признаком психологического выздоровления. Казалось, все страхи разрешились самым естественным и простым образом. Но однажды ночью Фёдора Алексеевича разбудил неясный шум, доносившийся снаружи. Встав с постели и выйдя во двор, он в неровном свете луны застал лохматого пса, исступленно рывшего яму у стены. Прогнав собаку, Федор ушёл спать. Однако, в следующую ночь всё повторилось. – Наверное, к покойнику... Могилу копает, – скривил в ухмылке рот Фёдор, но Лариса не улыбнулась в ответ. – Да, примета дурная, и у тебя уже опять полные штаны, – сказала она, положив ладонь на руку мужа. – Скорее всего, псина кость ищет, которую не помнит, где зарыла. – Иногда собаки чутко реагируют на недуги людей, – продолжал говорить, не слушая жены, Фёдор. – Может, позвоним, чтобы записали тебя к врачу, раз боишься? На всякий случай проверь поджелудочную. Она ведь тебя беспокоила недавно. – Позвонить-то позвоним... – задумался Фёдор, вновь невольно поддаваясь мистичекому настроению. – Но что я ему такого сделал? – Кому, бродячему псу? – Да нет, Лара, давай уж без иронии, ты же знаешь, кому. Фёдор Алексеевич не отважился произнести имя. – Не думай больше об этом. Хороший был мужик, а кто виноват в его смерти, тот получил своё. Не надо было тебе только лезть к нему в душу со своими предсказаниями, пожалуй. Ну, да ладно. Что случилось, – того уж не вернёшь! Свечку ему ты всё же поставил. – Так, он неверующий!

44

***

– Очень уж у вас всё мрачно, – поджав губы, высказался скептик, прочитав повесть. – Одни негодяи сталкиваются с другими, а рядом мелькают какие-то нравственные уроды. Ну, хоть бы намёк на положительного героя! В классической литературе, например, всегда присутствует контраст. – Героями нынче стали мошенники. Разве это не контраст? – может быть вступится за авторов реалист. – Как интересно стало жить на свете! – Нет, беспокойно жить на этом свете, господа! – вздохнув, подвёл бы черту Николай Васильевич. – Ох, и беспокойно... 2003 – 2006

45

ДОНСКИХ

...Осенней ночью падает звезда, В холодном небе света борозда.

Примета есть: звезды летучий свет – Тревожный призрак чьей-то смерти след.

Я.Хелемский Январь 200... года выдался в Подмосковье суровым. Стояли крещенские морозы и были они покрепче обычных для этого времени года. Стыли люди, стыли бродячие псы, стыл дым над трубами. Из общественного туалета, от дверей которого клубами валил жёлтый в свете ламп пар, работница выпроваживала нищую бабушку. – Иди, иди на улицу, бабуля, – приговаривала работница, – здесь нельзя ночевать. Прикрывая «слезящийся» нос перчаткой, я проковылял мимо и толкнул дверь в помещеньице дежурного ларька – надо купить себе что-нибудь на ужин. Здесь было относительно тепло от постоянного присутствия людей. Я встал в очередь. Через пятнадцать минут, сунув в авоську покупки, снова очутился на морозе. Ледяной Дед с радостью принял меня в свои объятия. С лёгкостью пробиваясь сквозь одежду, он поторапливал, не позволял расслабляться. Обувь моя оказалась не достаточно надёжной и приходилось беспрестанно напрягать пальцы ног, не давать им покоя до тех пор, пока под кожей не закололо иголками и по артритным ступням прокатилась долгожданная волна тепла. Уф, слава Богу! Вот и пешеходный железнодорожный мост, перекинутый через пути. Мне надо на другую сторону. «Скорее бы спрятаться в вагоне электрички от этого холода», – думал я, волочась по обледенелым ступеням наверх к переходу. Там, в вагоне, – электрическое отопление и зимой постоянно плюс шесть, можно втиснуться между пассажирами и отогреться. Даа, стар стал. Полтора десятка лет назад ноги были ещё легки и я, не очень-то задыхаясь, преодолевал пролёты подобного сооружения. Нынче же... На одной из ступенек отдыхала от ходьбы крошечная старушка с палкой, наверное та самая, которую лишили тёплой ночлежки в уборной. В зал ожидания в такое время нищих не впускают. Теперь она решилась перебраться на другую платформу и попытать туалетного счастья там. Глядя на её ветхое пальтишко, я с дрожью представил себе, как мороз просачивается сквозь худую ткань, вымораживает её старческое тело. Замёрзнет! Действуя больше по наитию, нежели обдуманно, я остановился, затем стал помогать маленькой бабушке подниматься к переходу. Конечно, поезда своего пропускать не хотелось, и потому помогал старушке преодолевать ступеньки энергичнее её возможностей. Мимо нас в обе стороны струился жидкий поток продрогших людей, помочь никто не удосуживался. Наконец, мы поднялись. Я посмотрел сверху на большие станционные часы, затем перевёл взгляд вдаль, где уже светились огни электрички. Вероятно, это моя. Нетерпеливо продолжаю помогать бабушке передвигать ноги, почти тащу её к спуску на другую платформу, и вдруг нищенка забастовала. Она остановилась, прошептала «Всё, хватит...», и, опираясь на свой посох, принялась садится. Я беспомощно оглянулся по сторонам. Народ пробегал мимо, не замечая или отворачиваясь. Только какая-то пожилая дама бросила на

46

ходу: «Бог тебя не забудет, сынок». Надо же, – «сынок»! А насчёт Бога, – верно: я дотаптывал седьмой десяток. Махнув на всё рукой, тоже заковылял вниз к поезду. В подошедший вагон не вошёл, что-то всё-таки меня останавливало. Совесть? Нет. Чего греха таить, эту безликую ношу я давно оставил у порога сумрачной старости, превратившись в озлобленного на всю свою тусклую жизнь старика-эгоиста. Просто вдруг подумалось, что следовало бы голодному человеку оставить поесть, может это поможет ей какое-то время продержаться. Вагонные двери захлопнулись перед носом, а я потащился назад. Поднимаясь опять наверх, никакого мороза уже не ощущал. Наверное, разогрелся хорошо. Правда, сердце перешагнуло дозволенный возрастом ритм и теперь приходилось останавливаться через каждую пару ступенек. Отдыхать. Вот и последняя. Бабушка продолжала сидеть там, где я её оставил. Она была мертва. Я не знаю, кто была эта старая нищенка, как ранее складывалась её печальная судьба. Ясно одно, – человек, согбенный годами, остался без угла и средств, один-на-один с лютым морозом. Я стал корить себя, что принуждал старушку торопиться, чем отнял у неё последние крохи жизненных сил, а затем бросил замерзать. Да, корить. Скорее из страха, чем сострадания. Ужасно подумать, какой и меня, живущего под чужим кровом, может ожидать конец! Случай на морозной станции напомнил другой. Возможно, оба они перекликаются своей безысходностью.

***

Кто в состоянии заглянуть в будущее вне зависимости от того, измеряется ли его будущее всею жизнью, несколькими годами или всего лишь ближайшими часами? Не дано природой такой возможности человеку и мало кто возьмётся утверждать, хорошо это или плохо. Наверное, каждый, если он не обременён пороками, стремиться чего-то достичь в жизни, планирует, намечает вехи, старается приблизиться к поставленной цели, да не каждому, к сожалению, суждено осуществить задуманное. Не была исключением из общего правила и семья Моти. Душу Моти не терзали искушения сказочной старухи из «Золотой Рыбки». За долгую жизнь её обывательские интересы никогда не перешагивали забора восьми соток, на которых она, не покладая рук, терпеливо строила своё неброское счастье. Подобных семей в избытке на Руси-матушке и женская доля в них часто необъяснимым образом соткана из вериниц потрясений, неумолимо преследующих людей до самой могилы. Нет уже никого из большой семьи Моти, нет и её самой. Осталась, пожалуй, только память на этих нескольких страницах.

*** В самом разгаре тёплый воскресный денёк. То был один из прекрасных летних дней, которыми частенько одаривает нас июнь в награду за долготерпение зимней стужи и слякоти межсезонья. Прелестный денёк! Солнце высоко над головой, но расслабляющего зноя нет. Вместо него прогретый воздух только нежит ваше истосковавшееся по теплу тело. Хочется поскорее скинуть рубашку с обувью, промчаться по живой земле босиком на удивление

47

поселковым курам, и только из ложного приличия вы не отваживаетесь на это. Травянистая, почти деревенская улица лежит в кружевах зелёной светотени душистых лип и неугомонные солнечные зайчики весело скачут по умиротворенным лицам редких прохожих. От околицы к центру посёлка бредёт молодой солдатик. Лицо его светится благодушием и спокойствием. Скоро «дембель», домой, и сейчас солдат думает о родных, о дожидавшейся его девушке. «А душа всё также счастью и тебе служить готова», – невольно приходят ему на ум школьные стихи А.Фета. До окончания увольнения достаточно времени, можно не спешить, ведь военчасть – почти рядом, вон за тем углом. Улицы тихи. Не слышно горластых босоногих ребятишек, отводящих душу на каникулах после продолжительного учебного года. Детвору недавно еле зазвали на обед мамаши, которые теперь подчуют своих чад деликатесами с огородиков и летних рынков с их овощами и фруктами на любой вкус. Солдатик нежится под ласковым солнышком, пытаясь читать полустёртые названия улиц. Вот улицы Островского, Некрасова, Тургенева, в последнюю упирается улица Гоголя, не забыт и баснописец Крылов, а если свернуть влево, то можно найти Добролюбова и Чернышевского. «Да, видно с фантазией у администрации поселка небогато, – скажите Вы, – если в одном секторе столпились все известные русские классики XIX столетия». Впрочем, улиц с такими названиями хватает в любом посёлке или городе России и дело тут вовсе не в администрации, а в уважении народа к наследию, к любимым писателям, к своим корням. На углу улиц Добролюбова и Мира не так давно поднялся жилой дом, в котором обосновалась семья Донских. Её глава, Пётр, – рядовой милиции местного отделения когда-то был принят на работу по лимиту из глубинки. Это был коренастый рыжеватый мужчина с обширными залысинами, формирующими лоб, отчего тот казался более высоким, чем был подарен природой; с небольшим носом правильной формы, мясистыми яркими губами и вечно торчащими из-за ушей рыжими вихрами. Искрящиеся золотинки, рассыпанные по радужной оболочке янтарных, весело глядящих из-под лохматых бровей глаз, привлекали внимание собеседника ничуть не меньше, чем изобилие бурых веснушек на обветренной коже их обладателя. Следя за порядком, Пётр, точно крадучись, обходил заборы частников своего участка, недоверчиво оглядываясь по сторонам и задирая кверху голову в милицейской фуражке, – на работе человек! Ходил он в форменных брюках, вечно выпученных на коленках, словно собирался прыгнуть на кого-то. Донских не хватал звёзд с неба, но своего не упускал. Любил выпить, любил свою жену Мотю, любил ребятишек мал мала меньше, любил прихватить, что где плохо лежит, а то и отхватить чего-нибудь по мелочи у зазевавшегося выпивохи. За это милиционера недолюбливали те, кто знал Петра ближе. Его жена, ещё не старая, одако уже и не молодая женщина с завидным постоянством дарила мужу мальчиков. Маме очень хотелось бы иметь дочь и Пётр, находясь навеселе, доверительно сообщал соседям: «Будем рожать до тех пор, пока девка не получится. Мотя очень хочет». Жена при этом одобрительно улыбалась, хотя и не поддерживала разговоров на затронутую тему. Три года назад в районном роддоме увидел свет четвёртый их наследник, и сегодня его мама выглядела уставшей, замотанной женщиной, которая уже не могла теперь с уверенностью сказать, хочет ли она девочку или нет, – Моте шёл сорок четвёртый год. Внешностью она была полной противоположностью супругу:

48

тёмные гладко зачёсанные волосы, собранные на затылке в узел, небольшие, глубоко посаженные карие глаза, смуглая кожа на когда-то цветущих щеках, высокая, но сутуловатая фигура от укоренившейся привычки трудиться на земле с зари до темна. Специфика речи Моти выдавала её происхождение, мало соответствующее представлению о жителях Подмосковья. Скорее – из отдалённого северного бездорожья, где старообрядческие обычаи выкорчёвывали бульдозером и потревоженные обитатели леса разбредались не по греко-латинским академиям. Семья у Донских была большая. Её глава старался изо всех сил прокормить ребятню да двигать к окончательному завершению начатое несколько лет назад строительство дома. До этого все жили в сарае-времянке, но теперь уже смогли перебраться в целом пригодное для обитания строение, потихоньку вкладывая заработанное в его доводку. Было трудно, однако Пётр старался не унывать, снимая стресс стаканчиком, другим спиртного. Он брался за любую дополнительную работу, а тут подфартило, по его собственному определению. Донских устроился по совместительству слесарем-сторожем на очистные сооружения посёлка, коллектор которых находился сразу за забором семейного участка. Пётр работал и по воскресеньям, не считался с выходными. Если честно, он забыл, когда последний раз отдыхал. Не отставала от мужа и Мотя, добросовестно тащила на себе домашние заботы и огород, вытягивавшие из женщины все силы. Но уже подрастали помощники. Возмужавший Миша устроился сторожем на смену отцу в очистные. Сегодня Пётр работал в обычном режиме: проверил контрольную аппаратуру, сделал запись в журнале, подмёл пол в дежурке, убрал за сторожевой собакой, посадил на цепь и покормил её. Завершив эти привычные мелочи, дежуривший присел на лавку, закурил. И надо же опять случиться аварии в выходной! Где-то прорвало канализацию. Потерпевшие звонили без конца, и диспетчер обещала Петру прислать «аварийку» проверить сборный колодец на территории охраняемого им объекта. Выкурив сигаретку, Пётр посмотрел на часы: «Что-то долго нет обещаной машины, а время подходит к обеду. Мотя, наверное, уже накрывает на стол, разливает первое по тарелкам». У Петра даже под ложечкой засосало, словно учуял душистый запах дымящегося борща. Он достал новую сигарету, прикурил, жмурясь на солнышке, глубоко затянулся, но ожидаемого приятного ощущения сполна не получил. «Покурить хорошо после сытного обеда», – думалось ему. Пётр загасил «бычок» о бетонную стену коллектора и аккуратно вложил его назад в пачку. Сторожа всегда коробило, когда курильщики, развлекаясь, далеко отщёлкивали ногтем окурок, часто довольно большой. Он-то знал цену деньгам и потому не позволял себе подобных бахвальств. Опять взглянул на часы: «Что-то не торопятся сослуживцы, может обедают, а я маюсь здесь. Делов-то всего, наверное, на несколько минут, – застряли какие-нибудь тряпки». Пётр решительно шагнул за дверь, быстро вернулся с монтировкой и, наклонившись к люку, ловко подцепил крышку, которая почти без звона легла на мягкую траву. Пытаясь что-нибудь разглядеть, сторож нагнулся ещё ниже над раскрывшим зев колодцем, на дне которого поблескивала в темноте маслянистая жижа. В нос волной ударило затхлостью, гнилью и ещё чем-то омерзительным. Отпрянув в сторону, Пётр рассудил, что неплохо бы надеть для начала резиновые сапоги. «Будет чавкать под ногами, надо переобуться. Пусть и нечистый дух за это время выйдет».

49

Дома Мотя нетерпеливо поглядывала в окно: – Миш, сходит-ко за отцом-то. Торопни, а то, чай, обед совсем простынет, – попросила она старшего. – Уже бегу, ма, – весело откликнулся сын. Но прошло с полчаса, а сын с мужем не появлялись, и раздосадованная хозяйка послала своего среднего, Саньку, за родными. Этот не заставил себя ждать и вернулся минут через пять белый, как полотно, с дрожащими губами: – Маа... там, тааам... – больше он ничего произнести не смог. Только показывал рукой в направлении коллектора. Заподозрив неладное, Мотя бросилась на улицу. На территории очистных сооружений стояла «Аварийная машина», а у забора со стороны улицы, толпились невесть откуда набравшиеся зеваки. Мужчина в толстой робе спешил навстречу Моте: – Ты не ходи покуда туда, их ещё не подняли, – отводя глаза в сторону, сказал он взволнованной женщине. – Кого не подняли, откудово? – не поняла Мотя. – Петра твоего и сына, – совсем упавшим голосом уточнил товарищ мужа. С силой оттолкнув говорившего, Мотя рванулась в распахнутые настяжь ворота. У открытого люка рабочие с баграми пытались что-то извлечь с глубины на поверхность. Один из них сердито приговаривал: – Осторожно, ты. Поддерживай, поддерживай. Да, аккуратнее-же, кому говорю? – Ишь какой ловкий, – огрызался другой,– давай поменяемся. Может у тебя лучше получится. – Надо бы спуститься, снизу-то удобнее поддерживать, – никак не реагируя на нервное раздражение напарника, невозмутимо продолжал первый. – Угу, умник! Тебе троих мало? Может четвёртым хочешь стать? – Типун тебе на язык! – Ну, тогда помалкивай! Нужно ещё один багор, чтобы удобнее было цеплять. Теперь чего уж осторожничать, не оживить ужо... Мотя пыталась прорваться к краю люка. – А ты куда, баба? Тебе здесь делать вовсе нече, – зашипел на нее рабочий. – Пусти, пусти, – надрывалась Мотя, – там мои, мои родненькие. Оказавшийся рядом сосед, крепко обхватил упирающуюся женщину, уговаривал: – Не надо бы тебе на это глядеть бабонька. Не надо. Достанут, вот тогда уж... – хотя и сам плохо понимал, что «тогда уж». У Моти закружилась голова и она обвисла на руках соседа. Её отнесли в сторонку и врач «скорой» старалась привести в чувство несчастную женщину. После нескольких попыток, наконец, удалось вытащить посиневшие трупы отца с сыном и прохожего солдатика, того самого, что возвращался из увольнения. Услышав громкие стоны, доносившиеся, словно из-под земли, солдат первым бросился на выручку. Ему почти удалось поднять на поверхность задыхающегося, но ещё живого юношу, однако силы неожиданно кончились и спасатель теряя сознание, рухнул в колодец, придавленный сверху тяжестью молодого человека. Подоспевшие на шум люди не решались спускаться в прожорливый люк, поглотивший три жизни, и, переминаясь с ноги на ногу, дождались приезда «аварийки». Угодившие в беду на тот момент уже не нуждались в помощи, они были мертвы. Скопившийся от брожения фекалиев светильный газ сделал своё страшное дело.

50

Первое, что увидела пришедшая в себя Мотя, были три белых пятна на зелёной траве у люка. Когда до женщины дошло, что под простынями распластались тела родных, ей показалось, что жизнь уходит из неё, она сделалась какой-то пустой, свет мерк в глазах и Мотя снова завалилась на бок. Трагедия потрясла посёлок. Хоронили всем миром. Гробы установили в клубе и ручеёк желающих проститься с погибшими не иссякал даже в проливной дождь, хлеставший по кустам, деревьям и зонтам над головами людей, словно сама природа была уже не в силах сдерживать рыдания по нелепо оборванным жизням. В народе существует поверье: когда после смерти человека вдруг начинает идти дождь, то это сам Господь Бог льёт слезы, оплакивая усопшего. Значит, хороший человек был. А тут сразу трое. – Крепись, крепись, родная, – утирает слёзы сестра Вера, прижимая к себе мотину голову. – Ужо не возвернешь, о других думать надоть. – Господи! За что ж Ты энто нас так, за что Ты энто сделааал! – Опомнись, Мотя, – ужаснулась сестра, – ой, нельзя так... Бог дал, Бог и взял... – Да за что взял-то, за чтоо? Аааа... Пропадём ж мы все теперчаа... До белизны вцепившись пальцами в худые плечи сестры, Мотя белугой выла в её впалую грудь. С этого дня горе прочно осело в доме Донских. В дотоле безупречно тёмных мотиных волосах прошлись серебром белые пряди. Боль понесённой утраты ещё не успела притупиться в сердце, однако нужно было жить, растить осиротевших детей. Стиснув зубы, теперь она работала за двоих, заготавливала на зиму овощи, держала кур, выращивала свиней, подкармливая их отходами кухни местной столовой, где жалостливые бабы делились с ней помоями. Денежных пособий по потере кормильца, установленных государством, не хватало и заботливые приятельницы подыскали Моте подходящую работу. Вдова стала служить в военизированной охране на одном из номерных заводов Москвы. Зарплата была не бог весть какая, но всё-таки добавка в бюджет семьи. И пенсионный стаж шёл, что немаловажно для уже пожилой женщины. Да и режим работы вполне её устраивал: сутки на ногах, трое дома, и Мотя целиком их отдавала семье. Шли годы. Один из сыновей, Санёк, после восьмилетки закончил ПТУ, отслужил в армии и работал шофёром в таксопарке Москвы. Валентин пошёл по стопам отца, поступил в школу милиции. А младший, Вовка, закончил девятый класс и девчонки уже заставляли учащённо биться его глупое сердце. Кроме девочек он очень любил животных и машины. К старой времянке давно был пристроен гараж, где нашли себе пристанище два велосипеда, отцовский мотоцикл с коляской и потрёпанная «копейка» – жигули первого выпуска. Завёл Вовка себе и собаку, чёрного красавца водолаза, которого каждое утро выгуливал в сосновых посадках недалеко от дома. Собака вымахала большущая с блестящей шелковистой шерстью, карими глазами с поволокой и добрым нравом. – Хорошая собака. Смотри, уведёт её у тебя Удальцов, – сказал раз сосед. – Не уведёт, он меня знает, – уверенно возразил Вова. – Хм, бизнес есть бизнес, – последовал лаконичный, как приговор, ответ.

51

Действительно, не прожил и двух лет красавец водолаз в доме Донских, увели его завистники и дальнейшая судьба пса не вполне ясна. Как поётся в старой песне, «Молчит о нём кровавый снег», а также клочья шерсти у порога заснеженного сарая живодёра. Да, объявилась в округе нечистая пара, – ведь бывает же, заводится паршивая овца в стаде. В те матово-белые ночи, когда отороченный пушистым серебром посёлок замирал в своём снежном одеянии, когда мороз бодро цокал по заборам, прозябшим деревьям, и от его студёной ласки люди спешили укрыться в натопленных домах, тогда среди этого царства холода можно было при желании разглядеть тускло светившееся оконце живодёрни Удальцовых. Там полным ходом шла работа. Зи́мы под Москвой бывают лютые, долгие и ничто не греет обывателя так, как густой красивый мех. Мех ухоженной собаки не исключение в этом ряду. Вот и появились на безлюдных вымороженных улицах доморощенные бизнесмены. Они отстреливали случайных псов, не разбирая, есть ошейник на собаке или нет, а когда на воле с животными стал дефицит, – бесцеремонно наведывались во дворы за четвероногими «друзьями». Некоторые особо заботливые хозяева стали на ночь запирать собак в сараях, забывая об истинном назначении своих «сторожей». На улицах посёлка появились щёголи, не обременные щепетильной чувствительностью к «братьям мéньшим» и потому разгуливающие в огромных лохматых ушанках, приобретённых по сходной цене на рынке. Владелец пропавшего «водолаза» полгода горевал. Теперь Вовка не выгуливал пса в лесочке по утрам, не возил с собой купаться на Тишковское водохранилище. В летние каникулы, уже без собаки он ездил с приятелями на «водные процедуры», где быстро освоил вкус «красненького». В один из жарких июльских дней любитель девочек не вернулся домой ночевать. «Ничего мать, – похохатывал Санек, – парень мужиком становится, это – жизнь». Но материнскому сердцу вдруг показалось, что беда опять стучится в дом. Мотя осторожно подошла к двери и приоткрыла её, выглянула за порог. Никого. Только где-то совсем рядом чудился невнятный шелест, словно шёпот. – Вовик! – негромко позвала Мотя и прислушалась. Никто не ответил. Переполненные мрачными тенями, сумерки затопили прихожую. Мотя вышла на пустынную улицу, дошла до угла забора. И здесь никого. Липучая духота безветрия давила на виски и сердце, спазмой сжимала горло. Чувствуя приближение грозы, замерли в траве кузнечики и только пронзительный треск цикады разорвал тревожную тишину вечера, но тут же смолк, устыдившись своей бестактности. Ночью поднялся ураганный ветер. Побезумствовав часа два и не принеся желанной прохлады, вихрь также внезапно умчался, оставив за собой вспухшее тёмное небо, изредка освещаемое проблесками всполохов. От нервного напряжения Мотя не сомкнула глаз, голова налилась свинцовой тяжестью, и Валентину пришлось бежать на почту к автомату, вызывать «скорую». Врачу удалось сбить поднявшееся давление. Забывшись под утро полусном, Мотя весь занявшийся день провела в постели. Вовка не появился, и дружки его, с которыми вчера гулял, не показывались на глаза. Лишь через день горе отворило мотину дверь, – Вовка утонул. Казалось невероятным, что смерть сможет опять переступить порог дома Донских, но «костлявая» вцепилась мёртвой хваткой в плоть невезучей семьи. Володю нашли на вторые сутки, уткнувшегося лицом в воду у самой кромки канала, где и воробей бы не смог ног замочить. Не было с сыном его верного друга «водолаза», уж тот бы не позволил хозяину захлебнуться. Позже перепуганные товарищи признавались, – тогда они крепко выпили и не заметили отсутствия приятеля, а утром решили,

52

что он, как обычно, уехал последним автобусом домой. Хоронили парня в закрытом гробу. У дома привычно дежурила «скорая». Мотя выжила, упрятав в душе горечь очередной утраты. Она продолжала работать в охране, по инерции держала животных, трудилась в огороде. Женщина заметно постарела, похудела, под глазами залегли чёрные круги и тень скорби уже не покидала их. Здоровье всё больше оставляло её. Мотю поставили на учёт в поликлинике как гипертоника, а сын Валентин добился, чтобы провели телефон. Мать давно могла бы уйти на инвалидность, однако сидеть в четырёх стенах не хотелось, – всё-таки на службе близость людей успокаивает. Равнодушное время всё дальше отодвигало трагическое прошлое, притупляло боль душевных ран, а повседневные заботы отвлекали от невесёлых дум. Их посёлку повезло, – по его территории вели магистральную газовую трубу и жителям предоставилась реальная возможность воспользоваться дешёвым бездымным топливом. От основной трубы потянулись вдоль улиц нити разводов, к которым в свою очередь подключились отопительные системы частных домов. Теперь мотина семья освободилась от тягостной заготовки угля и дров, избавилась от грязи с копотью и в доме уже не могли себе представить жизни без коварного газа, когда-то отравившего родных. Донские утеплили второй этаж на мансарде, – чердачное помещение, образованное ломаной крышей. Там разместились две просторные комнаты для сыновей и в длинные зимние вечера широкие окна мансарды светились тёплым и мягким, по-домашнему уютным «абажурным» светом. Они притягивали взоры случайных прохожих, которые, кивая на благоустроенный дом, делились впечатлениями: – Во, глянь-ка, у Мотьки всё опять в ажуре-абажуре. – Ага. Годы всё списывают. – Ничего, у них ещё буудет... – Почему так думаешь? – Да так, – загадочно бросил первый, но потом пояснил: – Я вот играл, когда сидел, – там без этого нельзя. Вот и скажу, раз пошла дурная карта, так и будет идти, пока не продуешься в дым. Это уже закон. Затем оба переходят на шёпот, вываливая свежие новости о Донских. Подивясь и поахав, в конце беседы однако ж подтвердили, что годы действительно всё списывают. Даа, уж эти суматошные годы... Экспресс времени продолжал неумолимо отсчитывать километры жизни, громыхая на стыках мелькавших лет. Вот и Санёк встретил своё счастье, – женился на женщине с ребёнком и перебрался в Москву, сохранив формально прописку в родном доме. В его новой семье родилась славная смышлёная девчушка, и будущее представлялось уже безоблачным. Валентин остался при матери, заменив отца на милицейском посту. Всё шло своим чередом, но разве может обретённая стабильность навсегда заслонить испытания прошлого! Мотя старательно гнала прочь тяжёлые мысли, однако не всегда это удавалось. Иногда в свободные минуты мать, прячась от стороннего взора, садилась на лавочку за домом, свесив как плети натруженные за день руки. Уставившись в пространство невидящими глазами, она в глухой тоске отдавалась воспоминаниям. Мысли о невозвратности былого тяжело ворочались в её утомленном мозгу, бередили в сердце старую рану, и тогда горе вновь наваливалось на Мотю всей своей

53

тяжестью. В такие мгновения к матери возвращалось отчаяние, разъедающее душу от сознания пережитых потерь. «Какое уж теперь может быть счастье? – думалось тогда отрешенно. – В одном разе что утешье: Бог дасть, дождуся валиных робятешек». Наступали восьмидесятые годы двадцатого столетия. Всё беспокойнее становилось в стране, перемены сильно изменили к худшему её облик и пожилым оказалось труднее всего, – молодость ушла, а с ней силы и здоровье. На детей надежда слабая – им бы самим в жизни устроиться. Когда-то монолитное незыблемое государство содрогнулось под бешеным натиском вседозволенной демократии, дождавшейся своего часа и с лёгкостью изголодавшегося волка перемахнувшей пресловутый «железный занавес». Теперь страна последовательно теряла внушительные куски своей территории. Часть их осыпалась червивыми яблоками с раскачиваемого древа, другие отрывались по-живому вместе с ветками от векового ствола. Возникали «горячие точки»: Азербайджан, Вильнюс, Чечня, Абхазия, Молдавия, Приднестровье... Валентин уже дважды бывал в таких точках, возвращался замкнутым, раздражённым. Он и раньше-то не был разговорчив, а теперь и вовсе слова не вытянешь. Возится в гараже с недавно приобретёнными жигулями и молчит («копейку» после вовкиной смерти продали за бесценок какому-то юному автолюбителю). Мотя не приставала к сыну с расспросами, только нет, нет, – да пожалуется кому-нибудь: «Сказвал, должны опять на два месяца кудай-то упечь. При такой жизни когда ж он семьей-то обзаведётся! Да и обзаведётся ль?». Санёк с первой порошой пресловутой перестройки ударился в «челноки», – семью кормить надо. Ездил в Польшу два раза, затем в Германию. Зарабатывать удавалось немного, везде «на лапу» дай, и в итоге оставалось долларов сто от месячной поездки. Но и это неплохо, вполне хватает свести концы с концами. Однажды в Польше, на самой границе, свои же русские рекетёры обобрали. Месяц синяки не сходили. – Слушай сюда, Сань, – сказал после приятель, – при такой тусовке будешь всегда битым. Кончай порожняк гнать, займись серьёзным делом. – Каким? Киллером, что ль? – Киллер из тебя не получится, а вот «мерсы» подержанные перегонять из-за бугра сможешь. Ты же классный водила! И водку в меру жрёшь... И начал приятель уговаривать заняться этим прибыльным бизнесом. Сообщал, что фирма, которая работу предлагает, солидная. – В проигрыше не будешь, братан. – Це трэба ще разжеваты, Дим, – пошутил в ответ Саня. – Ну, что ж, братан, разжёвывай. Только не очень долго. Несмотря на выгодность предложения, Саню что-то всё же сдерживало. – Соглашайся сразу, дурак! – обрадованно взвизгнула жена, когда супруг ей всё рассказал. – Ты таких денег никогда не зарабатывал и не заработаешь. Но муж упёрся: – Подумать надо. Бурно неслось время неустойчивой перестроечной жизни. Мотя шагала к семидесятилетнему рубежу, но продолжала работать. Санёк под напором жены всё-таки занялся перегоном машин. Ездил с напарником. Приобретали у «бюргеров» на несложных условиях пару подержанных мерседесов, долларов

54

по шестьсот за каждый, больше не велено было давать. Затем оформляли бумаги и машины перегоняли домой. Таможня их пропускала. Платили за такие операции действительно неплохо. «Мож жизня и улыбнётся, повертает удача лицом к сынку. А вот от Валюшки чевой-то нет вестей. И кады тольки кончатся его командировки?» – размышляла Мотя, сидя на лавочке. Она постепенно свернула своё большое хозяйство, оставив пяток кур и индюшку, максимально урезала в размерах огород. С хрюшками рассталась без сожаления – не под силу с гипертонией таскать ведра с помоями, да и надобность отпала, – много ли одной надо. Сейчас Моте показалось, что на улице скрипнула тормозами машина. Она очнулась от дум, – не Санёк ли пожаловал проведать мать? Женщина тяжело поднялась со скамейки, шаркая затёкшими ногами, обогнула угол дома. Какой-то неряшливый дачник выкинул из окна машины полбатона плесневелого белого хлеба, и теперь, в канаве, вокруг него, осыпая друг друга бранью, дрались воробьи. В кустах деловито жужжали пчёлы, звенели металлом неподвижные тяжёлые осы. Напротив забора, заслонённого от дороги душистыми гроздьями цветущей сирени, проглядывал тупорылый милицейский «козёл». Дверцы машины долго не открывались, пока наконец оттуда грузно не вывалился полный мужчина с двойным подбородком и майорскими звёздами на плечах. За ним следовал чин помладше. Оба, кашлянув в кулак, неуверенно поздоровались с подошедшей женщиной: – Здравствуй, мать. Приглашай в дом, разговор у нас есть серьёзный. Добродушный тон незнакомого баритона настораживал. Мотины ноги начали самопроизвольно подгибаться и чтобы не упасть, она ухватилась за отворённую калитку. Справившись с волнением, Мотя повела рукой в сторону двери: – Милости просим, господа хорошие. – Ну, какие мы господа... – смутился майор и, пропуская вперёд хозяйку, шагнул в открывшийся проём. Войдя в комнату, милиционеры пристроились за столом на стульях, предварительно усадив женщину на диван, напротив себя. Ещё раз кашлянув, главный, перекатывая пальцами невидимые крошки на скатерти, начал: – Видишь ли, мать. Здесь такое дело... – тянул майор. – Мы сослуживцы сына твоего Валентина. Ты ведь в курсе, куда командирован сын? Он не смотрел на Мотю, но чувствовал, как жжёт его лицо горячечный взгляд женщины. Его язык никак не мог выговорить главного, того, ради чего они приехали сюда с товарищем. Майор вспотел, но не смел утереть лба, его немного лихорадило, видно было, он начинал злиться и неожиданно для себя произнес: – Там ведь стреляют... Мотя замерла, сжалась в комок и сидела не шелохнувшись, не проронив ни единого слова с момента появления незваных гостей. Краска сошла с её лица и только немигающий взгляд карих глаз полыхал странным огнём, в котором страх надвигающейся утраты ещё соседствовал с теплящейся надеждой. Мужчины нервно ёрзали на стульях. Майор набрал полную грудь воздуха и выдохнул: – Валентин пропал без вести, – и, словно освободившись от бремени, слова сами хлынули, как вода из открытого шлюза, – но ты, мать, погоди..., погоди отчаиваться. Ведь это не похоронка, это только... без вести. А сколько случаев, когда возвращаются ребята. Вот и Сергей может подтвердить. Ведь правда, правда, Серёга, – главный хватался за соломинку и протягивал её матери.

55

Сергей закивал головой и глухо замычал, не размыкая рта. Но соломинка двоих не выдерживала. Такого рода аргумент сейчас утешить не может, – это полковник знал хорошо. Ведь к родным приходят, когда не остаётся и самой малой доли надежды. – Здесь вот личные вещи Вали – зажигалка, ключи, расчёска и его фотография для «доски почёта», – совсем некстати выложил на стол тонкую целлулоидную папку дотоле молчавший Сергей. Это стало последней каплей и Мотя завыла, голова вновь наливалась свинцом, глаза затуманило красным. Такие минуты всегда страшны своей внезапностью: человек казалось бы подготовлен, однако всё-таки на что-то надеется, пока не получает последний сокрушительный удар. Озноб загулял по коже у бывалых милиционеров. Взглянув на старшего, Сергей пулей вылетел на улицу к машине и, взяв рацию, стал быстро отдавать команды. Через несколько минут у дома стояла знакомая «скорая». Очнулась Мотя в своей спальне. Рядом с кроватью сидел Санёк – единственная опора её старости. В комнате остро пахло лекарствами. Ещё долго злой недуг не выпускал Мотю из своих цепких лап. Хорошо, стала навещать Вера. Она жила с сестрой в одном посёлке, но со дня последних порохон они почти не виделись. Соседи тоже не забывали Мотю, приносили домашнюю стряпню, старались лаской да добрым словом поддержать, ободрить больную женщину. Только что-то сломалось в ней самой, потеряла Мотя интерес к жизни. О работе пришлось забыть, живность свели нанет, огород зарос бурьяном, сад засыхал, увядая вместе с хозяйкой. С удручающим однообразием потянулись дни беспросветного душевного одиночества. Правда, иногда навещал Саша, но визиты его бывали непродолжительны. Глядя на появившуюся неуверенность в потускневшем взгляде сына, мать чувствовала, – что-то его тяготит, а расспрашивать не решалась. Казалось бы, чего ещё можно на этом свете бояться? Всю жизнь Мотя посвящала семье, отказывала себе во всем, истязала себя непосильной работой, а семья по прихоти случая растаяла на глазах. «Да за что мне тако горе? Чем я провинилась пред Богом? – вновь и вновь спрашивала она себя. – Всю жизню трудилася, не поклада рук, любила мужа, мальцов наших, не гуляла, работала. Что ж ты, Господи, лишил меня всего!» Эта мысль теперь не давала ей покоя, сидела в голове, как заноза. «Умру в энтом пустом дому и буду лежать здеся, словно в склепу, есчо и найдуть не сразу», – ужасалась Мотя. Но она ошиблась. Однажды ясным мартовским днём, когда грачи уже потрошили из-под снега чёрную землю, в дом постучали незнакомые люди. Удивленная хозяйка с любопытством приотворила дверь: – Вы ковой-то ищите? – Да. Нам нужен Александр Петрович Донских, он здесь проживает? – А вы хто будити? – ещё с большим удивлением спросила Мотя. – Мы-то? Мы его коллеги по работе, мать. Вот наши документы. – Тогда прошу в дом, а то зябко чтой-то, в народе сказвают: «ещё марток, не сымай порток», – мельком взглянув на протянутые корочки, пригласила с улыбкой гостей хозяйка. – Он здеся только приписан, а живёт с семьей в Москве. Незнакомцы немного помялись у порога и тщательно вытерев ноги, вошли в кухню. Мотя была рада людям, – уж очень тоскливо одной.

56

– Нам здеся тесно будет, пошли в комнатку, – сказала она, – если жарко с улицы, то сымайте пóльта. – Спасибо, – смущённые гостеприимным радушием, отозвались пришедшие, – мы собственно, на минутку. Хотим разыскать вашего сына, а то в его личном деле указан этот адрес. – С сыном чевой-то приключилось? – меняясь в лице, спросила мать. – С ним-то как раз всё в порядке, – с некоторым подтекстом и налётом цинизма усмехнулся здоровенный детина. – Действительно жарковато у тебя, мать. Можешь побыстрее дать сашкин адрес и телефон? Мы торопимся... – быстро вклинился второй, стараясь отвлечь внимание хозяйки от бестактности товарища. – Счас, счас, – засуетилась Мотя, почему-то опять почувствовав тревогу. Когда гости ушли, она быстро набрала номер телефона сына. Ближе к ночи приехал и он сам. Разбитая колеями дорога подёрнулась на морозце ледком и Саня, скользя и тихо чертыхаясь, ввалился с клубами пара в прихожую. – Ма, ты ещё не спишь? – поинтересовался сын, – Боюсь, что от привезённых новостей, нам вообще не придёться спать. После такого бездумно горького вступления, Санёк подробно рассказал матери, как в очередной раз он ездил с напарником в Германию и как почти на самой границе с Польшей у него отняли машину, буквально вышвырнув на проезжую часть, не особенно заботясь о его жизни. Напарнику на своей машине удалось удрать от преследователей и позднее подобрать Санька на дороге. А с него на работе сейчас требуют возмещения ущерба, нанесённого фирме, в противном случае Сашу ждут большие неприятности. – Господи, да када ж кончаться наши беды, – застонала Мотя, – чего ж они хочут от тебя? – Они хотят получить стоимость машины, – понуро сообщил сын, – а это шестьдесят тысяч долларов. – Сколь? Шестьдесять тыщ доллéров!? Боже, где ж взять таки деньжищи-то, – всплеснула руками мать, – мыслим ли требвать невозможнего! – Мама, это очень серьёзно. Когда меня принимали на работу, то интересовались моей платёжеспособностью, а когда узнали, что мы имеем собственный дом, то вопрос закрылся сам собой. Теперь я думаю, что дом наш был гарантом, подстраховкой на непредвиденный случай. Только сегодня мне стало понятно о каком случае шла речь, – Саша перевел дух. – Что же делать? Сын с мольбой смотрел на мать, но чем она могла помочь своему чаду? Мотя ещё не до конца осознала смысла сказанного Саней и молча ждала продолжения разговора. Сын переминался с ноги на ногу: – Мам, это ужасно, но они требуют наш дом, раз я не могу выплатить стоимость «мерса», – тихо выдавил из себя Санёк. – Как дом? – с щемящей нотой в голосе почти простонала мать. Какое-то время Мотя сидела с открытым от удивления ртом. – Но ведь дом-от мой, причем здеся ты? – Тогда они меня могут убить! – в отчаянии выпалил сын. – А ты подумал обо мне? Куды я денуся! На улицу? Владычище небесный, Никола милостивый... – почти задыхаясь, выговорила мать, – ты-то у жонки под крылшком, а я?

57

Сын молчал. Немного отдышавшись, Мотя сглотнула слюну и тоже безмолствовала, привыкая к услышанному. Первым нарушил тишину Саня: – Наверное, ты права – я плохой сын. Только нет у меня крылышка. – Как энто нет? Тебя что, выгнали что ль? – Можно и так сказать, – пряча глаза, произнёс сын. – Дак ведь энто ей нады сказать спасибо, что ты влез в энту ферму! – Всё так, ма. Только сейчас речь не об этом, сейчас речь о жизни, о нашей жизни. Саня понуро склонил голову и не к месту ругнулся: – Теперь у них кругом демократия, у этих сук продажных... В милицию сообщать нельзя – сразу за это пришьют. Сын не мог сердиться на вспышку матери, он хорошо её понимал. Сейчас, когда сказано главное, Саша лихорадочно искал выход из положения, перебирал в памяти имена друзей и знакомых, на чью помощь мог бы рассчитывать. – Я могу у тебя переночевать, ма? – спросил сын, обретая некоторое спокойствие. – Что ты спрашивашь, развить я те не мать? – возмутилась Мотя. – Пойдем-ка спать, знашь что люди-то сказвають, утро вечера завсегда мудрее, – сказала она, демонстрируя сыну силу крестьянского духа. – Оно и так. Ты, сынок, главно не кручинься вперёд время-т. Иди ложися, сосни малёк. Поди, умаялся за день деньской. У матери действительно откуда-то взялись силы. Мотя не упала в обморок, не плакала. Голова работала как никогда чётко, и только пуще обычного потемневшее лицо выдавало непомерную усталость этой загнанной в угол жизни женщины. «Надыть посоветваться с Верунькой, она может помочь, чай не чужая, – думала Мотя, устилая постель, – а Саньке надыть отдохнуть, вишь какой дёрганый. У, змеюка подколодная, – переключилась на невестку свекровь, – и где ж энто твоя любовь? Одне деньги на уму». О себе Мотя уже не думала, она опять была нужна своему сыну и ради этого была готова на всё. Вера ужаснулась услышанному и, не раздумывая, приняла сестру. Санек, чтобы уж совсем не стеснять тётку, нашел приятеля, у которого на первое время можно было перемочь свалившие на голову невзгоды. Освобождали мать с сыном дом поздно вечером, по темноте. Хотелось избежать контактов с соседями, ненужных объяснений, выслушивания советов, сочувствий, к тому же не всегда искренних. Изгнанники взяли с собой лишь самое необходимое и самое ценное. Ценного оказалось мало, – немного накопили за свою трудовую жизнь Донских. Сойдя со ступенек, бывшая хозяйка повернулась к крыльцу и задержала ладонь на его шершавых перилах. Укрытая ночью, она прощалась с домом. Расставалась с взращённым ею садом, с баней в глубине двора, когда-то срубленной Петром. Ей вдруг представилось, как муж со старшими сыновьями, распаренные докрасна, выходят из баньки и спешат в горницу. А вон и Вовка сидит на ступенях, и чёрный «водолаз» при нём. Только что сын закончил обивать вагонкой веранду, – надож, какой хозяйственный стал! – Здравствуй, мам, – говорит Вовка. – Принимай работу! А сам смеётся. – Чему энто ты все смеёшься? – сердится мать. – Да что ж, всю жизнь плакать, чтоль? Правда я говорю, Валь? – спрашивает он брата. Но тот почему-то молчит. Тогда Вовка обращается к Саше: – Ну, а ты, Сань, чего скажешь?

58

Мать тоже поворачивается к Сане, а он осторожно обнимает Мотю за плечи и осипшим голосом обращается не к Вовке, – к ней: – Пойдём, мать, пойдём отсюда. Их давно никого уж нет. Мотя не замечала, что говорила вслух. – Простите дорогие, не уберегли мы вас... Слёзы лились из глаз по старческим морщинам. – Все простите, и ты наш домик, и ты... Она хотела произнести «садик», но вместо этого только махнула рукой. Так, налегке, под покровом ночи, словно воры, мать с сыном навсегда покинули родной очаг. Соседи больше никогда не видели Моти. Последние события окончательно доконали её. Мотя всё время болела и за ней преданно ухаживали сестра и Саша. Ему каким-то чудом удалось приобрести клочок земли в посёлке, и он пытался заново устроить незаладившуюся жизнь. Саша даже смог возвести небольшую времянку, куда перебрался от товарища сам и забрал от тётки мать. Рядом с времянкой Сани медленно поднимались стены нового жилища, но жизнь была против Донских. В один из ветренных холодных дней, каких в избытке поздней осенью, случилось замыкание в наспех подведённой электропроводке и запылала санина сараюшка. Огонь от неё вскоре перекинулся на стройматериалы и возводимые стены. Этого удара судьбы старая Мотя пережить уже не смогла. И вновь сын сидел у постели больной матери в небольшой комнатке, в которой одиноко прошла жизнь тёти Веры. Она сама уже серьёзно хворала, однако умалчивала об этом. Преданная сестра, чтобы как-то отвлечь Мотю от тяжёлого прошлого, придвинула кровать почти к самому окну, – так лучше было наблюдать жизнь за стеклом. Но недужная женщина уже потеряла интерес к уличной суете. У неё участились провалы в сознании и последние двое суток Вера с Сашей не отходили от больной. Голова её покоилась на двух подушках, сестра приготавливала лекарства, а Саня пытался с ложечки кормить мать творогом, разведённом на молоке. – Поешь, мам, творожка со сметанкой, – просит он. – Со сметанкой хорошо, – слабо шепчет Мотя, заставляя себя глотать пищу. Сын, не расслышав слов, наклонился ниже: – Что, ма? – Со сметаной хорошо, – старалась внятно произнести мать, принимая сашину хитрость. Она была благодарна сыну за заботу и поела с блюдечка. «Как же он будет без меня?» – думалось Моте. Ей захотелось ободрить сына. Мать слабо пожала леденящей рукой худые санины пальцы, скорбные морщины в углах ее губ пытались расправиться в подобии улыбки. Мотя устало прикрыла веки. Жизнь покидала её, лицо менялось на глазах, покрывалось бледностью, черты заострились, как уже у покойника. Больная тихо угасала. В пахнущей медикаментами комнате было светло, мягко тикали старые стенные ходики. Сын потерянно сидел у изголовья умирающей, старался согреть её ладони в своих, поправлял подушки и украдкой сглатывал слёзы. Вера успокаивающе поглаживала племянника по плечу, как когда-то гладила Мотю, разделяя с ней её горе. Очень много воды утекло с той поры. Уходили в мучительное прошлое и эти часы. Неожиданно Мотя открыла глаза. Сейчас мать неотрывно глядела на сына. Она расставалась с ним. «Не плачь, сынок. Все старики умирают», – говорил

59

мотин беспомощный взгляд. Затем, мать скосила мутнеющий взор на окно и, глубоко вздохнув, прошептала: – Как темноо... Саша невольно глянул в окно – за ним играл осенними красками яркий день. – Ма, там солнышко... Но Мотя уже не слышала сына. Память о трагичной судьбе когда-то большой работящей семьи замирала с годами неясными отголосками пересуд. Поговаривали, что на старом пепелище ещё какое-то время видели одиноко сидящую сутулую фигуру, словно покрытую шершавой корой, под слоём которой нельзя было разглядеть возраста. Возможно, это и был Саня, теперь больше похожий на выдернутый из жизни замшелый пень, чем на молодого энергичного парня, когда-то уверенно шагавшего в будущее. Вскоре и он куда-то пропал. А на углу улиц Мира и Добролюбовала из-за высоченного забора на бетонном фундаменте и по сей день высится, сверкая на солнце, красночерепичная крыша обновлённого мотиного дома. Самого строения не видно, как и новых владельцев. 2006

60

«АФГАНИСТАН БОЛИТ В МОЕЙ ДУШЕ»

Ольга давно ждала этого звонка в дверь. Прошло около месяца с тех пор как муж отправился в абхазское село N, где проводил свой отпуск в домике с садом, недавно приобретенным после недолгих переговоров у оборотистой хохлушки-инвалидки. Покупка была оформлена на имя его матери, мечтавшей в досужих беседах с сыном продлить бархатную осень своей беспокойной жизни у тёплого лазурного моря на юге страны. Мать конечно в Абхазию не поехала и мужу удалось уговорить бывшую хозяйку присматривать за усадьбой. Супруг и не предполагал, что кривоглазая и криворукая шельма продаёт свой особнячок наивным северянам уже в третий раз за год во время вынужденного отсутствия очередных домовладельцев. Теперь, бросив кухонные дела, Ольга поспешила к дверям, гадая, какой сюрприз на этот раз преподнесёт её легкомысленный муж: будет ли то плешивый кот, а может подобранный по дороге бездомный щенок. Муж редко пользовался собственным ключом, для него всегда было проще нажать кнопку звонка, нежели копаться в карманах. Сейчас на пороге стояли двое – сияющий отпускник и какой-то бледный молодой мужчина, взирающий на хозяйку с полной безучастностью. Флегматичный спутник Петра (так звали мужа) был в коротких старых брюках, протертом синтетическом полушубке, без шарфа, но зато в модной тирольской шляпе с пером. «Без порток, но в шляпе», – почему-то пришло на ум Ольге. Выглядел незнакомец действительно нелепо. Хотя на дворе хозяйничал март, северная природа не торопилась расставаться с зимой. Холодные ночи, морозные утренники, непрекращающийся порывистый ветер, сгоняющий растерзанные облака в снежные тучи, не позволяли даже думать о смене зимней одежды. Однако, ноги пришедшего были обуты в тонкие носки и явно заниженного размера летние туфли. В руках мужчина держал тяжёлый дипломат (это чувствовалось по оттянутой книзу руке) и коробку из-под обуви, перехваченную бечевкой. Что-то не нравилось Ольге в облике гостя, но она отмахнулась от начавших было закрадываться сомнений. Её экзальтированный супруг увлекался самодеятельной опекой жертв обстоятельств и уже, бывало, приводил бедолаг домой. Ольга ещё не забыла истории с красномордым поляком, которого Пётр «подобрал» у курского метро. Тот «мотался в Армению», как он сказал, за кожаными изделиями, которые затем выгодно реализовывал на родине. В злополучный день подвыпившего поляка в поезде подчистую обобрали армяне, отобрав товар с деньгами, отчего он был обижен на белый свет, кляня подряд всех и вся. Сочувствующий муж, в роду которого тоже были поляки, случайно оказался свидетелем человеческого отчаяния и привёл попавшего в беду иностранца к себе, – нельзя же оставлять о русских дурную память! Даже здесь, в гостях, «челнок» всё никак не мог успокоиться, и, хотя в семье спиртного не признавали, по закону гостеприимства на столе появился имевшийся «для непредвиденных случаев» армянский коньяк. Гость заметно ободрился, доверительно сообщив участливому хозяину, что весьма уважает этот примиренческий напиток. Теперь, когда Ольга вышла на кухню за очередным блюдом, поляк без её помощи сам наполнил коньяком чайный

Название в данном случае использовано как ирония, но это ни в коем случае не бросает тени на воспоминания отважных бойцов, воевавших в Афганистане.

61

стакан и залпом опрокинул «за воротник» его содержимое, после чего, помянув уже добрым словом армян, окончательно пришёл в хорошее расположение духа. Прожил гастролёр у супругов пятеро суток, исчезая с утра по делам, но неизменно появляясь вечерами. Поляк настолько освоился в новой для себя обстановке, что без тени стеснения запрашивал перед едой спиртное, видимо, стараясь таким образом хоть частично возместить понесённые убытки, и даже заикнулся было о стирке белья. Но тут Пётр проявил характер. Он протянул поляку коробку с порошком и, подтолкнув его к стиральной машине, предложил самому справиться с поставленной задачей. Наконец, был куплен билет в Варшаву и настало время провожать загостившегося на вокзал. Ранним утром «на посошок» поляк принял стакан водки (коньяк кончился и для разнообразия в меню была куплена «андроповка»), дверь за ним закрылась и Ольга облегченно вздохнула. Через пару часов вернулся с Белорусского Пётр, где помогал обворованному иностранцу перетаскивать нивесть откуда взявшиеся шесть тяжеленных чемоданов из камеры хранения к поезду. Поляк, рассказывал муж, был радостно возбуждён, всё-таки на родину возвращался. «Эй, вы, русский балаган, – покрикивал он на челноков-молдаван, толпившихся у вагона, – посторонись, хозяин едет!». Теперь другой нуждающийся в помощи стоял на пороге их жилища и, Ольга приветливо улыбаясь, посторонилась, приглашая войти в квартиру. Гость снял шубу, прошёл в ванную умыться с дороги, а Пётр горячо зашептал в ухо жены, что с Сергеем познакомился в поезде, тот воевал в Афганистане, был тяжело ранен и ему предстоит операция. Осколок застрял вблизи сердца, и будет лучше, если Ольга не станет его беспокоить расспросами. Вышла из своей комнаты познакомиться с гостем мать Петра, взглянула оценивающе и, ничего не сказав, отправилась спать. Восьмилетний сын уже мирно посапывал в кровати. Ужинали на кухне. За столом Сергей скупо рассказывал о себе: он – инвалид второй гуппы, живёт вдвоём с мамой в Симферополе, а в Москву приехал на лечение. Затем «инвалид» протянул листок с адресом и попросил Ольгу отправить телеграмму домой на имя Нины Константиновны Заходько, поскольку не знал, где находится почта. После ужина хозяйка, чтобы не мешать беседе мужчин, пошла устраивать гостю постель на ночь. Муж был возбужден. У Петра подростало двое сыновей. Эта затянувшаяся непопулярная в народе война ранила душу многих. Пётр много размышлял, пробовал писать и уже давно вынашивал сюжет очередного рассказа как раз на афганскую тему, а сейчас перед ним сидел непосредственный участник событий. Правда, вначале, Сергей больше отмалчивался или с лёгкой полуулыбкой отделывался общими фразами, но в конце концов разговорился и даже пообещал подарить дневник погибшего друга, что привело Петра в неописуемый восторг. Заполучить записки очевидца было неслыханной удачей! Тем временем, Сергей вышел в коридор и вернулся с фотографиями, некоторые из них он впоследствии передал мужу. На одном из снимков на фоне безжизненных скал и БТР стояли двое бойцов с капитаном, в котором нетрудно было узнать гостя. Унылая чужая местность с русскими ребятами. – А этот, – фальцетом произнес оживившийся Сергей, ткнув в фото пальцем, – немец Крафт с Алтая, надёжный парень. Его послать убить кого, пристрелить... – это он запросто. Однажды, взяли мы в плен одних из ФРГ. Так Валька, – это Крафт, его Валькой звали, – говорит нам: «Парни, я сейчас

62

поговорю с ними по-своему». Поговорил, а те его, вижу, не понимают толком. «Валь, – говорю, – они тебя не понимают». «Ничего, – отвечает, – щас поймут». И, ведь, что удумал... Пётр уже слышал нечто подобное двумя годами раньше, когда семья ездила летним отпуском в Грузию. Поезд тогда медленно тащился в гору, а потом и вовсе остановился, не дотянув до городка Каспи двадцати километров. Ольга с сыном спали в душном купе, а Пётр бесшумно слез с верхней полки и вышел в коридор проветриться. – Что за станция? – спросил он у юного, с румянцем во всю щеку проводника. – Какая, э! станция. Ми оторвались. Вперди нэт локомотива... Что, сомневаетесь? Идите посмотрите. Пётр высунулся в дверь, окунувшись в поющую тишину тёплой южной ночи, но разобрать что-либо сразу не удалось. Пришлось спрыгивать в траву. За ним стали соскакивать на землю другие пассажиры. Впереди по ходу виднелся только один вагон, а дальше – голые рельсы, убегавшие в густую темноту. Позади – два вагона. Итого, четыре хвостовых оказались оторванными от основного состава. – Вот, видите? – проводник держал в руках кусок стального «языка». – Через восемь минут за нами скорый пойдёт, между прочим... – Надо назад послать кого-нибудь с красным фонарем, – заволновались люди. – Уже пошли двое. – А почему в переднем вагоне тишина? – Там вместе с проводником все ден рождения Сталина справляли, – объяснил невысокий крепыш, щедрыми порциями испускавший винные пары, пробивающиеся наружу вместе с речью. – Ара, ден рождения Сталина когда, э, уже бил! – возразили двое армян. – Щто, э! Щуток не понимаете? Все равно за товарища Сталина первий тост всегда держим. Пассажиры благосклонно промолчали, – умершего вождя уважали. Тем временем, впереди замаячил красный огонёк, который быстро рос, вытаскивая за собой из тьмы удравшие вагоны. Бригада машинистов хватилась пропажи и вот, воссоединенный состав вновь стучит колесами по тёмной равнине, а пятеро потерявших сон мужчин, покуривая, топчатся в тамбуре и обсуждают выпавшее на их долю приключение. – Хорошо, что скорый, э! задэржали, а то вмазал бы, как в Белоканах, потом бы автогеном резать пришлось, – суетились с окурками двое братьев-кахетинцев, которых Пётр принял за армян. – Да, Слава Господу, всё обошлось благополучно, – подвёл итог высокий белокурый сван с поразительным харьковским выговором, столь редким в грузинской среде, – теперь не грех и посмеяться, ведь передний вагон так и не очухался. – Скажите, вы сван или русский, – полюбопытствовал Пётр. – Ни тот, ни другой, я грузин. А почему вы так подумали? Пётр смутился. – Уж очень российский у вас выговор. Даже вместо «г» произносите по-казачьи «h». Парню это понравилось. Он представился Алексеем, сказал, что сам из глухой горной деревушки, а сейчас в Тбилиси работает фотографом.

63

– Можете себе представить, семь лет назад я ни слова не знал по-русски и языку выучился в армии. – Слущай, зачем обижяешь, – вклинился низкорослый крепыш, которому не терпелось вернуть себе внимание окружавших, – вот тебе смешно било на передний вагон, что они пьяние, да? – ??? – Значит людям нужно било випить. Вот я тоже випил, всего несколко дней из Афгана, спецкомандировка от КГБ! – выдохнул крепыш магическое слово. Бесцеремонно завладев вниманием публики, он принялся излишне громко рассказывать шокирующие подробности из своей военной практики, время от времени случайно распахивая борт серого пиджака, чтобы все видели портупею с рыжей кобурой подмышкой. – Мы тоже исползуем «ихь» методы. Один раз захватили шест немцев из ФРГ. Ты знаешь (обращение к Петру), как они над нащими издеваются?! Не знаещь. Я тебе потом скажу. Мы взяли этих шест сук, в руки кажьдому положили гранату и завязали. Потом к кажьдому колцу от гранаты привязали шнурок, а его другой конец – к самосвалу. Кузов поднял. Один наш сел за рул и поехал, немцы – за ним. Ага, в зеркало вижу, бежите за мащиной, жить вам тоже хочеца? Чуть-чуть скорост, взрив, одного уже нету. Опят скорость, еще взрив, другого тоже нету... – Не слишком ли? – ухмыльнулся фотограф. – Щто? Слищком? А «они» нащим плэнным горло рэжут – не слищком?! «Кэгэбэшник» повернулся к Петру. – Вижу, не вэрищь мне? Счас я пьяний... Хочещь, пистолет дам тебе на сохранение до завтра. Он потянулся к кобуре, расстегнул её и стал вытаскивать «ствол». Все с интересом ждали. – Давай, – равнодушно произнёс Пётр, протянув руку, – давай, возьму... На сохранение. «Кэгэбэшник» секунды две мялся и вдруг захохотал: – Эээ, нет! Спектакль вызвал оживление, курившие улыбались. Наутро комедиант где-то сошёл ни свет, ни заря. О ночном эпизоде никто из оставшихся не вспоминал. А сейчас... Пётр загорелся желанием немедленно просмотреть афганские записи, но Сергей охладил пыл восторженного хозяина, сообщив, что дневник в чемодане, а чемодан – в камере хранения на вокзале. Гость ненадолго задержался у телевизора и сославшись на усталость, ушёл спать. Ночью он мучился, тяжело стонал, разбудив сына. Пётр включил свет и, увидев бледное как алебастр, потное лицо «афганца», его полные страдания глаза, предложил вызвать скорую, но Сергей решительно отказался. Взволнованный Пётр ещё долго расхаживал по комнате. Ольга понимала состояние мужа, она также сочувствовала человеку, спавшему в детской комнате на кресле-кровати их младшего сына. Странное дело, но в душе возникало необъяснимое чувство вины перед этим ещё молодым, но уже перенёсшем тяготы войны и боль утраты товарищей человеком, вины за своё относительное благополучие. Конечно, достаток в семью не свалился с неба, всё было заработано долгим трудом, но от этого чувство неловкости не исчезало. В Москве у Сергея не было ни родственников, ни близких, ему предстояла серьёзнейшая операция, которую тоже надо было пережить. Чем они могли помочь? Только вниманием и

64

сердечным отношением. И, засыпая, Ольга по-бабьи решила, что завтра вечером побалует гостя вкусненьким. Утро развело всех по своим делам. Пётр и Ольга уехали на работу, сын ушёл в школу, а Сергей, прежде чем отправиться в госпиталь, сам решил зайти на почту с телеграммой, передумав лишний раз обременять людей. Свекровь оставалась дома. Она своё отработала и спешить ей теперь было некуда. Под нажимом сына несколько лет назад мать не слишком охотно согласилась съехаться с его семьёй, но держала себя независимо и жила весьма обособленно. Питалась отдельно, заявив об этом Ольге с первого дня совместного проживания. Дверь в её комнату была всегда закрыта и внуки, чтобы войти к бабушке обязаны были предварительно постучать. Эта капризная старуха имела на всё особое мнение и могла логично обосновать свои соображения по многим вопросам. Она неплохо ориентировалась в политике и экономической жизни страны и ей не раз удавалось предугадывать грядущие денежные реформы, но при этом сама всегда оказывалась в проигрыше, не успевая за собственными прогнозами. Мать Петра была прозорлива не только в житейских вопросах. В своё время она предсказала грядущую кончину Сталина («раз взялся за русский язык, значит исчерпал себя, скоро что-то с ним произойдёт нехорошее. Спрашиваете, почему так думаю? Ленина вспомнила. Он тоже брался за реформу морфологии и алфавита перед смертью. Ой, что я говорю, смотрите, не протяните свой язык где-нибудь!»), разглядела скорое изгнание Хрущёва («скоморох не хочет отставать от Сталина, тоже решил внести свою лепту в реформу русской грамматики, на сей раз вообще писать без грамматики. Ждите, теперь его выкинут»). Месяца за полтора до смерти египетского лидера Анвара Саадата она высказала предположение: «Этот теперь и двух месяцев не протянет, свои же и убьют». Свекровь девять лет заседала в Верховном Суде Азербайджана, чем немало гордилась. Природное чутьё и способность логично мыслить позволяли ей безошибочно определять виновного. С мнением Александры Яковлевны считались, уважали за серьёзность характера и часто, прежде чем вынести приговор, судьи советовались с ней персонально, знали, что она редко ошибается в оценках людей. – Кто же по-вашему, Александра Яковлевна, настоящий убийца из этого уголовного десятка? – спрашивала ее судья Яковлева во время перерыва заседания. – А вон тот, маленький. – Странно... Почему вы так думаете? – А вы на его руки, руки посмотрите. Ими он задушит любого. К благополучию в семье сына мать относилась с неменьшей серьёзностью и зорко следила за всеми, посещавшими квартиру. Раза два Ольга заставала её увлеченно беседующей с Сергеем, – свекровь умела находить общую тему для разговора. Супруги вовсю старались угодить гостю. Ужин получался вкусным и обильным с дефицитными для ранней весны свежими огурцами с помидорами, жареными курочками, соками, минеральной водой и фруктами. Сергей по-прежнему был малоразговорчив и, ссылаясь на усталость, рано уходил спать. Всё бы ничего, но уже не раз жена ловила насмешливую полуулыбку гостя, соскользывающую с его лица, как только чувствовал, что на него смотрят. Почему? Или может быть ей только кажется? К своему удивлению Ольга отметила, что не может сказать, какого цвета глаза у Сергея. Занятая своими

65

мыслями она вошла на кухню, где мама с сыном о чем-то оживленно шептались. – Ты кого в дом привёл? Человек в глаза не смотрит. Ольга вздрогнула, свекровь словно читала её мысли. – Я не останусь с ним в квартире – продолжала мать, – забирайте его с собой, когда поедите на дачу, – закончила Александра Яковлевна в присущей ей категоричной форме. – Что ты несёшь, мама? Откуда этот страх? Человек воевал, готовится к операции... естественно, нервничает, замкнулся в себе. А как бы ты хотела? Его можно понять, – шептал Пётр. – Почему, если его официально вызвали на лечение, он до сих пор не в госпитале, а отирается у тебя в квартире? А вдруг он здесь прячется? Я своё мнение высказала, – отрубила рассерженная свекровь и вышла из кухни. Вопрос повис в воздухе. Вид у мужа был очень расстроенный и, когда остались с женой вдвоём, сказал: – А знаешь, я тоже заметил кое-какие странности. – Какие же? – Мы с Сергеем дважды ездили на вокзал за дневником, – я встречался с ним в обеденный перерыв. И оба раза он долго водил меня по автоматической камере хранения в поисках своей ячейки, да безрезультатно. Первый раз сказал, что забыл номер ячейки, а второй – не смог вспомнить кода. – Ты полагаешь, он обманывает тебя? – Наверное, пожалел отдавать записи или... их вообще не существовало, – вдруг заключил муж. – Делаа... – протянула жена, – как же нам быть с поездкой. Ведь завтра пятница. Близилась к концу рабочая неделя. На выходные семья уезжала за город к родным жены, где гостил их младший сын. – Утро вечера мудренее, – задумчиво произнес муж, – давай спать. На другой день за завтраком Пётр завел разговор о поездке за город. – Айда с нами, Сергей. Познакомишься с родителями Ольги, посмотришь как живут в Подмосковье, – доброжелательно пригласил он гостя. – Спасибо, у меня другие планы, – отводя взгляд, заёрзал на табуретке Сергей. Выглядел раненый офицер жалко, ему не доверяли. Супругам стало стыдно. – Тогда возьми ключи, чтобы не беспокоить лишний раз маму, – благодушно сказал Пётр и выложил запасную связку перед зеркалом в прихожей. Заехав после работы за сыном, Ольга сновала по квартире, укладывая продукты и гостинцы в сумки. В холле стояла свекровь, с грустью наблюдая за сборами. Обычно она любила вечера пятницы, когда оставалась на выходные одна. В будни кухня и ванная комната бывали заняты, там вечно крутилась невестка. Зато в субботу и воскресенье можно было спокойно, без помех, переделать свои немудрёные дела – что-то приготовить, лишний раз выкупаться, кое-что прополоскать из мелочей. Своего белья стирать невестке свекровь не давала. Крупное постельное Александра Яковлевна регулярно относила в прачечную неподалеку, каждый раз безрезультатно призывая Ольгу следовать её примеру. Однако, оставим в покое эти житейские мелочи и вернёмся в повествовании к «афганцу» и враз загрустившей остававшейся с ним «с глазу-на-глаз» свекрови.

66

– Мама, что с тобой, я тебя не узнаю? – удивлялся Пётр. – Вы не задерживайтесь там, приезжайте пораньше, – попросила она, с печалью глядя на сына, – а ты, – обратилась тут же к смущенно улыбавшемуся Сергею, – чтоб ты меня во всем слушался! Понял? Не впервой мать оставалась дома со знакомыми. Даже раз с поляком. Так уж случилось. Чего же теперь она боится оказаться одной с инвалидом? Однако, глубоко вникать в старческие причуды было уже некогда, настала пора выбираться из дома. Неверующая свекровь проводила своих детей до лифта со словами «Бог с Вами» и перекрестила закрывающиеся двери. Сергей успел уйти по своим госпитальным делам ещё раньше. – Что это с мамой? – недоуменно спросила Ольга, – такой я ещё её не видела. – Не обращай внимания, – легкомысленно улыбнулся муж. – Невзирая на мелочи, Сергей всё-таки кадровый офицер, мужик он в целом нормальный, только болен. Помнишь, как его прихватывало? Мне сказал, что в понедельник уже кладут в госпиталь. А пока перетерпим как-нибудь. В случае чего мать вызовет скорую, я попросил. Её больше тяготит, видимо, эта забота. Супругам повезло, автобуса ждать не пришлось. Быстро добравшись до метро, нырнули в подземный переход, миновали турникет и уселись в подошедший из парка поезд. «Пражская» была конечной остановкой новой ветки всё разрастающегося метрополитена, поэтому до «Добрынинской» ездили с комфортом, сидя. Сделав пересадку, сошли на «Комсомольской» и теперь двигались в плотном людском потоке по узкому душному тоннелю к эскалаторам на выход. Ещё в вагоне Ольга почувствовала покалывание в области сердца, но как назло в её карманах не оказалось валидола. «Пройдёт, – думала она, вяло переставляя ноги, – потихоньку доеду». Но боль не отпускала. – Что это ты бледная, как мел, – обливаясь сам по́том, спросил Пётр, – с сердцем плохо? – Не пойму. Ты знаешь, очень устала я что-то, впереди ещё духота электрички. Сегодня пятница, придётся стоять. Может вернёмся домой? А моим позвоним, чтобы не ждали нас, а? – Что ж делать. Если так, давай возвращаться, – согласился муж. Сын заканючил. Он всю неделю ждал поездки, представляя как с друзьями будет играть и кувыркаться в сугробах. Дедушка с бабушкой жили по северной дороге и там снег ещё держался, не начиная даже подтаивать. Не то что в Москве, где дворники травили его солью и посыпали песком. В их дворе лежали грязные ноздрястые кучи, которые трудно было назвать снегом. Сын сопротивлялся как мог, но мать с отцом всё-таки повернули назад. Было около десяти вечера, когда изрядно измученные, они вошли в подъезд своего дома. На пороге стояла озабоченная, но не скрывающая радости свекровь. Сын обиженно закрылся в детской. Пока Пётр разбирал сумки и звонил загород, Ольга умылась, оставив золотые украшения на привычном месте, – полке в ванной комнате. Затем она приняла лекарство и легла, почти сразу задремав. Сергея ещё не было. Пётр смотрел ночные «новости», но уловил ухом тихий звук от осторожно вставляемого в замочную скважину ключа. Не отдавая себе отчета, для чего он это делает, Пётр бесшумно подошёл к двери и не включая света, стал ждать. Дверь осторожно открылась. В освещенном проёме, благоухая водочным перегаром, стоял «афганский воитель». Он в замешательстве топтался на месте, не решаясь войти. – Вы дома?

67

Вместе с удивлением в вопросе прозвучало откровенное разочарование. – Да, вернулись, – коротко бросил Пётр и добавил: – Поздненько возвращаетесь сэр, уже заполночь. – Знакомого встретил, засиделись в ресторане, – промямлил Сергей. Объяснение выглядело странным, ранее «афганец» говорил, что ему категорически нельзя принимать даже пива. Ночь Пётр провел беспокойно, ворочался с боку на бок и в начале седьмого был уже на ногах. – Ты что так рано поднялся? – спросил он, выходя в прихожую, где, как говорят, «ни в одном глазу» уже одетым стоял Сергей. – Встретиться кое с кем надо, к обеду вернусь, – ответил тот треснувшим голосом, по обыкновению отводя взгляд. Мимо прошмыгнула по своим утренним делам свекровь. Она всегда вставала рано, независимо от дня недели. Неожиданно Сергей с окаменевшим лицом задержал старуху рукой и первым шагнул в туалет. – Мама, не крутись под ногами, дай людям собраться, – раздраженно буркнул сын матери, в растеренности продолжавшей стоять в коридоре. Теперь Петру самому не терпелось поскорее расстаться с гостем. Приглушённые голоса за дверью разбудили Ольгу и она позвала: – Петь, что происходит? – Да, Сергей куда-то засобирался. – Пожалуйста, завтракайте без меня, а я может быть ещё посплю. – Не беспокойся, провожу его сам и сына накормлю, когда встанет, – ответил Пётр. Вскоре Ольга заснула и уже не слышала как ушёл Сергей, как собралась в магазин свекровь, как сын спустился на седьмой этаж к товарищу. Провалявшись в постели до полудня, супруга вяло бродила по квартире – из комнаты в ванную, из ванной в кухню и опять в комнату. Она не чувствовала себя отдохнувшей. На кухне в одиночестве сидел хмурый муж. – Оль, а гость-то наш спал не раздеваясь. Видно хорошо вчера накушался. Я дважды заглядывал в комнату. А утром вскочил, чашку чая выпил и умчался, – задумчиво произнес он. – Делать тебе нечего: заглядывал он... По ночам спать надо, – отозвалась жена. – Нет, все-таки странно это очень, почему не разделся-то «душман»? – неуважительно выплеснул нарастающее раздражение Пётр. Он ещё не мог разобраться в мучавшем его дурном предчувствии, когда Ольга, в очередной раз заглянув в ванную, раздраженно спросила: – Петь, что это тебе вздумалось переложить мои часы с серьгами? Куда убрал-то? И обручального кольца не видно... В приоткрытую дверь просунулась голова мужа. – Не трогал я ничего. – Я верно запамятовала, – озабоченно промолвила Ольга и прошла в комнату к секретеру. Но золотых украшений нигде не было. – Зря ищешь, – вдруг успокоился Пётр, ходивший следом за женой, – они ушли вместе с Серёгой, – убеждённо произнёс он и продолжил: – Теперь всё встало на свои места. Дипломата-то нет в холле, а «душман» уходил с пустыми руками. Хорошо это помню, когда закрывал за ним дверь.

68

Ольга кинулась в холл. На мягком старинном стуле одиноко лежала коробка из-под обуви, перевязанная бечёвкой. – Действительно, но... не торопись с выводами. Вечером он вернется за коробкой, тогда и «поговорим», – неуверенно возразила она. – Наивный человек! Да нас, дураков, обобрали! Как же, вернётся он за твоей коробкой! Жди! Лучше проверь, – деньги на месте? Деньги лежали под стопкой белья. В шкафу не рылись, слава Богу. Ольга почти успокоилась, призывая себя не волноваться раньше времени. Не мог человек отплатить такой монетой! – Ты понимаешь, он же хотел придушить мать и спокойно пошарить везде, где только можно. Поэтому и выпил для храбрости. Наше неожиданное возвращение смешало карты! – с ужасом вдруг произнёс Пётр. – Это чудовищно, что ты говоришь. Лишить жизни за такую малость! Нет, это невозможно, это не может быть правдой! – всё ещё не веря в случившееся, твердила Ольга. – Часы найдутся, вот увидишь, и остальное тоже, и всё объясниться. Если бы было так, как ты предполагаешь, то и деньги и другие мои перстни пропали бы тоже. – Ты что, совсем перестала соображать! После... у него было бы достаточно времени обчистить нашу квартиру. Просто, мы из-за твоей болезни невольно нарушили планы «душмана», – повысил голос на непонятливую жену Пётр. Язык отказывался произносить имя гостя. Теперь он стал для них только «душманом», т.е., врагом. В дверь вставляли ключ. Супруги замерли, оборвав разговор. Сердце Ольги бешенно стучало, словно пыталось вырваться на свободу, кружилась голова. В квартиру медленно вошла свекровь, – она завершила свой затянувшийся утренний моцион. – Случилось? – сразу же оценив обстановку, спросила Александра Яковлевна. – Да, случилось, вот гадаем – вернётся гостёк наш или нет. И Оля обручального кольца найти не может, и вообще... – протянул сын. – Диву дамся, если найдёте. Ты вспомни, как он кинулся за мной здесь в коридоре! Надо было видеть его горящие волчьи глаза, не зря же он неделю выжидал, – констатировала мать. – А может уже что-то натворил и у нас отлеживался. Я ещё не рассказала вам, что было ночью! Но ты, Оля, не переживай. Забыла, что вчера плохо было? Золото – дело наживное, а обручальное кольцо я тебе другое дам, – повернулась она к невестке и, взяв за руку, повела к себе в комнату. При упоминании ночи, Пётр вздрогнул. – А что же было ночью, мам? Договаривай. Мать остановилась у дверей. – Выхожу я в третьем часу из туалета с горшком, света ещё не успела потушить, а он, как возникнет передо мною... и с шубой в руках! Я не успела испугаться, а то бы вскрикнула. Просто растерялась и очень застеснялась. Говорю ему – дело старушечье, приходится с посудиной возиться, но он, не слушая, затолкал меня с горшком назад в туалет. Никогда не забыть блеска его глаз в тот момент, колючий безжалостный взгляд убийцы! И вдруг он как-то сразу успокоился, вышел, сто раз вполголоса извинился и выпустил меня. Сказал, что заспал, нервы пошаливают. – Что делать-то будем? – почему-то шёпотом спросила жена. – Не придёт, в милицию обратимся, – услышала она бодрый ответ супруга.

69

– Да, что твоя милиция!? Или ты уже забыл историю с велосипедом? Даже дела не стали заводить. Нужна им наша головная боль! – всё больше распаляясь, наседала на мужа Ольга. – И когда только ты прекратишь благотворительностью заниматься?... Ключ-то хоть этот...твой «душман» оставил? – А толку? Долго ли сделать дубликат! Всё равно замок менять придётся, – досадуя на жену, а ещё больше на себя, огрызнулся Пётр. Заканчивались выходные. Сергей так и не появился. Состояние скверное, ни о чем другом не думалось. Все разговоры крутились вокруг происшествия, только при сыне меняли тему. Чтобы хоть немного отвлечься, Ольга стала прибираться и в уборной в горшке младшего сына случайно обнаружила использованную туалетную бумагу. «Так вот где провели свою последнюю ночь в квартире драгоценности!» – ахнула она. Предположения свекрови оказались верными. Интуиция вновь не подвела её. Притворявшийся с помощью неких таблеток больным, «душман» специализировался на квартирных кражах, считая, что за кровь свою и друзей, пролитую в Афганистане, люди изрядно задолжали ему и теперь наступила пора расчёта. Кто не хотел или отказывался делиться, легко мог отправиться в мир иной. Угрызения совести не мучили. Об этом красноречиво говорила пара мужских почти новых ботинок, хранившихся в брошенной коробке. Они скорее всего принадлежали пожилому человеку, молодёжь вряд ли станет покупать такую модель. Возможно, «душман» прихватил коробку у зазевавшегося пенсионера или… кто знает, может быть участь прежнего её обладателя куда трагичнее. У доверчивых ротозеев проходимец прятался до поры до времени. Глядя на устроенность приютивших его уже немолодых людей, презирая в душе обоих, он, одновременно завидывал незамутненному укладу их жизни. Сергей видел, что для построения благополучия есть много свободного места и без криминала. Это раздражало его ещё сильнее. Уверенный в безнаказанности, «душман» не стал подавлять нарастающую злость и, наследил там, где ел и пил добрую неделю, задумав напоследок преступление, которому, к счастью, не суждено было свершиться. Убить невинную старуху, чтобы ограбить квартиру, оказалось труднее, чем думалось... Для решительности он крепко выпил, но, при виде Петра в дверях, растерялся. Теперь ничего не оставалось, как забрать хотя бы золото, которое хозяйка неосмотрительно оставляла без присмотра в ванной комнате, и пораньше «смыться». Хоть шерсти клок. Он по-звериному чувствовал, что ему уже не верят, и поэтому лег спать не раздеваясь. Ночью стараясь не шуметь, сгрёб обручальное кольцо, золотые серьги, золотые ручные часы, опустил всё это в детский горшок и прикрыл для верности туалетной бумагой, справедливо считая, что за отсутствием гостившего у бабушки малыша пользоваться этой ёмкостью некому. Да и переждать надо было только до утра. Если же золота хватятся раньше, нетрудно всё переложить на видное место. Ещё и извиняться будут! Задерживаться дольше не имело смысла. Спрятав таким образом краденое, «душман» выскользнул за дверь к лифту и поставил за трубу мусоропровода свой тяжёлый дипломат, где, скорее всего, лежало огнестрельное оружие, возможно, – пистолет с запасными обоймами. Ибо владелец ни на мгновение не выпускал из поля зрения свои пожитки, всегда таскал их с собой (был момент, когда он не позволил Петру переложить дипломат на диван, ловко опередив хозяина). Благополучно вернувшись незамеченным в спальню, «душман» опять лёг в одежде. Он нервничал.

70

Встревоженный хозяин уже заглядывал к нему, значит чувствовал неладное. Но кто вывел Сергея из равновесия, так это старуха, которая невольно могла обнаружить в горшке ценности. И «душман» рванулся вперёд, готовый ко всему, однако увидев на полу туалета второй такой же «ночник», он обмяк и успокоился. Едва дождавшись утра, Сергей, отстранив бабушку, зашёл в туалет и забрал украшения. Оставив на память чужие ботинки, он благополучно покинул гостеприимный дом, а одураченные хозяева ждали понедельника, чтобы обратиться в милицию. Тем не менее, в субботу Пётр приобрел в хозяйственном магазинчике у метро «Варшавская» новый замок и заказал дубликаты ключей. Неожиданно для себя, он встретил за прилавком мастерской «металлоремонта» своего давнего хорошего знакомого, бывшего старшего научного сотрудника Левку Розентуллера, которого сюда загнал ветер перестроечных перемен. – Поверишь ли, Петь, – откровенничал Левка, – сейчас я чувствую, что нужен людям? Меня благодарят за работу! Вот и ты сказал спасибо. А что в нашем Всесоюзном НИИХУЯ? В этих липовых химудобрениях и ядах, с позволения сказать. Надо же кому-то было придумать такую аббревиатуру на парадном входе! Я по полдня штаны протирал за бумагами, которые в министерстве сдавали в макулатуру. Да остальные полдня играл с Валеркой в шахматы. А здесь я и зарабатываю больше... Отведя душу в разговорах о былом, Пётр вернулся домой и до ночи трудился над дверью, основательно врезая новый запор. Настало долгожданное утро понедельника. Сначала надо поставить в известность начальство на службе, в общих чертах. И вот, оповестив руководство о случившемся, пострадавшая чета отправилась искать торжества справедливости в местное отделение милиции. Потеря ценностей и оскорбленные чувства взывали к ответным мерам. Невзрачное двухэтажное здание из бежевого кирпича встретило их пустыми коридорами. Лишь при входе невыспавшийся дежурный сообщил, что идёт пятиминутка и оперуполномоченного надо подождать. Супруги добросовестно подпирали стены учреждения до полудня. В первом часу закончилась пятиминутка, и как раз к обеду появился нужный им чиновник. Окинув безразличным взглядом вконец измаявшихся заявителей, мощный дядя лет тридцатипяти скрылся за дверьми своего кабинета. К нему по очереди стали наведываться только что отзаседавшиеся стражи порядка. На просителей никто не обращал внимания, как будто их тут и не было вовсе. Наконец, спустя минут тридцать, супругов пригласили в комнату. За столом сидел крупный мужчина с жестским взглядом, которым он недобро уперся в вошедших. Это был оперуполномоченный по особо важным делам Блинов Игорь Михайлович, сам внешне больше похожий на бандита, чем на следователя уголовного розыска. Природа не мудрствовала, трудясь над его портретом, и, скорее всего, пользовалась обыкновенным циркулем. Круглое, как блин, желтое лицо следователя лоснилось, казалось отекшим. Кивком головы оперативник предложил посетителям присесть, и Пётр, слегка заискивая, начал излагать жалобу, по ходу рассказа извлекая из кармана фотографии, записку с домашним адресом вора и раскладывая «вещдоки» на столе перед сотрудником правоохранительных органов. Тот мрачно рассматривал снимки, чувствовалось, что они отвлекали его от каких-то более важных мыслей. Наконец, он выдавил из себя:

71

– Это не тот человек, кем представлялся, и никакого отношения к Афганистану не имеет. Фото, как я уже сразу вижу, краденые. Профессионал следов не оставляет. От такого неожиданного поворота Пётр растерялся, что не ускользнуло от внимания оперативника. – Я вас не убедил, – подытожил Блинов. – Всё время был уверен...– рассеянно начал Пётр, но следователь, усмехнувшись, перебил: – Вы хоть представляете себе, кто здесь на этой фотографии? Он сдвинул брови, строго глядя на мужа, и торжественно произнес: – Это известный Герой Советского Союза капитан Иванов! – Так это он и есть, только звать его Сергей Иванович Заходько, он телеграмму просил подать! – взвился Пётр, но вдруг осёкся: – А почему Вы сказали – Иванов? – Я пошутил, – неприятно осклабился опер. – Как же так? – Просто, обязан был проверить вас. Потому и назвал Иванов-Сидоров, ждал вашей ответной реакции. Следователь вытер рукой взмокший лоб. – Скажу вам, – продолжил он, – настоящий «афганец» никогда не будет о себе рассказывать первому встречному. У меня много друзей «афганцев», они не болтливы. Одним словом, оставляйте всё это... у меня, будем разбираться. Позвоню вам, если возникнет необходимость, – завершал Блинов рандеву. – Он посылал телеграмму матери в Симферопль из нашего почтового отделения, – напомнил муж. Блинов с недовольным лицом потянулся к телефону. Через несколько минут дверь в комнату открыл высокий розовощекий младший лейтенант, в котором супруги признали своего участкового. Однажды он заглядывал к ним в квартиру по поводу жалобы жильцов последнего этажа на непонятные звуки и топот, регулярно доносящиеся сверху. Чердак представлял собой довольно высокий технический этаж, где находились все коммуникационные трубы, в том числе и отопительные. Тепло последних привлекало бомжей, уже наводнявших Москву. Поздоровавшись, участковый пригласил мужа вместе проехать на почту. Отсутствие обоих было недолгим. Проверка показала, что в отделении связи никаких следов от поданой телеграммы не осталось. Вор оказался стреляным воробьём и разыграл отработанный сценарий, по которому он морочил голову не одним доверчивым чудакам. – В вашем возрасте надо быть более осматрительными в знакомствах, – поморщившись, высказался опер. – Будем разбираться, – повторил он ещё раз, отделываясь от успевших порядком надоесть ему просителей. Они покинули милицию в конце рабочего дня неудовлетворенными, что-то складывалось не так. Разговаривать не хотелось. Потянулись дни ожидания. Первое время муж заглядывал в отделение, справляясь о результатах расследования, но всегда получал один и тот же ответ: «Работаем». Раз, Ольга, наткнувшись дома на фирменную пласмассовую коробочку от украденных часов, в нерешительности позвонила Блинову: – Здравствуйте! Мне нужен оперуполномоченный Блинов Игорь Михайлович. Это вас беспокоит Коровина по поводу кражи драгоценностей. Не знаю пригодится ли вам моя информация? Я нашла номер украденных часов.

72

– Добрый день! Я вас внимательно слушаю, – неожиданно вежливо прозвучала трубка, – диктуйте, для нас важна каждая мелочь. Больше беспокоить органы супруги сочли неудобным и стали терпеливо ждать. Дни складывались в недели, недели в месяцы, а звонка из милиции по-прежнему не было. Ольга первая стала терять терпение: – Сколько можно ждать? Уже полгода прошло, должны же быть хоть какие-то результаты. Почему ты не позвонишь, не поинтересуешься продвижением нашего дела? – Надо не звонить, а идти туда, – вздохнув, вымолвил муж. – Кислое дело по-моему. В милицию Пётр вечером после работы всё-таки заглянул и домой вернулся в полном недоумении. – Оля, был я сегодня у Блинова! Ты знаешь, он уже несколько месяцев там не работает... – Как??? – удивленно вскинула брови жена. – Да так! – с раздражением ответил Пётр. – Захотел и ушёл! Никто удерживать не стал! Но самое интересное, что нашего дела найти не смогли! Видимо, его просто не существует! Не завели! Вот это да! Моя милиция меня бережет!!! Интересно, как бы прокомментировал эту ситуацию Маяковский? Страна Советов!!! Всё хорошо, пока тебя не коснулось, а случись что – концов не найдёшь! Куда не ткнёшься, – или «мордой об стол», или «лбом о стенку». Супруги почувствовали себя беспомощными. Полная незащищённость! Ольга вновь вернулась к переживанию утраты ценностей, которые приобретались не в один год. Вряд ли она сможет когда-либо позволить себе опять подобные покупки, – слишком много иных расходов. Как глупо всё вышло! Распустила нюни, вкусненьким кормила! Дура! Теперь Ольга окончательно вынуждена была смириться с потерей, но перенесённого унижения забыть не могла. Вполне возможно, что время лечит, но нанесённая обида продолжала саднить душу. Чувствуя это, Пётр решил больше не вспоминать о случившемся. Однако история имела продолжение. Как-то солнечным зимним днём Пётр заглянул на авторынок неподалеку от дома. Они с женой уже не трудились «на казну», а занимались репетиторством по патенту, что внесло положительные коррективы в их семейный бюджет. С деньгами стало свободнее, однако, житейской мудрости рубли Петру не прибавили. Проходя через площадь, он хотел миновать кучку людей, расположившихся кружком прямо на очищенном от снега асфальте и отчаянно споривших. Поднятый ими шум носил явно скандальный характер. Вдруг один из спорщиков, показывая на что-то, кинулся к Петру: – Здесь, правда? Сбитый с толку Пётр машинально пытался проследить за направлением руки горлопана. – Ты угадал, угадал! – закричал другой. – Правда! Бери, бери выигрыш и уходи. – Это вы мне? – Пётр остановился в нерешительности – Конечно тебе! Ты выиграл! Подскочивший с силой втянул его за рукав в кружок и указал на асфальт, где руки умелого водилы манипулировали тремя «напёрстками» – бумажными стаканчиками из-под мороженого. Смысл игры постичь было нетрудно.

73

Выигрывал тот, кто мог уследить за поролоновым шариком и правильно указать его место под одним из стаканчиков. Игра так и называлась – в «напёрстки». О ней Пётр неоднократно читал в газетах, предостерегающих азартных любителей лёгкой поживы от надувательств проходимцев. Видно, зря. С проходящим мимо Петром всё произошло молнеиносно. Не успел опомниться, как в его руки было вложено восемьсот рублей и стоявший рядом верзила с сочувствием вытолкнул счастливого обладателя приза из круга зевак, приговаривая: – Теперь скорее уходи домой, не оглядываясь. – Мужик, ты выиграл, – горячился ещё один, – Новичкам везёт! А сейчас сматывайся скорей. Он объединил усилия с верзилой и, повинуясь напору обоих, Пётр размашистым шагом заспешил вон. Дармовые купюры подленько грели руки. Однако благополучно ретироваться было не суждено. Несколько глоток завопило на всю площадь: – У нас так не положено! По правилам ты должен дать «ему» (водиле) отыграться! У тебя, хоть, башли, вообще-то, есть? Выигрыш против равных, тогда он в счёт! – Есть, – словно в гипнозе произнёс Пётр. – Покажи! – продолжал настаивать водила, – отойди вон туда и покажи! Пётр машинально расстегнул куртку и раскрыл бумажник, в котором виднелась пухленькая пачка денежных знаков, предназначавшаяся для покупки запчастей. Дальше всё произошло ещё быстрее. – Ставки удвоены! – взяв игру в свои руки, прокричал водила. – Поглядим, кому везёт больше!!! Несколько ловких движений пальцами и Пётр остался в круглом проигрыше, проиграв вместе с «халявными» и свои восемьсот рублей. К нему сразу потеряли интерес, а парень, всё время находившийся рядом, устрашающе опустил правую руку в карман и с прилипшей к губам нахальной улыбкой тихо посоветовал: – Раз проиграл – не скандаль! Плыви отсюда. У Петра потемнело в глазах. Забравшиеся за воротник ледяные пальчики морозца гуляли по спине. Ошарашенный людским коварством, неудачливый дебютант вдруг неожиданно для себя... расхохотался. Так и надо дураку! Иишь, соблазнился на «дармовщинку»! А ведь всю жизнь считал себя честным человеком! Крупно же тебя обобрали! Безмятежно начатый день угасал на глазах, теряя призрачное тепло зимнего солнца. Что же делать? Десятилетиями воспитываемая уверенность в силе закона вновь толкнула Петра в местное отделение милиции, порог которого он обивал годом ранее. – Товарищ лейтенант! – кинулся к барьеру потерпевший, – меня только что напёрсточники обчистили. На него в мрачном молчании взирал хмурый милиционер. – Это не разговор, – наконец, почти не разжимая губ, сдержанно процедил он. – Как, не разговор! Здесь рядом, на вашей территории... – упавшим голосом довершил свою тираду Пётр. – Сейчас какие времена, гражданин? Всё на самоокупаемости! Это понимать надо! – пояснил свою позицию блюститель порядка.

74

– Хорошо, половина – ваша! – боясь, что на меньшее участковый не согласится, сгоряча выпалил Пётр. Сейчас он находился во власти слепой обиды на напёрсточников. – А сколько проиграл? – заинтересованно спросил милиционер. Пётр уже жалел обещанного и, быстро сориентировавшись, соврал: – Тысячу! Он легкомысленно решил наказать мошенника-водилу, полагая, что ему, Петру, человеку порядочному, служитель борьбы с правонарушителями поверит больше. Полученный урок не пошёл впрок, и положительный с виду мужчина вторично за день поддался соблазну «прихватить чужое». При случае. Не задумывясь, как последнее охарактеризовало бы его в глазах ряда честных людей, которых миновала «чаша сия». «Человек – это такая дрянь!» – твердят новые киногерои, но они вечно сгущают краски. – «Штука» – уже разговор. Служитель правопорядка оживился и поднялся с насиженного места. – Пойдём, покажешь. Напёрсточники оказались в близлежащем ресторане. Как договаривался милиционер с ними, неизвестно, но к согласию они пришли. Вся ватага вывалилась из ресторанных дверей и подкатила к Петру. – Не надо, не надо так, – возразил укоризненно водила, – возвращая потерпевшему восемьсот рублей. – «Штуки» не было, вы дали нам только вот эти. Интеллигентный лгун, на которого теперь с осуждением взирала пёстрая толпа мошенников и милиционер, готов был провалиться сквозь землю. Возвращаясь с участковым в отделение, Пётр невольно оглянулся, – гастролёры уже забыли о нём и вновь сошлись на асфальте в кружок. В милиции потерпевший вернул оговоренную долю, в очередной раз выслушав назидательный совет никогда больше не связываться с жуликами. Пётр задумчиво вышел в коридор, отмерил по грязному паркету несколько неуверенных шагов и... неожиданно столкнулся лицом к лицу с Блиновым, спешившим по своим государственным делам. – Здравствуйте, Игорь Михайлович! – растянул в улыбке губы бывший истец. – Вы можете мне вернуть бумаги с фотографиями по моему делу? – Они переданы в следственный отдел, – буркнул тот и быстро спустился вниз по лестнице на выход. В «следственном» опять развели руками: – Он никаких бумаг нам не оставлял. Дома Пётр обо всем поведал жене, не упоминая о своей неудачной попытке смошенничать. Ольга молча выслушала, скорбно поджав губы, а потом устало сказала: – Забудь! Забудь фотографии, золото, «душмана» и, прежде всего, дорогу к нашей родной милиции. Кажется, тут дело нечисто. Необходимо всё забыть, как кошмарный сон. С этого дня жизнь их потекла привычным руслом. Прошло ещё немало времени, прежде чем в один из вечеров в квартире раздался настойчивый звонок, всколыхнувший мутный осадок уже подзабытого. – Мне Коровина Петра Алексеевича, – попросил мужской голос. – Я слушаю вас, – ответил Пётр.

75

– Вас беспокоят из отделения милиции Курского вокзала. Мы разыскиваем преступника. Сегодня в вагоне найдена его записная книжка и в ней ваш адрес с телефоном. И вот мы звоним вам. – А-а-а! – сорвался Пётр, – был один у нас. Жил неделю, ел, пил, а потом обокрал, да ещё хотел убить мою мать, мерзавец... Незадачливый потерпевший готов был и дальше распаляться, но фальцет на другом конце провода перебил его: – Не бойтесь! К вам никто больше не придёт и никто вас не тронет! У вас всё будет хорошо! – Да я и не боюсь, – изумился Пётр и в сомнении переспросил: – А это... из милиции? – Да, да – из милиции, – подтвердила трубка. – А кто говорит? – Капитан Иванов. 2002

76

П А П И К

– А честь страны?

– Дорогой друг! Мы живём в век утилитаризма. Всё продаётся и

всё покупается.

Артур Конан Дойль

– Из всего своего бывшего класса, – хвалился он мне, – смог в жизни устроиться только я! – А как же, – говорю, – остальные? – А остальные, – отвечает он, – дураки. После этих слов, Николай Иванович Васильченко выжидательно посмотрел на жену, как Антей на Гею, но женщина промолчала. Лишь в голове невольно сложилась почти чеховская фраза: «Это ужасно, здравомыслием мой Коля обделён, края не видит. Не из тех, кто вовремя может остановиться, вовремя замолчать и уйти». Не получив от супруги желанной поддержки, Николай Иванович на какое-то время, шевеля губами, замкнулся в себе, тупо уставившись в тёмный угол комнаты. Казалось, он бормотал считалочку, играя в прятки с мыслями-невидимками. Наконец, время счёта вышло, оцепенение спало. Муж медленно повернулся к «пишущей машинке», – экрану монитора. «Надо всё же избавляться от непосильой ноши, – шагать будет легче», – утвердился он в решении. С чего же начать изложение думы, горечь которой отравляет сознание? Какой дать заголовок? Можно с сарказма: «ВОТ КАКИМ У ОТЦА ДОЛЖЕН БЫТЬ СЫН!» Эту крылатую фразу произнёс во время битвы восхищённый Чингиз-хан. Он адресовал её своему мужественному врагу Джелаль-эд-Дину, бескомпромиссному борцу с монголами за родной Хорезм. Николай Иванович задумался. «Должен, но... не обязан. Да и знакомые захмыкают». Остановился на заголовке «ПАПИК». На экране запрыгали буквы, складываясь в слова, предложения... Работа пошла. «Они неслись по Питеру в $70.000 спортивном «мерседесе», и правил им Харитон Ольгердович Хватов, гордый своим положением преуспевающий тридцатипятилетний бизнесмен из N, скверного и грязного предместья Северной Столицы. Болезненно самолюбивое лицо Харитона Ольгердовича с золотым крестиком на шее и бриллиантовой «запонкой» в мочке уха носило отпечаток заносчивости, ежесекундно готовой сорваться в открытое раздражение. Подобные лица, когда-то пережившие цепь унижений и теперь волею случая успешно продвинувшиеся из «мальчиков» в «папики» бизнеса, уже ни за что не скинут натянутой на себя маски, подчеркивающей достоинство обладателя на фоне людской серости. Сейчас по правую руку от бизнесмена сидел тот, кого он стыдился называть отцом, и если обращался, то безлико – ТЫ. Для простоты изложения подберём соответствующую аббревиатуру и Харитону Ольгердовичу – ХО, каковой будем часто пользоваться наряду с уважительным «ПАПИК». Вот «ПАПИК» вскинул бровь, – значит что-то скажет:

77

– У меня в гараже ещё дороже лимузинчик стоит. Я тебе в следующий раз покажу, договорились? – Конечно, Тоник! Так в обиходе звали ХО домочадцы. Глядя на трассу впереди, он поморщился: «Этак медленно только черепахи ползают!». ХО увеличил скорость и, демонстрируя своё превосходство, непринужденно обошел две «волги» и мотоциклиста. – Дааа... Скоро я буду... папа, – слегка споткнувшись на последнем слове, вздохнул ХО. – Ты уже знаешь, «киса» через месяц девочку родит, помещу рожать в престижную клинику. «Киса» – это жена ХО. Глазки мужа затуманились счастьем. Конечно, по деньгам пойдёт и музыка. Переполненный трепетными надеждами «папик» передаст изнеженно-хрупкую «мамик» в руки искусных акушеров, и те с минимальным ущербом для «мамик» помогут появиться на свет еще одной будущей женщине. Может родится Жанна д’Арк, а может – новая демократка Старовойтова, но, скорее всего, дочь, когда подрастет, займётся менее опасным ремеслом, – как и её мать выйдет замуж за бизнесмена, что более престижно. Вот так-то! Престиж! «Вы думаете, – сказал бы Стендаль, – это пустяки? Как бы не так! Изумление детворы, зависть провинциалов, почет от дураков, презрение простаков...» Оставим философию депутатам и пенсионерам. Лучше вспомним, что мы сейчас в салоне молочного цвета машины рядом с папиком-миллионером. Отец уже встречался с сыном-бизнесменом, был представлен его жене, почему-то не назвавшей себя, но поразившей воображение. Он увидел перед собой небольшую брюнетку, одетую в броские дорогие лохмотья, с мушиным брюшком, верблюжьим профилем, управляемым надломленным книзу шнобелем, похожим на перевёрнутую семерку лото. Её подведённые глаза смотрели на тестя оценивающе сквозь свисающие на них мелко накрученные, как у черного пуделя, космы. Обаятельность своей внешности брюнетка дополняла игрой, то в веселую, то в честную, мудрую, но всегда неизменно положительную героиню современного романа, очарованную благородным бездельем. Она сопровождала телодвижения нежными вздохами кроткого женского сердца, не уставая повторять с монашеским смирением одно и то же: «Я сделаю всё, что захочет Тоник». Сценичность поведения не могла сокрыть в ней черт подпорченной воспитанием актёрши с самомнением, пустой и капризной, истеричной и неуживчивой в быту. Тем не менее, на протяжении целых семи лет всё это вместе оставалось законной супругой ХО – шедевре уличного абстракционизма, окультивированной (согласно классикам и сельхозсправочнику) разновидностью человеческих сорняков-прилипал. Сама себя брюнетка естественно считала особой, пренадлежащей элитной интеллигенции. В этом проницательном самоутверждении ей подыгрывали тугой кошелёк мужа, а также невежество непросыхающих обывателей N, «простолюдинов», как она их любила называть, хотя родословная брюнетки тоже отнюдь не блистала аристократизмом. Все её предки по отцовской линии были потомственными цирюльниками, а по материнской... не будем трогать мамы, – увял аккорд мажора, притихли барабаны. Случается же такое, что папаша ХО в молодости подстригался у деда своей будущей «невестки», – ловкого малого, не лишённого апломба в профессиональном задавании и мастера забытых анекдотов. – Я обслуживал всех старых звезд N! – подравнивая клиенту затылок, с воодушевлением восклицал цирульник и ждал вопроса, но подстригавшийся не

78

реагировал. Продержавшись секунду, стригун решительно проходился машинкой-плугом по голове молчуна и спешил на выручку: – А молодые?.. Молодой сейчас волосами обрастает... Дернув за патлы зарождавшуюся моду, он завершал рифму: – Пока наша смена подрастает. И заливался хохотом. После стрижки поэзия уходила в тень, уступая место игривой прозе. Парикмахер откашливался и на фразу клиента «Сколько вам должен?» давал неизменный ответ: – Сколько не жалко. – А всё же? – настаивал дотошный клиент. – Ну, сколько вы можете пожертвовать бедному алиментщику? – с улыбкой отвечал вопросом на вопрос «звёздный мастер». Не отступили от старинного промысла отец и сестрёнка. Лишь супруга ХО порвала с династическими порядками и внесла поправку в трудовую семейную традицию. Она резонно посчитала, что вообще не надо работать, если удачно выйти замуж, а парикмахершей можно остаться в душе. Отец взглянул на сына и поднатужился на лёгкий комплимент: – Ещё раз поздравляю, её беременность не очень и заметна. – Ну, зачем же «кисе» портить фигуру. «Киса» вся у меня такая... изящная. При этом молодой «папик» настороженно покосился на потёртого годами, однако ещё бодрого мужчину рядом. Отец понимал, что сыну ради устойчивости своего положения приходится терпеть негативные последствия женитьбы и исступлённо глушить трезвый глас рассудка касательно промашки в браке. ХО в совершенстве овладел искусством самообмана и у отца сложилось впечатление, что новая родня в тупом упоении от законного права на мужа и зятя, подкреплённого лестью и домашним шантажом, крепко держала «папика» за шиворот. Сейчас, раз вопрос коснулся «кисиной» внешности, «папик» ударился в рассуждения: – Знаю, ты думаешь... сроду не было у такой «муры» ни лица, ни фигуры, правда? Но разве это самое главное? Наверняка вчера тебе моя мать нажужжала в ухо, что она... ну ты понял. Так ведь? Я это знааю, хоть мать, как всегда, сто раз откажется. Сын с первого часа женитьбы примирился с низкой оценкой, выведенной его матери новоиспеченной роднёй и, подыгрывая последней, уже выказывал «на людях» неуважение к «мамуле». Сообщим читателям то, что мы знаем об этой недалекой женщине, с детства столкнувшейся с ложью и подобострастием, чванством и низкопоклонством. Для её родителей, испытавших в молодости лишения, перемена к лучшему развила самомнение, которое в больших дозах передалось их розовощекой любимице. Таковой была бывшая жена Хватова-старшего Матрёна (назвали в честь коровы Мотри, спасшей в тяжёлое время материнскую семью от голода), девичья фамилия Трусова, дочь почившего в конце пятидесятых начальника тюрьмы Харитона Трусова, майора КГБ. По мнению въедливого окружения, Мамка-Матрёна (как не вспомнить Льва Николаевича) действительно «была глупа от природы. Но к несчастью» она обладала незаурядной памятью и окончила среднюю школу с золотой медалью, отчего, посчитав себя непревзойдённой умницей, «поглупела окончательно». На её лунообразном лице навсегда застыло выражение надменного величия, и

79

только беспокойные глазки с близоруким прищуром выдавали неуверенную в себе шкодливую натуру, страдающую наследственной подозрительностью. В гостях Матрёна предпочитала больше молчать и глубокомысленно глядеть в потолок, круто запрокинув круглую головку с плоской переносицей, словно припечатанной горячим утюгом. В нестандартных ситуациях её выручала мудрость собственного афоризма, который она любила про себя повторять: «У чужих окажешься, – молчи, умней покажешься». При этом Матрёна воровито оглядывалась, – не посмеиваются ли над ней ненароком. Однако в среде простоватых родичей она вела себя вполне раскованно, даже развязно, щедро разбрасывалась не всегда понятными окружающим модными словами, закатывая оные в пустые фразы и восторгаясь их гулкостью. Родителям ХО удалось удержаться в браке ни много, ни мало, – десять лет, но жизнь у них так и не сложилась. Тогда отец создал другую семью и прожил с новой женой ещё пять пятилеток, ни разу не подравшись. Читатель, видимо, удивиться столь сомнительному достоинству оценки семейной жизни, приведённой здесь, но в первом браке Хватова-старшего мордобой был в почёте и составлял, как говорят, Божью долю атрибута домашнего уюта. После смены режима в стране Хватов-старший увлёкся политикой, захандрил и уехал за рубеж, выбрав Южную Америку, поскольку к тому же бредил с детства тропиками, мечтал по-тарзаньи покачаться на настоящих лианах и теперь решил видимо воспользоваться возможностью. Была ещё одна причина для эмиграции. Хватов смолоду страдал в весенние периоды жесточайшей сенной лихорадкой. Давно перестали помогать прививки и сезонные смены регионов в бывшем Союзе. Со временем аллергия трансформировалась в астму, разъедающее действие которой на организм усиливалось год от года. Вопреки скептицизму врачей, Хватов полагал, что его может спасти лишь переезд в тёплую страну южного полушария, где зима и лето по отношению к России меняются местами. Удивительно, но он оказался прав, – в Южной Америке болезнь не отступила, она просто исчезла. Исчезла до прозаичности буднично: вчера была – сегодня её нет, – назидание многим астматикам Севера! Пообвыкнув на новом месте, Ольгерд Капитонович (так звали Хватова-старшего) через некоторое время выписал к себе жену с сыном Ваней. Им удалось приобрести маленькую асьенду на крайнем юге Бразилии и семья, оставив за океаном зиму и политику, зажила в стране вечного тепла подобно потомкам конкистадоров – независимо и спокойно. Пролетели годы. Ваня заканчивал институт в Сан-Пауло, однако родителей навещал часто: они вышли на пенсию, которую стала выплачивать Россия-матушка. Как удалось провернуть в непростой ситуации столь трудоёмкое дельце, надо полюбопытствовать у самого уважаемого Ольгерда Капитоновича и его мудрого дружка-адвоката Михуэля Воловичуса, но вряд ли они согласятся на интервью. Теперь всё решал вкус: желаешь, – круглый год возись в саду, не желаешь – лови рыбу или путешествуй на автомобиле с «караваном». Словом, живи – не хочу! Все проблемы оставлены в России и из них – главная: доживающая на Родине свой век овдовевшая тёща. По причине преклонности возраста, старой женщине опасно было покидать Приладожье, в котором она прожила всю жизнь, и супруге пришлось, откладывая пенсию, регулярно навещать мать, пропадая в России месяцы. Участившаяся резкая смена климата пагубно отразилась на здоровье жены и в очередную поездку к Анне Ивановне (имя тёщи) рискнул, – вспомним о бывшей астме, – отправиться сам Ольгерд

80

Капитонович Хватов-старший. Поскольку имя-отчество у него тоже не очень короткое, то пора и тут установить подходящую символику, – не называть же Ольгерда Капитоновича и нам в рассказе «ТЫ»! Пусть это будет популярное за рубежом «ОК». Итак, был куплен билет на самолёт и Анна Ивановна с радостью приготовилась встречать своего заблудшего зятя. Однако, люди предполагают, а Бог располагает. Радостному событию не суждено было случиться и вот почему. Старенькая тёща стала страдать бессоницей и напросилась на снотворное. Пробуждение Анны Ивановны оказалось ужасным, – вестибулярная система и восприятие окружающего восстанавливались с трудом. Днём её иногда навещали соседи, но ночами одинокой бабушке нужна была сиделка. Как быть, если зять прилетает только через двенадцать дней? Ситуация складывалась безвыходная, – через океан вмиг не перепрыгнешь! И тут, как иногда случается, вдруг вмешиваются Небеса и телефонный звонок из Санкт-Петербурга в южное полушарие известил ОК, что на проводе сын от первого брака, бизнесмен-миллионер, тот самый, с кого начался рассказ. Десять лет они не контактировали с момента, как отец покинул Отечество, и теперь преуспевающего дельца прошибла ностальгическая слеза по родительскому баритону и большое желание поподробнее узнать о латиноамериканском континенте «из первых уст». Чем занимался истёкшие годы оборотистый сынок, было «коммерческой тайной» бизнесмена. Тайной не для отца, который, с помощью пробивавшейся отрывочной информации и простейшей логики мысленно пробрался сквозь не слишком дремучие дебри сыновьего бизнеса к той запретной полянке, где под слоём дёрна был упрятан заветный сафьяновый сундучок. По этой причине отец в другое время повёл бы себя при разговоре более сдержанно, но сейчас на повестке дня стояла судьба тёщи, и ОК ухватился за протянутую ему руку». Николай Иванович бросил печатать и вышёл в примыкающий к самым зарослям двор поразмять ноги. Низкие беспросветные облака, словно прожитые годы, неслись над его головой, оплакивая горькими слезами землю. Николай Иванович, вобрав голову в плечи, пересёк открытый участок и укрылся в сухой беседке. «Надо будет приобрести портативный компьютер и всё время работать здесь, на воздухе», – подумалось ему под монотонную дробь тёплого дождя. Сделав несколько десятков дыхательных упражнений, бодро поработав по-боксерски кулаками и потряся для освежения мыслей головой, автор уже собрался вернуться в дом, когда неожиданно хлынул настоящий тропический ливень. Стало совершенно темно. «Вот тебе на! Ведь, знал же! И зачем я выскочил без зонта?» – укорил себя Николай Иванович. Ливень усиливался. Над беседкой яркие вспышки разрядов сопровождались орудийными раскатами грома. Вот совсем рядом ещё одна вспышка с пушечным выстрелом, от которого заложило уши. Молния ударила во двор неподалеку, метрах в тридцати, – хорошо не в беседку. Чёрная земля раскалилась докрасна вокруг места входа в неё электричества и на мгновение напомнила огромнейший, метрового диаметра диск восходящей луны. Здорово! Страшно и здорово! Николай Иванович любил грозу, хотя и боялся её. Сейчас непогода вызвала в памяти его далекое военное детство в южном городе с ночными сиренами и выстрелами зениток. Затем, Николаю Ивановичу представилась крутая булыжная мостовая и во весь опор громыхающая по ней пожарная машина с облепившей её как воробьи дежурной бригадой. На

81

середине мостовой в это время сидел и перебирал камешки Мухан, четырёхлетний сынишка дворничихи Анички, почти его ровестник. На тротуарах – визг, истеричные вопли и топтание на месте растерявшегося народа, на глазах которого через несколько секунд свершится драма. Ещё он увидел свою мать, метнувшуюся к Мухану и схватившую того на руки. Убежать от машины она не успела. Кто-то быстро заслонил собой Николая Ивановича, прижав в себе его детскую голову. Раздался ужасный визг тормозов, какое-то бульканье, пара тяжёлых глухих ударов, и всё увидели в метре от невредимых виновников происшествия громоздкую пожарную машину, ставшую поперёк улицы и раскачивавшуюся с боку на бок. Водитель-азербайджанец не решился сбить двоих и чуть не пожертвовал пожарной бригадой с собой впридачу. Тогда пятилетний Коля был далёк от серьёзного восприятия случившегося. Давно растворились во времени дворничиха Аничка и её Мухан. Нет уже и матери, только её рывок на мостовую стоит перед глазами. Да! Пора уносить ноги, пока действительно в беседку не ударила молния. Громоотвода тут нет, да и вообще, не торчать же здесь зря час. Николай Иванович выскочил из-под навеса, окунувшись в ливень. Дома он переоделся в сухое, вяло помог жене по хозяйству и оба поахали над разрядом во дворе. – Завтра, Света, я найду «чёртов палец». Положим его в коллекцию минералов, – пообещал жене Николай Иванович. – Ой, не надо, Коля, не ищи. Говорят, очень дурная примета. Ведь это же – «чёртов» палец! За рубежом Светлана Алиевна (у неё отец был азербайджанцем) сделалась суеверной. Николай Иванович в отличие от супруги лишён предрассудков, поэтому он обязательно извлечёт из земли спекшийся стержень для коллекции. Однако, согласно обещанию, это случится завтра, а сегодня... гроза миновала. Автор вновь сел за монитор, чтобы продолжить своё изложение с того места, где он восстановил контакт отца с сыном, скрепив его рукопожатием через океан. «... – Ну, скажи конкретно, когда ты прилетаешь? – спросил ХО. Как деловой человек он любил точность. – Ровно через двенадцать дней. У меня билет на руках, – ответил ОК. – Не беспокойся, я найду сиделку на этот срок. – Думаю, что Анна Ивановна полностью окрепнет до моего прибытия, – у неё неплохое сердце. – На всякий случай все же договорюсь, блин, на две недели. – Даа? Что ж, отлично. Сиделка за щедрую для Росссии в то время плату, – тридцать долларов в сутки, – была найдена без промедления и всё разрешилось, казалось, самым удачным образом, если бы измученная нелёгким сном тёща не умерла через несколько дней после упомянутых телефонных переговоров. Печальную весть сообщил по телефону сам ХО и Хватов-старший прибыл уже в пустой дом. Мы сейчас, пожалуй, опустим подробности изложения возникших дел скорбных. Не будем также описывать мгновения встречи отца с сыном после долгой разлуки и, стоя в сторонке, сморкаться в платочек. Давайте лучше вернёмся в салон «мерседеса» к прерванному диалогу двух родных людей, который, как мы увидим, развивался далеко не в самых дружелюбных тонах. – ...Харитон, нельзя так... неуважительно, – продолжил отец беседу, прерванную нами в начале повествования. – Она же всё-таки тебе мать.

82

– Какая-то сволочь наплела ей, что моя жена, мол, выглядит... словно из группы риска. Какое скажи их дело? Пусть лучше собой занимаются! Просто у «кисы» самый модный сейчас вид, когда... – …в ноздре «звезда» горит, – не удержался от соблазна неосторожно ущипнуть Хватов-старший, внешне оставаясь серьёзным. ХО окатил его мрачным взглядом. Он не ожидал, что вместо благодарности отец начнёт по-свински покусывать. – Да! Моей «кисе» так нравится, и татуировки ей модные нравятся, и волосы ей тоже нравится закручивать в парихмахерской у своей сестры в мелкие... завитушки! – с нервозным вызовом выпалил «папик». – Ты прав, ей действительно нравиться соответствовать кругам, которые мелькают на телеэкране. Во всяком случае она старается... – отец воздержался, не произнес вслух: «...разыгрывать роль богатой сибаритки». – Но ты поторопился, про волосы я ничего не сказал. Правда, у нас в Бразилии такие носят в основном негритянки. Это их национальная прическа. Хватову-старшему не терпелось прибавить к слову – «негритянки» ещё пару популярных терминов. Однако, не будем преждевременно слишком ссорить отца с сыном из-за причёсок и к тёмнокожему облику простодушных латиноамериканок пристраивать появившихся новых модных поклонниц. Продолжим наше повествование. – Ну, что задумался, детина? – миролюбиво прогнусавил ХО, прерывая паузу. – Да так... Сколько я тебе должен? – Эээ... двести долларов, больше не надо. – Хорошо, можно я их отдам позже? ХО презрительно отвернулся. Немного ещё содержательно помолчали. Навстречу неслось глухо мычащее стадо автомобилей, мелькающее всеми цветами спектра яркого солнечного дня. Харитон Ольгердович согласно заведённой диэте «принял» с утра и теперь, закусив удила, устроил скоростной слалом по пригородной автростраде. Милиционеры на «осевой» ловко уклонялись, не замечая удали «новорусского». – Удивляешься? Пусть попробуют, блин, остановить. При них же звоню, куда надо, и их тут же заменят и на посту, и на работе. Менты это знают, поэтому «наши» машины не трогают. ХО удовлетворенно хрюкнул. Он процветал в атмосфере доллара и критерий, которым сам и его блестящая от французских кремов мелковатая половина руководствовались в оценках людей, определялся тональностью малинового перезвона в кошельках знакомых и их умением делать «большие» деньги. Большие деньги... Шальные деньги... Умных людей они превращают в рокфеллеров, а Провинциалов ограниченных – В хвастунов безграничных. ХО & «киса» были умными людьми, а умные пешком не ходят. Поэтому первые же премиальные «размочили» на «мерсы» новейших марок, сразу выдвинувшись из обывательской среды N. Знай наших! Дальше, – как в том кавказском анекдоте: «Мащин купил, права купил, как тийпэр умейт ездит купит?» Умная «киса» на «мерседесе» оказалась за первым же перекрестком в мусорном контейнере. Обошлось без жертв, но проницательная «мамик»

83

сообразила, что её молодая жизнь может внезапно оборваться и за руль больше не села, предоставив рисковать собою ХО. – Хо... вот ТЫ (мы уже знаем, что это обращение к отцу)! Чего ТЫ добился в жизни? Ни-че-го! Всего-то, как мать говорит, не пил и не курил. Подумаешь, статейки по математике писал! У моей «кисы» папаша имеет бизнес, он – парикмахер! Хоть и пьяница, – редко это конечно для его благородной породы, и из дома его за это рассчитали... кхм-крхм... ХО затейливо откашлялся и продолжил: –...Но извини, он всё-таки деньги умеет делать и уже поэтому поумнее тебя. Я это понял на свадьбе, его «киса» привела с собой – отец ей всё же! А «кисина» мама... – Тоник, убавь скорость. Ты, мчишься, как наркоман. Могло показаться, что замечание попало в глаз. ХО жалко вздрогнул, правда, газ сбросил. – ...А «кисина» мама, – продолжал разходиться ХО, – сумела вырваться из своей местечковой деревни и стала зав.РОНО нашего N, большим человеком, вот так вот, не чета некоторым. Речь свободно лилась сквозь уста Харитона Ольгердовича, освежая их аргументированной приправой знающего себе цену хама. – Из какой она дер..? – подал было голос отец. – Из нашего N, ведь это деревня! – уклонился ХО. – И вся твоя Южная Америка – тоже деревня. – В Нью-Йорке тебе, Тоник, надо жить тогда, в Нью-Йорке! – Ну, вот Нью-Йорк – это уж точно город, тут я с тобой согласен. Обманчивая зрелищность западной цивилизации всегда подогревает зависть сомнительно разбогатевших париев, имевших несчастье родиться в пыльной глуши заштатных российских городков. Жизнь в Париже, Лондоне, Нью-Йорке в считанные минуты затопила бы радужными цветами неона все годы тьмы, проведённые в «местечковой» глубинке. С садовых скамеек мечтает «подворотня» о парижской жизни с бесконечной сменой удовольствий и впечатлений, страдает безудержным желанием постоянно пускать пыль в глаза. Однако розовые парижские дали для романтической пары ХО & «киса» – несбыточная мечта. Никакие сбережения не выдюжат их светских аппетитов, а пополнять кошелёк отработанными в родном Отечестве приёмами ХО «там» не сможет. Проще у себя дома карабкаться вверх к призрачному олимпу обеспеченности и сервиса в ожидании, что ревностные лакеи когда-нибудь освободят счастливую пару от нужды самостоятельно переваривать пищу. Иными словами, есть к чему стремиться, а это уже достойно уважения и скрашивает прозу их появления на свет. – Но мне пока и здесь неплохо, – завершил ХО мысль. – Пока, да. В салоне «мерседеса» водворяется меланхоличная тишина, нарушаемая лишь шуршанием шин извне, и ХО сосредотачивает своё внимание на дороге. Какой-то салага-постовой откозырнул, «мерседес» вывернул вправо и ворвался в стремительный поток машин стонущего, перегруженного металлом набережного шоссе. «Папик» нарушил «молчанку»: – А ведь признайся, тебе мать нашептала, наверное... – Что именно? – Что в прошлом «кисина» мама, например, была кабинетной...эээ... отчего муж запил.

84

– Вот тебе на! Ну... Отец чуть не произнёс «было дело» и запнулся, но ХО лёгкого сбоя в голосе родителя не заметил. Он на секунду ушёл в себя, вдумчиво шевеля мозгами и губами: – Интересная подлянка всё-таки, блин... Пока сын напрягался, отец попробовал перевести разговор: – Скажи мне, как звать твою... «кису»? – А? – папик сбился с мысли, – Нора! Разве ты не в курсе? – Ты ж мне не представил её по-имени, вообще не сообщал о своей женитьбе. А сейчас, – всё «киса» да «киса». Ответ внезапно разозлил ХО, глаза превратились в льдинки. «Ииишь, какого уважения захотел, сообщи о женитьбе ему лично! Да на кой чёрт ты нужон!» И папик высказался вслух: – Ну, а кто ты мне, собственно, такой, чтоб докладывать тебе? Отец, что ли? Двадцать пять лет уже, как бросил нас. Мне тогда было десять. Значит ты, как ушёл, стал уже мне никто. После таких выводов следовало навсегда покинуть салон дурака, но это был сын и Хватов-старший укротил своё униженное самолюбие. За годы, проведённые врозь, их взаимная привязанность основательно подувяла. Однако, достаточно было ОК вновь увидеть Тоника, как волна радости затопила отцовское сердце. Поднялась и тревога. ОК решил попытаться развеять в пух (ох, и чревата же коварными издержками отчая близорукость!) саднящие сомнения в чистоте сыновьего «бизнеса», а если опасения и впрямь подтвердятся, взять в союзницы мать. Ничего не ведающей Матрёне определённо станет страшно за сына, Хватов верил в это! Вдвоём они попробуют убедить Харитона «сойти» с опасного жизненного «витка», бросить всё ии... уехать подальше. Тоник спросит: «Куда?» Родители ответят: «Нуу, хотя бы пока на время... в Южную Америку, которая поначалу тебя заинтересовала, и это поверь – не худший твой, Тоник, будет выбор!». Право, родительская наивность безгранична! «Мир наживы с пренебрежением относится к любого ранга мечтателям». Хватов-старший не предполагал, что наперво Харитон задумал, используя отца, «отмыть» через латиноамериканский континент «лихие» деньги, но, встретившись с «предком», понял, что для деликатных сделок «папахен» чистой воды «лох» (панегирик ХО) и в помощники не годится. Поскольку перспектива финансовых махинаций для ХО потускнела, как пасмурный осенний вечерок, его интерес к «папахену» немедленно угас и родственные отношения приняли символический характер. Теперь в отместку смешливый «папик», юродствуя над отцом, пытался скомпенсировать досаду со всей старательностью добропорядочного негодяя. Сейчас он немного оправился от вспышки негодования: – Хотя, если честно, это даже хорошо для меня, что ты ушёл от нас. – Дааа?.. – Да-дааа, ты замучил бы меня... замучил своей, блин, учёбой, советами, заставил бы работать на «совок» и я не стал бы таким «крутым», как сейчас. Ты бы только путался под ногами. Но всё равно, ты поступил с нами подло. Настоящие отцы так не поступают. Мы не упомянули одного обстоятельства. До отъезда за рубеж отношения между Хватовым и бывшей женой худо-бедно укладывались в приемлемые рамки, которые в духе нового времени принято называть «цивилизованными». Ко всему, она задалась целью вернуть мужа и не препятствовала встречам отца

85

с сыном, даже сочла разумным привлекать ОК к совместному решению вопросов, связанных со школьно-институтским образованием Тоника. Похоже, Харитон ценил это, и тем неожиданней оказалась его нынешняя пренебрежительная позиция, озадачившая «эмигранта». Правда, за промчавшиеся годы многое быльём поросло, чаду кое-что не грешно и забыть. Тем не менее, отец всё же сынка «уел»: – Раньше вы с матерью при встречах со мной распевали совершенно иные куплеты. А теперь... я в растерянности. Просто не знаю, что и ответить на всё сказанное тобою... Лукавая улыбка озарила серое лицо ХО. – Знаешь что ответить, знаааешь! И обиженно хмыкнул в воротник: «Хм... куплеты, говорит...» – Что же я знаю? – Хочешь сказать, что почти половина людей на земле расходятся, значит все они теперь… подлецы, что ли? Конечно нет, но! ХО поднял кверху указательный палец: – Но! В рамках каждой разрушенной семьи всегда имеет быть только один, единственный... Ты надеюсь, блин, усёк? – Отчего же не усечь? Если каждая вторая семья на земле будет так себя разжигать, половина рода человеческого выгорит. Как ты думаешь? Отныне для вас я стал... Награждай эпитетом! – Да, я допускаю, у моей матери были сдвиги, – уклонился от эпитета ХО, – как это болтают теперь, ну по части зоологии, психологии и... ну да ладно. Всё-таки она мне мать... – Хорошо, что ты об этом обмолвился. Отец понял недоговор сына. Любила ночами экс-супруга пойманных в ловушку мышей кипятком ошпаривать, имелась такая женская слабость. Когда «мамку» удерживали от экзекуций, она бранилась, плевалась и хватала мужа ногтями за лицо, норовя попасть в глаза («лох» Ольгерд Капитонович так и не узнал никогда, что ещё в девичестве Матрёна за проявление странных наклонностей была на учёте в психдиспансере, или, как говорит народ, в «дурдоме»). – Но ты же в это время беспробудно спал! – возразил ОК. – А вы и утром продолжили, забыл, что ли? – Нет... да... пожалуй забыл... Тогда я замахнулся на её «шалость», а ты с годами стал замахиваться на мать. Если вернуться в прошлое, то и у тебя, Харитон, были детские шалости до двадцати лет... – Какие же? – удивился ХО. – Расстреливать оловянных солдатиков, когда тебя обижали. Отец и сын взглянули друг на друга и... расхохотались. – Надо же, – расстреливал... солдатиков... ха-ха-ха! Что угодно мог сейчас подумать, только ни это. Дааа, любил я играть в оловянных солдатиков. Даже теперь иногда пробую, правда! – Я верю. ХО посерьезнел: – Всё-таки, мою мать ты не ценил. Никого у неё ни до тебя, ни после не было... Отца покоробило. Действительно, как в старой присказке: «Чем больше верим святости, тем очевидней гадости». После женитьбы он узнал цену святости Матрёны Харитоновны. Хватов-старший схоронил в душе обидное для

86

себя открытие. Стерпел одно, – переживёт и остальное, – решила женина родня. Неожиданно для Хватова, медовый месяц «молодуха» провела на Рижском взморье в обществе родственников. Простоватый муж в эту компанию не вписывался. Поэтому, выпроводив ошеломлённого молодожена из квартиры и заперев её, Хватова на время вернули родной матушке. Немедленно развестись у посрамлённого Ольгерда Капитоновича не хватило духу. Правда, золотое обручальное кольцо полетело вслед уходящему поезду. Позднее обиженный супруг надел медное. Таковым был его единственный протест, и с того дня к Хватову прилипло прозвище «тюфяк». Реакция Матрёны на утерю золотого кольца оказалась в духе Трусовых: улавливая момент, она с силой, попирающей здравый смысл, била кулаком по большой выступающей родинке на плече мужа, приговаривая: «Устрою тебе рак, и мне знаешь как будет приятно!» Всё это стабильно подливало масла в огонь и в итоге процесс, ведущий к разрыву, стал необратим. Чего уж теперь им с сыном тормошить прошлое и препираться? Отец ограничился пришедшей на ум неосторожной рифмой: – К чему былое нам мусолить, себя сомненьями неволить? Всё уже давно запорошено временем, давай поменяем тему. ХО дурашливо поразился: – Поменяем? Нет, постой: какие там ещё сомнения? Ты не праав. Ну вот со мной, например... ну, как с тобой, там... Так «кису» за это же не бросишь? – Почему же? – глаза отца заулыбались. – Да если я её брошу, – в тон шутит ХО, – она меня тут же посадит... Следует пауза, затем – продолжение: – ...в мышеловку ии... кипяточком, кипяточком. Оба рассмеялись. – А всё-таки ты должен был бы ценить, – ведёт начатое ХО, – ну, ценить хотя бы то, что мать мою воспитала уважаемая в городе семья. Отец всё ж таки начальник тюрьмы, блин. Вздохнув, он помолчал и вернулся в прошлое: – Помню в детстве, какие-то пацаны с гитарой садились внизу и надрывались: «Все мы вышли из низов, в похвальбе без тормозов...» – «Когда пьяными бродили, нас собаки изводили», – почти весело допел куплет Хватов-старший. – Во, во, ты запомнил? Причём, каааждый вечер, правда? Нууу, придурки, – ХО затрясся в смехе. – Скажу тебе... в общем... тебе всё же следовало ценить такую женщину, как моя маманя. – Конечно! Я ценю и то, что одна воспитанная женщина посылала нам с женой на службы незаклеенные подмётные письма. – Да ну? Если ты не придумал, то для неё это был крик души. А что значит – «подмётные»? Слово-то какое... Ты что, из них подмётки собирался делать? Так они быстро бы износились... х-х-х-х... Харитон опять затрясся, на этот раз в ознобе беззвучного смеха. Наверное, удачный экспромт пробудил скромность, которая помешала в полный глас восторгаться собственным каламбуром. – Я шучу... – сказал он, вконец уморённый успешной «выпечкой». – Все равно повторю: мать со мной ты не имел никакого морального права бросать! – А по какому праву тогда ты сам бросил Олесю с двумя крошками, а? – Откуда про Олесю знаешь? – Мать всё рассказала. Вопрос не смутил ХО, он нашёлся:

87

– Твой, блин, характер. – И тут я у вас виноват... – Да, я бросил «гражданскую» жену, – сказал сын, обойдя вниманием реплику отца. – Почему же бросил? – Ну, отчасти потому, что меня, допустим, мать с ней в квартиру не впустила, – был такой грех, – боялась, что мы, блин, хату у неё отшибем. – Матери, конечно, простительно, правда? – Ну, признаться, я этого от неё не ожидаал. – Тем не менее... – Тем не менее, – перебил ХО, – как у всех старушек, у неё... эээ... ну, сумерки жизни уже начинались, и поэтому своё жилье для неё в жизни стало самым главным опорным пунктом и её надо тоже уметь понять. – Что ж, может логично. Но могли бы и снять что-нибудь? ХО словно не слышит и продолжает: – Зато теперь у меня у самого модерная хата близко от центра Питера на крыше, пока без прописки... – Как у Карлсона, что ли? –Ха-ха-ха! Нееет. Отличная трёхкомнатная квартира с отапливаемыми стенами и полом. Сейчас на многих домах такие «престижки» надстраивают. – А как же... без прописки? – Между нами мальчиками, хе-хе, питерская прописка мне вообще сейчас, как рыбке зонтик. Для чего мне, блин, такое уважение себе, которое стоит три тысячи долларов? Поэтому пока я приписан к матери, а живу в своём «тереме» на окраине N. Как на даче. «Теремом» назывался дом в два этажа с травяной лужайкой и декоративным бассейном во дворе. – Дааа... – вытянул ноту ОК, по привычке добавив: – Делааа... Сначала мать вас с Олесей не впустила, а потом навещать внуков зачастила... Кстати, это точно твои дети? – А чьи же ещё? – Тогда почему не усыновил? Ведь тебе вполне по средствам. ХО обиженно засопел, но отец не дал возразить: – Интеересно... Ты кто!? Ведь это твои дети! И... мои внуки. Где они сейчас? – Ну, не смотри на меня так, я ещё никого, блин, не убил. – Я понял, – продолжал отец, – что «киса», поставила тебе условия: крошек не усыновлять! Подло, но естественно: ты же с ней живёшь, куда денешься... Выходит... – Что, выходит, чтоо... – поперхнулся выкриком сын и замолчал. «Эх, Харитоша, – подумал отец. – Вчера мать высказалась: «Все под Богом и, если с Тоником вдруг... что-нибудь такое, – жене не придётся делиться с близнецами». Даа! Не слабенький экскурс в будущее! С прицелом, чуть ли не с оптическим, чёрт возьми... Хм...» ОК случайно попал в цель. «Киса» после шумных семейных размолвок всегда замыкалась в себе, погружаясь в тёплый омут классического «супружеского разочарования». Харитон в такие минуты не предполагал, что тлеет в потёмках томного женского сердца. «Кису» выдали бы только глаза. Ольгерд Капитонович поймал раз на себе взгляд жены сына, взгляд ломбардной оценщицы, с хищным любопытством прикидывающей, насколько клиент

88

выгоден. В её крошечных зрачках не было места принципам с занюханной щепетильностью. – Души, – тараторила губернской скороговоркой мать, – у неё никогда не было и быть не может, чёрная дыра вместо души, которая только деньги высасывает... Эх, с его-то умением делать эти деньги! Мог бы выбрать красивую да хо́оро́шую! Так нет, выбрал же... Дурак, что ещё скажешь! Она, видишь ли, любит «светское общество» и, чтобы все ею восхищались. Если такого внимания нет, – сплошное уныние, потом – истерика, потом уходит, садится в машину и рыдает от злости. Вот, от скуки придумала сегодня рожать, кто-то её надоумил. А вчера ни за что не хотела! Боже ж мой, кого она родит? Аааах, зачем всё это я тебе говорю?.. Продашь ты меня, – вдруг оборвала поток откровений Матрёна. В ответ Хватов-старший возразил: – Не успею, уеду. И вообще... не стоит столь мрачно на всё смотреть. Со временем, как говорят... – Ничего не образуется, ничто не уляжется «со временем»... и не зли меня, не злиии, как всегдааа... Нижняя челюсть у Матрёны Харитоновны вывалилась вправо, на месте раскрытого рта – параллелограмм со скрежещущими резцами. – Не злиии!!! Она побледнела и затряслась, словно в эпилепсии, отчего ОК на мгновение обуяли сомнения в подвечерней здравости её рассудка. Растерявшись, он по инерции спросил: – Тогда зачем вообще было на ней жениться? Что, Харитон, ослеп, не видел, какое сокровище брал? Не маленький уж, чай. А в голове мелькнуло: «Я-то сам почему на тебе женился, умник?». – Чуть Тоня обидится на них, – оставила без внимания вопрос «мамка-Матрёна» (она нашла в себе силы успокоиться), – тёща сразу ему на шею как хомут – хлоп! И повиснет. Висит, губами чмокает, целует, шепчет: «Ты у нас очень, очень умный. Ты настоящий биз-нес-мен, умнее Чубайса!». Потрясающая лицемерка! – Зав. РОНО обязана быть профессиональным психологом, – отгородился шуткой Хватов-старший. – Она уже не Зав. РОНО, на пенсию вышла... Вообще, с подач таких сук, как она, из школьной программы... Матрёну неожиданно туго повело в сторону, что с ней бывало: – ...говорю – стараниями таких вот «психологов», засыпавших письмами министерство, изъята сейчас вся... патриотика! Вместо Тараса Бульбы и Татьяны Лариной по страницам учебников спотыкаются в обнимку убогие Мандельштам с Пастернаком... От услышанного правая бровь Ольгерда Капитоновича неожиданно поползла вверх, – подобной литературной образности от экс-супруги он никак не ожидал. С удивлением рассматривал Хватов-старший теперь другую, совершенно неведомую ему Матрёну, хотя и понимал, что всплеск эмоций у неё исходит лишь от внутренних неурядиц. – ...Подменяют русских классиков! – исступлённо уже выкрикивала медалистка советской школы. – Ты понимаешь? Ру-сс-ких клас-си-ков!.. Что из этого получится! Мир посходил с ума... Однако, волна возмущения так же быстро спала и Матрёна, как ни в чём не бывало, вернулась к теме:

89

– Ладно, чёрт с этим... Лицемерить тёща – дааа! Может! У Тони после её слов от радости в зобу дыханье спирает, и он, дурачок, как та ворона... Мать всплакнула. – Она со своей доченькой наших внуков, – посмотри на фото, вылитые «он», – считают ублюдками. Они бояться, – уже рыдала в глас Матрёна, – что Тоник своих детей за их спинами усыновииит... Море отчаяния билось в уязвленном материнском сердце. Хватову-старшему стало не по себе от её подвываний, в которых переплелись неприязнь к новой родне, боль за сына и что-то ещё непостижимое. – Гхм-гхм.., – кашлянул рядом ХО, – ты что, уснул? Хватов-старший очнулся. Машина стояла, припаркованная к обочине напротив ОВИРа, где надлежало проставить отметку о своём прибытии. После перелёта уже прошло достаточно времени и следовало торопиться. – Харитон, – сказал отец, прежде чем отправиться в отдел виз, – твоя жена хотела выкинуть детские фотографии у матери со стола, это правда? – Ну и что? Не выкинула же! Мать вырвала их у неё. Просто «киса» из себя выходила, что бабка внуков навещала, пока Олеся не вышла замуж. – И как теперь? – Теперь их, блин... усыновил олесин придурок-муж, – выдавил из себя сын, – и моей матери запретили там появляться, и вообще... они вообще сменили жилье. Подумаешь! Скоро и у нас с «кисой» будет маленький «беби». История с внуками держала ОК в тисках смятения и он ответил невпопад: – И вы оба с «кисой» на десятом небе... – Давай-ка, это, без глупой рифмы... – взъерошился ХО и внезапно чётко добавил: – Надеюсь, ты не замахиваешься на роль деда? – Да нет... – осталось пожать плечами «эмигранту». «Папик» поехал дальше по делам, а разжалованный дед, так и не подойдя к главному в разговоре «по душам», направился в ОВИР. Там его ждала неприятность, – в паспорте не оказалось визы-вкладыша на въезд в Россию, по забывчивости оставил её дома, когда, видимо, перекладывал документы из кармана в карман. Кляня себя за разгильдяйство, ОК выпросил у начальника ОВИРа отсрочки, ссылаясь на возрастную рассеянность, и в качестве подтверждения сего факта сунул в нагрудный кармашек госчиновника пятисотрублёвую ассигнацию. Вопрос был улажен, и ОК переключил свои мысли на Хватова-младшего. Сын после разлуки предстал перед ним совершенно иным человеком. Неуклюжие попытки наладить контакт с «новорусским» разваливались, как карточные домики, – «папик» продолжал сохранять дистанцию. Ко всему, сыну не нравилось, что отец постоянно грешил замечаниями, способными лишь раздражать. Хватов-старший не вполне отдавал себе отчёта, что поступки людей, ставших давно чужими, уже не его дело. Пузыри прошлого, продолжавшие выплывать из тлеющих глубин времени, лопались, обжигая память, справиться с которой «эмигрант» увы! не мог. Когда-то очень давно он не задумывался над таким природным явлением, как покойный отец Матрёны, который ради меблированной квартиры, не моргнув глазом, ликвидировал целую семью. Над родом Трусовых зависло проклятие. Говорили, что в ночи подвальных экзекуций сам собою звонил единственный, случайно уцелевший колокол на соборе, превращённом в конюшню. Событие

90

вызывало нездоровые пересуды в N и возмутителя спокойствия горожан сбросили в ров с водой. Но шептались, что колокол звонил ненастными ночами и оттуда, пока его вновь не извлекли на Свет Божий и отправили в переплав. Активистка-тёща похихикивала над расхожей молвой. Ей тогда достались лавры невежды-Митрофанушки. Она драгоценности бывших владельцев посчитала бижутерией, с деревенским упрямством отстаивая свою правоту, и Трусову пришлось рукоприкладством вышибать из жены её заблуждение. Он позволял себе пользоваться этим неписаным правом супружеского воспитания, когда отпадали сомнения в дальнейшей целесообразности пререканий и наступала пора действенными мерами класть конец бесполезным спорам. Город N не слишком велик и его обитателям друг о друге всё известно. Почему же ОК всё-таки женился на Матрёне? За розовые щечки? Ведь недаром говорят: выбирая невесту, выбирай ее родителей. Исключения только подтверждают правило. Естественно, с высоты прожитого ошибки всегда очевиднее. ХО был в курсе исторических подробностей материнского клана, однако вереница человеческих теней, выстроившаяся в затылок за родом Трусовых, его нисколько не смущала. Два дня назад у него с ОК уже состоялась «лёгкая» перепалка, затрагивающая давно отшумевшие события. – Ну, допустим, я знаю всё, – горячился «папик». – Ну и что? Мать говорила: деду приказывали расстреливать, он и расстреливал. А ты бы отказался?! А бабушка... Что – бабушка? Она сроду бриллиантов не видала, потому и думала, блин, что это стекляшки. Зато хлев знала хорошо, и навозом не брезговала! Не то что ты сейчас, бездельничаешь в своей Южной Америке... А что квартиру того управленца заняли, так это обычная для того времени... экспроприация, блин. И не твоё дело, что в войну дед не пошёл на фронт... – Слушай, я об этом ещё не успел и подумать, – вырвалось из уст отца. Но «папик-Тоник» не отреагировал на замечание. С охватившим его возбуждением он, как тетерев на току, остановиться уже не мог: – Кто бы тогда отлавливал по лесам дезертиров, кто?! – В лаборатории у нас работал наладчик, который рассказывал, что большинство дезертиров были сущими инвалидами по здоровью, а их гнали на передовую. Вспомни случай поскромнее, как тебя, почечника, при Горбатом прямо из института забрали в армию! Отбиться мы не смогли никакими справками и ты тоже был на грани дезертирства. ХО пропустил мимо ушей неприятный абзац из своей биографии. – Врал твой рабочий из лаборатории. Кто вообще он такой? – В бытность личный водитель твоего деда. На мотоциклетке с коляской. Не верится, правда? – Хм, хгх-птфу... Харитон скривился, сплюнул в бело-голубой платок и сунул его назад в карман пиджака, сказав: – Наверное, пьяница и имел на деда зуб. – Насчёт пьянства не знаю, но вот что бабушка твоя Ксения Александровна была у мужа сексоткой, он говорил. – Предупреждаю ещё раз: это – Не! Твое! Дело! – Рассказывал, что «спаливала» людей, которые в спину с ней не здоровались и не одаривали её, – игнорировал ОК «очередное китайское предупреждение», продолжая хаять покойницу и выгребать из затхлой лужи тину. ХО не оставался в долгу: – Ну, если так было, то значит так надо. Нехай трудях уважають!

91

– Так она после замужества ни дня не работала! – И хорошо делала... – До того хорошо, – клюнул на тухлого червя отец, – что даже перестаралась, – деда-то выгнали при Хруще! – Неет, я не о тооом. Хорошо делала, когда лупила тебя по щекам... за такие будущие сплетни. Для профилактики. Сын по-хамски одернул отца. У Хватова-старшего не хватило характера достойно отреагировать. Проглотил. Только на скулах гуляли желваки и стучало в висках, пока Тоник нравоучал: – Тебе бы следовало в то время не лезть в бутылку, а... извиниться. Да, да... извиниться, блин, – от поклонов голова не отвалится! – И тёща была бы твоя. А то потом родственнички трепались и тётя Лика больше всех... Напичканый ушедшими за горизонт событиями, ХО вспотел от усердия, раскручивая постсемейную хронику. – ...И правильно делала мать, когда ночами проверяла твои карманы и всё выбрасывала. Кроме денег, конечно... как тётя Лика у своего Сашки... По другому с алкашами, ведь, нельзя! Правильно я говорю? – Но я же не алкаш. – Не важно... – Сынуля, про паспорт-то забыл... Правда, мать потом его подкинула... Пререкаясь, отец с сыном всё глубже погружались в пучину склок, принявших балаганный характер. Тоник продолжал энергично: – Понял теперь, почему так всё нескладно с тобой было? Потому что всё учииился! Семью содержать надо было, как я, а не учиться. – Но ты ведь тоже учился... – Зря только, – возразил ХО. – Эээх, сказал бы, как знакомые чеченцы говорят, да ладно уж. Мой дед никогда не учился, а домой... эээ, чёрт... сколько всего понатаскал! А ты и теперь за границей наверно все учишься? – Учусь... – На кого же? – Португальскому языку. – Все десять лет? – Да. – Ха-ха-ха-ха! Уморааа... Чемууу? Протух-галь-ско-му языку! Тебе английского мало (отец на родине подрабатывал переводами)? Для этого туда поехал? «Иностранец»... – продолжал забаву ХО. – Вот тебя «киса» и спросила, чтобы вывести на чистую воду, сколько ты стоишь в месяц. Оказывается в баксах всего-то шестьсот. – Это долларов, что ли? И «киса» чуть в обморок не упала? – Ещё бы! Она только в мелких расходах стоит мне восемь тысяч баксов в месяц! Вот она… – …тебя как, а! – Не остри, нищета. – Харитон! Я, вроде, пенсионер, а не скотовод-миллионер, как представлялось домохозяйке «кисе». – Ну, какая она тебе домохозяйка?! – смехом ответил ХО. – Убирать мы нанимаем... – ...соседей, а то бы заросли...

92

– Не зарастём, раз убирают, – сын перестал улыбаться. – И едим мы только в ресторанах. Пойми, мы другого уровня люди. Я занимаюсь большим бизнесом, а она у меня... вроде как советник у президента. – Вот как?! – Именно так! И зря ты её разочаровал... – Но я не её очаровывать прилетел! Хотя... случись мне вдруг оказаться плешивым денежным мешком, налицо будет перемена. – Поясни, – неприятно осклабился «папик». Хватов-старший промолчал. Матрёна Харитоновна сетовала, что «киса» с тёщей украли сына, подогревают в нём самообман, поощряют манию величия. Обеим безразлично, что губят его, – ведь, как не лги, «а Харитоша этим сволочам чужой. У нечистой пары – одна забота: успеть нахапать побольше, пока хапается». ОК перевёл матрёнины слова: – У Тоника, говорит мать, на глазах шоры и некоторые люди, отодвинув её в сторону, навязались ему в поводыри. – Так и сказала? – Примерно. – Ну и чушь... ХО широким жестом извлёк из-за пазухи свою помятую гордость, по-петушиному тряхнул гребнем. – Да будет тебе известно, – прокукарекал он, – что командую парадом я, и если я решу, то могу поставить жену с тёщей в машине раком, дать пинка... дальше сам догадайся... и пусть катятся обе вниз по улице с ускорением, понял или нет?! Хватов-старший не ответил на его браваду. Ещё свежо было в памяти, как «киса», сбросив маску благопристойности, гнусной гусеницей ползала по ХО снизу вверх, словно по дереву, объедая всего, а он не посмел остановить её, не сказал: «Ты не в постели, здесь родители». Наоборот, потел от такого внимания. Оба демонстрировали непринуждённое французское обращение, подчёркивая, что в каждом от трепетной взаимной любви вот-вот лопнет жаркое, словно пылающий камин, сердце. Лавина поцелуев и объятий посреди гостиной, подслащенных щедрыми порциями восклицаний, которые рождала их взаимная страсть, продолжались бесконечно. Родителям так и не удалось посидеть с сыном и поговорить с ним. Серая золушка не отпускала своего принца ни на секунду и, «упоённая властью бесстыдною» выданных ей супружеских привилегий, бросала на предков торжествующие взгляды: «Делаю с ним всё, что хочу, поскольку он мой, а ты, родня, лишь рядышком стой!». – Ууух! – бушевала потом мать. – Не могу видеть эту верблюжью рожу. Пусть ею наслаждается только наш дурак-сын... Передохнув секунду, Матрёна тут же оговорилась: – Но учти: от своих слов откажусь. Ты улетишь, а я здесь останусь. Сам же видел! И мамаша такая. Эти две сучки способны на что угодно. На другой день, – то был вторник, – ХО сдержал слово, заехал за отцом, чтобы вторично «доставить» его в ОВИР. «Папик» прибыл на более респектабельной машине. Получив от отца долг, Харитон показал «мерс» со всех сторон и, по-деловому тряхнув шевелюрой, велел пошевеливаться. Он казался отдохнувшим и даже посвежевшим, только глаза как всегда лихорадочно блестели. – Ты сегодня неплохо выглядишь.

93

– Жена следит, старается! – пошутил ХО. Он прошёл в комнату, пододвинул стул и уселся, ожидая отца. – Это твоя старается, что ли? – Ха... Ну, мать моя – ладно. А тебе-то где моя жена дорогу перешла? Сразу на шутливо-обтекаемый ответ ОК не нашёлся и потому опять по-ковбойски поскакал «рысцой по булыжной мостовой»: – Я думаю, ты поймешь меня: во-первых... ОК на мгновение умолк. А с какой стати расшаркиваться перед сыном, который любит мутить воду? «Нувориш», скорее всего, отца разыгрывает, припася что-то за пазухой, но сдержать накопившуюся горечь недомолвок Хватову-старшему не удалось: – Зачем «ей» нужно было вчера изображать перед нами сцену, прости, римской куртизанки? Это был вызов нам, ты промолчал, а теперь тебе нужны объяснения? Лицо ХО на несколько секунд застыло в изумлении – ещё никто вне семейного очага не смел его, словно кошку, тыкать носом в наслеженный угол. Отцовская бесцеремонность саднила по живому «уязвимую и утончённую», как у двухгодовалого изюбра, харитонову натуру. Сдерживая себя, он демонически усмехнулся: – Ну, мне просто... любопытно, блин. Затем бросил взгляд на наручные часы, встал и приказал: – А вообще, хватит тянуть, давай поехали. В машине договоришь. «Договорю, договорю», – ОК решил до конца отслужить молебен. – Хорошо, – сказал отец, когда они уселись в салоне. – Расставшись с Олесей, ты не нашёл в лесу леса и вцепился в первую попавшуюся юбку, которая подвернулась тебе. Это произошло, потому что на секунду остаться без бабы – выше твоих сил. Не можешь спокойно осмотреться, – золотую рыбку среди плотвы надо поискаать! Но тебе нужна тут же замена. Вот и находишь пичужек, вместо горлиц. – Значит, говоришь, мне подвернулась пичужка! – Да уж не горлица. – После таких слов насчёт своей жены я обязан сейчас же, блин, высадить тебя из машины, а? Как ты думаешь? – перестал ломаться ХО. Куртизанку он стерпел, а вот пичужку уже не смог. Отец растерялся: – Погоди, Харитоша, ты же сам просил... – Оскорблять жену я не просил. И вообще, лезть с критикой в нашу семью. Сейчас «папик» понимал, что прав, и представлялся себе грозно ощетинившимся утёсом – с него схлынула волна благодушия. Наступило напряжённое молчание. Но вот луч снисхождения забрезжил на его по-бабьи переменчивом от избытка капризов лице. ХО включил двигатель и тронулся, рассуждая по дороге: – Ну, так и быть... чуток потерпим, потому что сами тоже ещё не всё тебе высказали. Мы теперь уже в последний раз с тобой, надо полагать, беседуем по душам и в жизни вообще. – Звучит по-сыновьи откровенно. – Ну, вот видишь, как хорошо... Кстати, знаешь, что было позавчера? – Что ещё? – Когда ты приехал к нам со мной повидаться, мать и «киса» вытащили у тебя из кармана куртки на вешалке документы, отыскали российскую визу,

94

блин... Мать сначала сунула её на подоконник, – а вдруг хватишься! Но потом разорвала на мелкие клочки и выбросила в урыльник. Хладнокровно преподнесённая новость потрясла отца. Это был рассчитанный удар. ОК обыскался визы, так и не нашёл её и не представлял себе пока, как быть дальше. Впереди маячили неприятные хлопоты в ОВИРе и серьёзный штраф. Итак, криминальный российский привет простаку-«иностранцу». Нувориши-уголовники, как алкоголики и наркоманы, стоят вне закона и реально искать правды на них в этом обществе негде. Можно конечно было попытаться вывести всех на чистую воду, но отец не хотел скандала, – толку бы скорее всего не добился, а дело сына могло обрасти нежелательными подробностями. Сейчас Хватову-старшему требовалось время, чтобы прийти в себя. Стараясь скрыть охвативший его озноб, ОК задал отвлечённый вопрос: – А что это такое... урыльник? – Нууу…унитаз, одним словом. Я иногда так говорю. Ладно, знаешь за что твою визу... экспроприировали? Отец сидел истуканом. – За то, что тебя как человека мать оставляла у себя... переночевать, а ты отказался. ОК продолжал молчать. – Ну и зло забрало ей тоже, что сама невыездная, непроездная. И тут её понять надо бы. Она ж тоже человек! Вообще по секрету, мать чуть дара речи не лишилась, когда узнала, что твоя... жена с Ванькой... – С Ваней, – машинально поправил Хватов-старший. – Ну, с Ваней, блин... – какая разница? – переехали к тебе туда напостоянно, во как. – А на каком основании злодействовала твоя... «киса»? – «Киса»? А кто тебе сказал про «кису»? Она тут при чем? – Ты же сам сказал: мать и «киса». – Не мог я такой глупости сказать, не придумывай на ходу. Договорились? – Договорились, но про визу я и до твоего признания догадался, чья работа, – с беспомощной улыбкой слукавил отец. – Что? Ты уже раньше понял? Не поверю. – Представь себе... – Да если ты и догадался, то только потому, что когда примчался вчера к матери, так она по старой памяти тебя – по щеке, по щеке, когда ты спросил, не выронил ли визы случайно где-нибудь у неё, блин? Лицо опозоренного отца покрылось красными пятнами – двинуть бы провокатору в наглую рожу, не мешкая! Вместо этого рискованного в пути и уже не родительского позыва, ОК привычно глотает обиду: – Я заехал вчера вечером на всякий пожарный. Вероятность, что визу выронил у вас, для меня была меньше одного процента... – Вот она и врезала тебе, чтобы ты даже на долю процента не смел так думать! Она знает, что делает. Иль ты забыл уже? Ну вот, она и напомнила тебе... Что говоришь? – Говорю, что прямо по Ремарку: «У нечистых на руку, наглость – лучшее средство в борьбе с законом». – Нууу, знаешь... ты не хамиии! Иишь, какой грамотный, блин... ХО жестко взглянул на отца.

95

– Хорошо, – брезгливо, словно ступил в навозную кучу, произнес Харитон, – я же сказал, – перетерпим, ты же всё же мне... хм... вроде... ладно уж... отец, что ли? Но в России ты уже нелегал и тебя отсюда с позором вытурят. Так что покоя не жди и страны нашей на старости лет не увидишь. Что? – ...Да вот, думаю, удивительно, как вы меня крепко продолжаете любить. Мать, так та до сих пор не может забыть, что замужем была, да и ты не утратил родственных «чуйств». – Не язви... Иэх, говорю, зря мы на тебя время тратили, – фальшиво сокрушался ХО. – «Мы», – это кто? Николай Второй? – спросил отец. – Нет, эмир бухарский... Хм... Ну, это так, глупости... В общем, ты нам в сущности, когда жил в Ленинграде, не помогал, только мелочь там всякая, – алименты да подарки, там, велосипедики... иногда. Да, навещал меня, и я ночевал у тебя. Ну и что из этого? Да, возил меня в... Пицунду. Эка невидаль, – Пицунда! Мать моя оборжалась от этого! Да я сейчас с «кисой» половину мировых курортов облетал. Ну, что ты для меня ещё в жизни сделал? – Ну, – в тон простонал ОК, – чтобы поступить тебе в «престижный» институт, я почти год платил лучшему в N репетитору по математике и даже ты получил пятерку. – Все равно мне институт оказался не нужен, – не уловил издевки ХО. – Печально. Между прочим, мать твердит, что это она на тебя «разорялась», верно? – Ну, врёт как всегда. Правда, мне на этот диплом сейчас, как волку в жилет наплевать... Неет, ты выслушай всё, что я тебе выложу, потому что кроме меня тебе никто этого никогда не скажет, сообразил? Даже моя «киса» возмутилась. Как это, приехать из-за «бугра» без подарков. Подумаешь, мог не знать, что у меня есть жена. Теперь же узнал?! Выдержанное в рамках логики рассуждение имело продолжение: – Она сказала, что мог бы привезти для неё хотя бы, ну, кенгуру, что ли... «Подарки Ваша Спесь любит не в свою честь... Вот ещё где бешеная собачка зарыта!», – щелкнуло в голове «свёкра». Он окончательно успокоился и в душе усмехнулся, когда ХО, остановив машину у светофора, исподлобья, как миллиционер пьяницу, стал разглядывать отца. – Зачем, думаешь ТЫ, ей кенгуру, если... ...«если она сама кенгуру», – домыслил ОК и оборвал сухо: – В Южной Америке кенгуру не водятся. – Ну, тогда страуса! – радостно подпрыгнул на сидении сын, опять довольный обороту в шутке. – Как он у вас там называется, эму, кажется? – Нанду. Самый мелкий из всех страусов, но в хозяйстве лучше не держать: такая курочка вмиг головку проклюнет, если её обидят. На Хватова-младшего нашло облачко, однако ненадолго: – Знаешь, «киса» тоже по-английски понимает, и получше тебя, хоть ты и сказал, что только делает этот... умный вид. Обидел ты её и меня этим, конечно. Ну какой, скажи, у бабы ум, если эта насекоша... Зажегся зелёный и мерседес тронулся. – ...если эта насекоша в мафию хоботок сунула! Теперь прилипла крылышками к деньгам, хотишь дёрнуться – уже не улетишь. Сиди и жди, когда цветочек лепесточки захлопнет и переварит тебя! – с неожиданным злорадством выпалил ХО.

96

В тёплом салоне сделалось совсем холодно. Унимая новую противную дрожь, отец спросил невинно: – Разве ты в мафии? – А кто, скажи, сейчас не в мафии!.. Тссс... ХО, держа одной рукой баранку, указательный палец другой заговорщицки приложил к губам: – Слышал поговорку: «сказал бы словечко, да волк недалечко»? А тебе, советую... тоже поработать в твои семьдесят, а не дурака валять, блин... Ты что-то ещё хочешь сказать? – Мне пока шестьдесят. – Тем более. У нас в России пенсионеры до самой смерти вкалывают, прямо на работе концы отдают и ничего, за службу держатся. Не берут работать, – иди в метро, проси милостыню. Это тоже работа и не простая, скажу тебе. Убежать нельзя, найдут и убьют. Им надо постоянно бакшиш «хозяину» делать. Кругом план... ХО скривил губы в сатанинской ухмылке и дал долгий сигнал перебегающему улицу пешеходу. – Носятся тут придурки всякие... – Это ты о ком? – не удержался отец. Хватов-младший убрал улыбку и не ответил. Некоторое время мчались молча. ХО, морща лоб, погрузился в задумчивость. – Подожди, тебе точно шестьдесят? – словно оторвался он от тугих мыслей. – Но почему, маханья набавляет? Заливает всем, – чтобы люди ржали, что ли? – что тебе то ли семьдесят, то ли под восемьдесят. Ах, да ладно, я и сам забыл, когда твой день рождения, – придурял сынок, в серых глазках которого резвились бесенята. – Видимо, когда и тебе, Тоник, было тридцать, «маханья всем заливала», что тебе за пятьдесят. Правда? Вот наверное люди ржали! Хватов-младший пришёл в восторг: – Ха-хааа-ха... Очень может быть... Теперь она мечтает, чтобы ей самой было сейчас... как твоей жене, – пятьдесят с полтиной. Правильно я говорю, ей столько? Меньше? ОК пожал плечами. – ...Значит, считаем: пятьдесят с полтиной и с шестисотбаксовой надбавкой, блин. В общем, неплохо. Для Латинской Америки. Как эти пенсии всё-таки удалось тебе выбить, поделись? Молчишь? Ладно, замнём, я чужие деньги не считаю... Гхм... – Ты не в ладах с логикой, Тоник. Сам же осмеивал сию сумму. ХО несколько секунд морщился, словно от дольки лимона. Не выжав из себя за столь скудный промежуток времени шутливого возражения, требующего присутствия чувства юмора больше отмеренного, Харитон ограничился не обременительной тирадой: – И что это за разговор у тебя все время такой... ископаемый: «сию», «сия»... Хм... Дааа... Никак мать не желает влезать в свои шестьдесят один год. Ведь тогда ей придётся... птф, чёрт, прости Господи... тогда придётся смириться, что ей самой на глухой закат, седьмой десяток уже валит! Лицо, блин, стало как губка, не то что у тебя... – А что у меня? – Ииишь, какой за границей розовенький стал... Не сразу сообразишь, что старичок.

97

– Ты, что ли мне завидуешь? – Хо! Нет, конечно... Мать по-старости сократили, и каких мне, блин, хлопот стоило, чтобы её взяли назаад!.. Эх, бабуси, бабуси! «Киса» тоже всё макушки со своих годков сшибает, тоже начала на людях молодиться. Уржаться можно! – Харитон, вопрос очень деликатный... – решился наконец Хватов-старший затронуть щекотливую тему. – А что такое? – Живешь размашисто, на широкую ногу, каждые полгода «мерседесы» меняешь... – Ну и что? – выжидающе спросил сын. – Как «ну и что»? Ты что, открыл свой «порох»? Вроде, не Туполев, не Эдисон… Чем занимаешься, если тебе институт не пригодился? И тут сын, вопреки ожиданию, не замкнулся, не оборвал разговора. Слова «открыл порох» вскружили голову, на какое-то время притупив осторожность, и его недалёкая натура бахвала уступила соблазну ещё разок распустить павлиний хвост перед неудачником-отцом. – Да, мы не Эдисон, и не Туполев, а Харитон Хватов и открыли «свой порох». Всю жисть в школе химию терпеть не мог, а вот теперь пришлось. Она нас туды, сюды кормит и неплохо. От неё мы имеем хорошие «бабки», дом, хату, «мерсы»... – Вот как?! – Да, много свободного времени... модерные удовольствия здесь и заграницей. Мы с «кисой» от этого счастливы в конце концов! Мои школьные...хм...товарищи тоже позаканчивали институты там всякие, но ничего не добились и сейчас живут, кто на зарплате, кто на пособии, кто... – Я узнал, – прервал песняра ОК, – что ты в ранге главного менеджера непонятной фирмы... – Почему – непонятной? Фирма «Акварель». – Значит – «Акварель»? Пусть звучит так, Бог с этим... Ты как главный менеджер заключил договор с предприятием «Краситель». – Да, он поставляет нам полуфабрикаты для красок и я вытягиваю из них гексоген, а ты сейчас... вытянул из меня коммерческую тайну. Сказано было без тени смущения открытым текстом. Что хочешь, то и думай! – Но ведь это взрывчатка, сырье для пластида! – возмутился отец, хотя слово «гексоген» услышал впервые в жизни и лишь интуитивно угадал его предназначение. – Да что ты? – деланно удивился Харитон. – А ты как думал, вершить революцию и не испачкать, блин, рук? Неет, у нас все по-ленински. Не то что как у других – арихметика, протухгальский... Есть у нас коммерческая жилка! Сын дразнил отца и ждал ответной реакции. – Отличное революционное начало. А дальше? Но дальше «ленинец», вдруг опомнившись, прикусил язык. Тем не менее, ОК живо представил себе ответ самохвала, не дай тому запоздалого подзатыльника «коммерческая тайна»: «Началась заваруха в Чечне, ну, мне и подсказали, блин, откуда деньги потекут. Производство пластида нелегальное, но под «надёжная крыша». Деньги сразу прорвались водопадом».

98

– Зря заскромничал, приятель, – вслух отреагировал на сыновье молчание отец. – Уже восемь лет, как я случайно узнал о твоём договоре с «Красителем». Любому понятно, что на рядовых красителях быстрых миллионов не справишь. Вот, если из них «вытягивать», как ты сказал, гексогеен!.. Да иметь большой сбыыт!.. Тогда другое дело, так ведь? – Так ведь! Ответ, словно брошенная в лицо перчатка. – Значит, для тебя деньги не пахнут? – Да, не пахнут! Не нужно жалких слов! – с ударением произнёс ХО и для внесения полной ясности по части денег поспешил добавить: – «Баксы» переведены на надёжных «человеков», ну и... зарубеж на предъявителя, так что если органы, блин, и доберутся, у меня ничегошенечки нет. Нечего государству с меня взять! Я нищий! Вот так вот надо уметь. Спустя секунду, его вдруг осенило: – Ты что, денег хочешь? – Избавь меня от своей милости. – Брезгуешь, значит! Про деньги я это просто так тебе сказал, не разматывай губу... Отец засмеялся. ХО это не понравилось и он задал вырвавшийся на волю вопрос: – Хочешь сказать, что многие сумели бы делать этот самый гексоген, но мало, кто на это пойдёт? Правильно? – Правильно, не всякий, выражаясь твоим жаргоном, «возьмёть туды, сюды» грех на душу. Лучше прозябать на зарплате или пособии. ХО возразил: – Просто много дураков ещё на свете. Иначе мне нечего было бы делать. А ты? Кни-жеч-ки, ста-те-ич-ки гнал! Да, раньше я завидовал тебе, потому что, по правде сказать, этого сам написать не смогу. Но мне это и не нужно! Сейчас завидуешь мне ты, а это очень приятно. В голосе ХО – самовосхищение конторского служащего, эффектно показавшего кукиш бывшему начальнику. Отец с грустью возразил: – В отличие от тебя я химию всегда знал на пятерку и рад, что по твоей шкале попадаю в число дураков. Когда-то в самом начале девяностых мне с неизвестным тебе физиком Агафоновым, тоже дураком, предлагали денежный бизнес. Агафонов ответил тогда немного мудрено, но верно. Он сказал, что хлеба из теста, замешанного на крови, мы не едим. – Надо же, какие святые! – Святые, не святые, а нет за нашими плечами нулей! – Это что, валютного счёта со многими нулями? – Загубленных жизней! Не кривляйся, ирония тут неуместна, – ведь ты за эти годы произвёл должно быть горы гексогена. Тоник хмыкнул, сказанное отцом его нисколько не обеспокоило. Он сосредоточил всё внимание на выполнение очередного рискованного дорожного трюка. – Не бойсь, у меня надувные подушки, если врежемся... Дааа, – вернулся ХО к прерванному разговору, – вот Олеся, например, – пустая баба. Всё меня отговаривала и потому мы жили последнее время с ней, как кошка с собакой, блин. «Киса» – она другая. Соображает, что в бизнесе уже всё занято, но остался ещё...

99

– ...«кровавый» бизнес, – подсказал отец. – Недооценил я «кису»... Выходит, зря мы сотрясали здесь с тобой воздух. Лицо ХО вдруг приобрело цвет сырого бекона и он злобно зашипел: – Выходит, что зря!... Нора она для тебя, во-первых, Нора, а не «киса». Зови её только Нора! А насчёт «кровавого» бизнеса, – тут... называй как хочешь, – позволил ХО, – у нас не убудет. Да, верно, остался ещё, блин, пластид. Да, верно, на этом свете – все бизнесмены. Даже киллеры – тоже люди, тоже бизнес... ХО разволновался, язык начал цеплялся за что-то и он поспешил закончить мысль: – А на том... это... Мы-то тут причем? В голосе послышалось откровенное недоумение. – Мы что ли с женой взрываем? Я – инженер, только делаю, остальное нас не касается. «Конечно, деньги не пахнут!» – ощутив тщетность своих усилий, почти безразлично думал ОК. Нет, Харитон никогда не откажется от плывущих в карман баснословных дивидендов. Никогда не настроится он на «удручающе-благопристойную» человеческую жизнь, – труд мирян ему неведом. Между отцом и сыном – пропасть, глубиною в многие годы. Говорить больше не о чем. Последовавший в чаду разочарований нервный спад обессилил Хватова-старшего. Он устало прикрыл веки и, убаюканный монотонным движением автомобиля, стал забываться тяжёлым и тревожным, почти гипнотическим сном. Сын криво усмехнулся, – сморило слабака, но отца не беспокоил. ХО сам благосклонно воспринял тишину, установившуюся в салоне. Затянувшийся разговор порядком надоел, перешёл опасную черту. ХО этого видимо не очень боялся, и сейчас покосился на спящего. По лицу того скользили тени, время от времени отец хмурился и тогда у переносицы между сведённых бровей появлялись две глубокие вертикальные борозды, прорезавшие лоб. Было заметно, что и во сне беспокойный Хватов-старший продолжает прерванный диалог, совершенно нереальный наяву. Отец: – У тебя есть «друг»-чеченец сотоварищи, о которых ты мне уже говорил. Не через этих ли посредников сбываешь «товар»? Сын: – Не суй нос не в свои дела и для тебя будет лучше... Советуем держать язык за зубами. Ни о чем мы с тобой не говорили, понял? Или опять ничего не понял? В голосе – прямая угроза. Отца покоробило: – Харитон, останови, пожалуйста, свой броневик. Я уже доехал, спасибо... А теперь позволь взглянуть в твои честные глаза. – А что случилось? – удивился сын. – Никогда в своей жизни не видел так близко лица предателя! У Хватова-младшего перехватило дыхание, челюсть его отвисла. Несколько секунд оба в упор разглядывали друг друга, – один с замешательством человека, с лица которого сорвана маска и он назван своим именем, другой – с отцовским сожалением. Сын нервно задергал локтями, как клоун в цирке, который безрезультатно пытается попасть в рукава пиджака. В конце концов рукава найдены, пиджак накинут, к «папику», – давно мы не использовали этот «термин», – вернулась отпетая самоуверенность. – Тебе ли говорить, эмигрант, – со злорадством бросил он.

100

– Эмигрант, но не предатель-мутант, и в спину Отечеству не стреляю. А ты... Отец, задыхаясь, подбирал слова... – Что, сынку, жируете с... «киской» на крови... И ещё задаётесь этим! Рядом с Хватовым-старшим сидел человечишко, создающий свой капитал на новом прибыльном направлении отечественного «бизнеса», – измене Родине. Он, упоённый доходами от этого порока, один из изначальных виновников массовой гибели сограждан. За такими как он – опустошительные взрывы в Москве, развалины Каспийска, Волгодонска, разорванные парни из N-ского ОМОНа, со многими из которых учился в одной школе... Это он готовит пластид и снабжает им сепаратистов. Он даже гордится тем, что продался врагам, презирающим его заглаза, как ренегата, услугами которых в мире увы всегда пользуются. Бизнес есть бизнес! Для «новорусского» доллар всегда выше национального самосознания. Глаза ХО начали наливаться кровью. – Слушай, ты! Ты слышишь? Кончай свое словоблудие, а то... «Папик» трёт висок, чтобы успокоится. Через минуту голос его выравнивается и он, скорее оправдываясь перед собой, пускается в популистские рассуждения: – Бизнес не имеет границ и выше политики. Грамотно сказано, а? Не на Россию же мне, блин, работать за какой-то мизер! «Конечно, – думает отец, – враги платят больше! Ты, человек с улицы, попал в преисподнюю бизнеса, ибо райские яблоки давно собраны «элитой». Променял ты, иуда, свою жизнь на тридцать сребреников для «кисиных» сальных волос». Затем добавил вслух без патетики: – Естественно, за «мизер» твоя жинка не жила бы с тобой. – Об Отечестве ещё позволяешь себе рассуждать, коммунист хренов! Где у самого твой красный билет? Повторяю, не тебе всё это говорить! – не слушая, швыряет обвинения ХО, но отец не принял вызова. – Твоя жена сейчас страшится одного – слететь с задка раззолоченной кареты и утратить смысл своего существования. Потому и выводила меня «на чистую воду», как ты изволил выразиться. Боится, что я уговорю тебя бросить всё и перебраться в Южную Америку. – Ну, это потому что она уже не сможет «жить на зарплату», – усмехнувшись, горько посетовал остывающий ХО почти миролюбивым тоном. Затем оговорился: – А если хочешь знать, – ты отстал от жизни. Сейчас все люди занимаются оружием и туда, и сюда. Никто на них не давит. – Не надо про других, речь о тебе... – в свою очередь, успокаиваясь, протянул отец. Разговор замер. Грустные мысли теснились в голове ОК. – Помнишь, Харитон, свое восьмилетие? Тебе в шутку предложили разделить пирожное с двоюродной сестричкой. Ты не стал сквалыжничать, а схватил «наполеон» со стола и проглотил, одним махом решив проблему дележа. Меня, тупицу, этот не очень детский поступок, если сказать честно, лишь спустя годы заставил призадуматься, однако мама тогда впала в восторг: «Тоник себя не обидит!» – К чему это ты? – Сам не знаю, просто вспомнилось.

101

Атмосфера опять начала сгущаться. ХО наконец счёл благоразумным сгладить размолвку и расстаться по-хорошему. – Я уже год не работаю в этом офисе. ОК слышал о таком факте, но воскликнул с притворным изумлением: – Надо же! Что ж ты оплошал? – Не нужен стал им, как главные... эти... дела закончились. А задел оставил им большой... На мои баксы по ресторанам гуляют! Его ела злая досада. – Тааак... А что «киса»? Хватов-старший продолжал упорно её так называть. «Папик» больше не возражал. – Что «киса»? «Киса» бешеных денег требует! – Конечно! И заметался ты, забегал тараканом, предлагаешь себя, словно затасканная шлюха, направо и налево. – А что же мне делать? Скажи, что-мне-де-лать? – взвизгнул фальцетом ХО. – Из этой общаги обратного хода нет! – Как же нет, если тебя выгнали? Давай поговорим о... простой работе, без звериного облика, – ведь ты закончил приличный институт! – Я по специальности дня не работал. – Так начни! Пусть прошлое останется сном. Надо поменять орбиту, которая уносит тебя в бесконечность. Надо вернуться на землю. Хочешь, давай уедем в Бразилию, Аргентину или ещё куда-нибудь, средства тебе позволяют. Досадно, но теперь ОК сам готов был к сделке с дьяволом ради попытки вырвать сына из страшной трясины, которая всё глубже засасывала его. На этот раз Харитон не паясничал, к идее немедленно скрыться отнёсся с интересом, даже преобразился на глазах. Бледные щёки зарделись румянцем и он стал похож на того юного парня, каким был десять лет назад. Даже изуродованный нос не очень его портил. Дело в том, что по настоятельному совету «кисы» ХО отважился на косметическую операцию, убрав породистую «дворянскую» горбинку. Лицо потеряло привлекательность, «киса» с её мамой вздохнули спокойнее. – Ты знаешь, недавно мы отдыхали в Эмиратах. Нора сказала, что туда согласна была бы даже эмигрировать. За весь разговор он впервые от себя назвал жену естественно, по-имени. – Нам посоветовали и мы слетали. Нам там понравилось. И близко от дома, – можно регулярно туды, сюды. – Кто вам посоветовал, уж не посредники ли, туды-сюды? На двух стульях, Тоник, усидеть нельзя. Да и мусульманские законы на Востоке слишком строги. Жаль, что «киса» этого себе не представляет в полной мере. ХО размышлял, взвешивая все за и против, что видно было по его собранному в гармошку лбу. Сейчас его мозг, словно перепел в силках, бился над задачей: как обеспечить впредь безопасное существование, не отказываясь от привычных доходов. Иными словами, – невинность соблюсти и капитал приобрести. – Давай всё-таки уедем в Южную Америку, – осторожно настаивает отец. – Хочешь, – со мной в Бразилию, но лучше для тебя всё же – в Аргентину. Она далеко и свободная страна. Обеспеченных людей везде принимают, а браслетов стальных ты ещё пока, слава Богу, не успел примерить. Выучишь язык, начнёшь как все работать... Зарплата там выше, чем в России, при меньших ценах на товары и продукты...

102

Смекнув, что рассуждения о зарплате и ценах на продукты для сына бессмысленны, ОК поправился: – В конце концов, можешь купить землю со скотом, или рыбный промысел, или доходный дом. Любое из приобретений – надёжное и прибыльное дело. Был бы исходный капитал. Размечтавшийся отец старался уже не думать, как создан этот «капитал». «Только слиняй, Харитоша, – представлялось ему, – и всё со временем успокоится. Если у «кисы» есть привязанность к тебе, – поедет. Нет, – Бог с ней». – Плохо ты разбираешься в ситуации, – возразил ХО, – Когда я опять понадоблюсь, меня везде отыщут. – А ты рискни. Рисковал же раньше, ныряя в этот омут. Рискни ещё раз, что сейчас для тебя важнее. Это – шанс. Будешь далеко, – о тебе постепенно забудут. Суровое здравомыслие отца в какой-то момент подействовало на сына. Мир тревожных предчувствий надвигающейся беды терзал его слабую душонку. А может быть действительно рискнуть! Дать за путёвку тройную цену, послать всех «компаньонов» к чёртовой матери и улететь. А там... С супербаксами отмытыми Пути будут все открытыми. Чем ХО не поэт?... Супербаксы! «Всё равно их в мир иной не унесёшь, – рассуждал он сам с собою. – Буду жить поскромнее, зато поспокойнее и подлиннее. Трудно, конечно, на это настроиться, – унять в себе, блин, «карточный» азарт. Вот только «киса»... Барахтается в шальных деньгах, как в дерьме, и счастлива. А что моя мать? Мать, называется! Иногда кажется, что для неё лучше я на кладбище, но рядом, чем живой, да за тридевять земель. Её, «оборонщицу», из России со мной никогда не выпустят. Да и захочет ли она? Тут все вместе: могилы деда, бабки, и... себе уже место присмотрела». – Вспомни, Харитон, про моего друга Агафонова, – гудел над ухом отец. – Ему и обещали, и угрожали. А что он ответил!.. – Твой друг может и герой, – попытался отшутиться ХО, – а я нет. – Но между героями и... «негероями» достаточно много свободного места для... – Рядовых обывателей, хочешь сказать, – догадался ХО. – Помню такой югославский фильм. Про войну. «Всё, решено. С волками жить – по волчьи выть. Буду с волками. Вроде Маугли». Ободрённый этим бесповоротным решением, «папик» тут же утоптал хилые ростки сомнений. Призрачная мечта развеялась, как утренний туман над заводью. Рубикон давно перейдён. – Моя «киса» не позволит мне вернуться к бедности. – Почему к бедности? Разве жить в достаточно цивилизованной западной стране – бедность? Мы же живём и не жалуемся, вполне обеспечены. – Ну, все равно, блин, для «кисы» это – охрененная бедность... Если же я решу уехать без неё... – Понимаю, инициатива будет наказуема по всем супружеским правилам, – шутит отец. – Как же мать на всё реагирует? Она же наверное догадывается? – Мамочка, между прочим... не чокнутая и потому для неё, – ХО ухмыльнулся, – деньги тоже не пахнут. Не пахнут они и для тебя, потому что у тебя их просто нет. А были бы, сказал бы – аромат!

103

Отец пропустил выпад, его осенило: «Вот почему новые разработки по сообщениям ТВ попадают раньше всего боевикам! Значит мамочка с ними в одной упряжечке. Выносит с предприятия объёмистые кипы секретных проспектов, – сам их у неё видел на письменном столе». – Получается, этакий семейный подряд. – Да! Законченный, проверенный подряд! – к «папику» вернулась устойчивая наглость, а лепестки роз слетели с щёк. – Харитон, хотел я тебя вытянуть из ямы, думал, – ошибся ты. Теперь вижу, – ошибся я. Не в коня корм. – Не старайся, не тебе меня кормить! И не грузи меня своей протекцией, а то мне, блин, становится стыдно от этого. Ты ничего не можешь, только пыжишься, как жаба, – забрызгал живым ядом ХО. – И я так говорю, и мать так говорит, и «киса» тоже. Без тебя, неуважаемый, обойдёмся. Век бы тебя не видеть! Всё сказано с жестоким откровением. В глазах бывшей родни Хватов-старший со своими нелепыми претензиями выглядел посмешищем... Отца встряхнуло. Он очнулся от мрачного сна, открыл глаза и вернулся к не менее сумрачной действительности, когда лимузин круто развернулся у свободного места стоянки ОВИРа. Теперь оставалось только вытереть платком отсыревший от бесплодных дум лоб и навсегда покинуть салон «супермашины» вместе с бывшим сыном. Однако, человеческая натура требовала хотя бы небольшого, но удовлетворения, иначе от попранного самолюбия, втоптанных в грязь принципов может хватить удар, и ОК словно прирос к сидению. – Вот вы сейчас, «подрядчики», пытаетесь заинтересовать подпольных торговцев смертью с «хорошая крыша», так? ХО удивленно вскинул брови, не совсем понимая, о чём речь, но затем, широко улыбнувшись, наклонился к ОК (он никогда не пристёгивался) и прошипел с невыносимо кислым презрением: – Тебя что, дурные сноведения мучили? Подавляя в себе недовольство, «папик» решил ещё потерпеть. Они вдвоём, пусть старик «отбрехаиться, его душа возметь отступного», чёрт с ним, нам не в убыток! А то, – вон, как раскраснелся. Не хватало, если от обиды «сдохнеть в машине и двинуть хлопоты», ежели вовремя всё не уладить, конечно. А так, – отбубнил напоследок своё... заскоруузлое! и топай ко всем своим бразильским чертям. А мы ещё и тут повоюем! – ...За информацией в скором времени пойдут боевикам сами приборы, на это администрация завода закроет глаза, так? – Надо же людям как-то жить, а? – Надо! А платят за русскую кровь враги хорошоо. – Неплохо, – вовсе цинично усмехнулся ХО. – Я попрошу тебя сменить фамилию, не позорить мою. Уж какая она ни на есть, а без бурых пятен. Вам всем сейчас к лицу вновь стать Трусовыми. – Хо, для меня эта фамилия лучше зазвучит: Харитон Трусов, бизнесмен, внук Харитона Трусова, майора КГБ. – Ой, нет, я ошибся, – спохватился отец, – майор Трусов был всего лишь меркантильным опричником местного пошиба, но не предателем. – Залаадил…– отвернувшись в сторону, выдохнул ХО. Слово «предатель» слуха не резало.

104

– Придётся тебе принимать фамилию «кисы», если она надумает с тобой ещё поиграть в фантики… – Этоо... мы разберёмся. – Спрячешься с «кисой» где-нибудь, как чересчур запахнет жареным цыпленочком, – приставал отец, – может, и веру чужую примешь, – чего тебе стоит! Бывшему сыну стало надоедать. «Врезать бы сейчас зарвавшемуся «папахену» по харе наотмашь, – задумался он, – и вытолкать из машины вон, но есть риск, что старый ишак лягнет копытом и суставом не скрипнет, – с него, здоровяка, ещё станется. Правда, в бардачке пугач! Лааадно... не тот случай. Сам когда-нибудь, блин, вылезет. И зачем я его повёз, и зачем вообще с ним связался?...» – Всё? Может, хватит? «Пора выводить», – говорил…эээ… «Девушку…» ээ… с чем-то там, с Гурченко, что ли, прошлый фильм такой, помнишь? По телевизору раньше смотрели... – Да, Пуговкин, кажется, сказал. – Ну вот, видишь! Ты тоже правильно сказал. Одним словом, яаа… спешу. Ты всё закончил? «Папик» от скуки лёг на баранку и нечаянно нажал клаксон. Резкий сигнал наполнил салон, заставив вздрогнуть, и так же внезапно оборвался. Грузная фигура рядом шевельнулась с реальным намерением выбраться из машины. Распахнутая дверь, зевая, приглашала его на выход. «Выдать сыночку ещё торцевых? Да, надо!» Выдать было что. – Итак, с твоим бизнесом всё ясно. – Слава Богу. – Единственное, о чём ещё хочу тебя спросить... Сможешь ты мне ответить? – Неет... Ну лаадно, даваай, блин. В последний раз, – стоически позволил ХО и взглянул на часы. – Не нукай, надоело. Почему ты за неделю до моего прибытия велел сделать Анне Ивановне укол? Мы так с тобой не договаривались. Бывшее чадо опешило: – С чего ты взял? – Люди подсказали. – Ну, это ещё надо доказаать... – Дааа… делааа... нанял, а потом загрызла скаредная вошь, – вдруг отец не вернёт денег...

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Прошло полтора года. Хватов-младший (фамилию он так и не изменил) вопреки опасениям ОК жив, здоров, снова «при делах», продолжает продуктивно заниматься химией. К середине 2003-го прогремела серия взрывов, в том числе июльский в Моздоке, один унесший жизни более полусотни солдат. Раскатам взрывов эхом отозвался денежный поток в карманы ХО, – звонкой монетой потекли «премиальные». «Папик» преподнёс летний подарок «кисе» – $100000-й бронированный джип BMW, ибо стремление к личному счастью свято. Тронутая джентльменским вниманием «мамик» вновь села за баранку, решив уже не осложнять жизнь принципами. Поначалу «папику» хотелось ограничиться покупкой $70000 модели, однако «киса» этому воспротивилась,

105

заявив жеманно: «Дорого – да мило, дёшево – да гнило!». Светская жизнь обязывала не дешевить. Сейчас наш честолюбивый визави уверенно обещает всем знакомым: «Я обязательно буду «новорусским»!». В рассказе он хотя и титулован этим модным словечком, но условно: во вновьсозданный клан стараются не принимать «пиротехников». Ими брезгуют, как «петухами» в тюрьмах, не подпуская к общему столу. Так и будут они стоять, забрызганные грязью, на запятках размалёванного экипажа истории, не обременяя себя думами, что окажутся в сточной канаве после очередного крутого поворота событий. Вот только ждать этого поворота придётся очень, очень долго. А пока идёт отсчёт сонливого времени, процветают «новохватовы» во славу проданного Отечества. Всё равно «лишних людей» на земле много, а Россия с её человеческими ресурсами – поистине страна неиспользованных возможностей! Так считают криминал-бизнесмены. Естественно, никто из них не допускает мысли, что может разделить участь своих жертв. Август 2003 Н. И. Васильченко»

*** Итак, рассказ завершён. Сырую рукопись ещё никто из знакомых не читал, поэтому она нравится пока только автору и пугает его жену Светлану Алиевну. Может быть, дать эпиграф? Что-нибудь вроде: «Сыну своему Сергею Николаевичу Васильченко посвящаю...». Николай Иванович задумался. Нет, нельзя касаться персоналий, не простят. А так – абстрагированный рассказ и всё! Остаётся вопрос, – куда направить? Вопрос решался год. За это время на родной земле Васильченко с устоявшейся переодичностью рвались мины, гибли люди. В каких-то из взрывов был повинен и его бывший сынок, – Николаю Ивановичу казалось, что во всех. С телеэкрана российские города и посёлки частенько проглядывались сквозь мглу пожарищ, дымились кровью. Это обухом било по седой голове эмигранта. Что изменится, даже если и удастся где-нибудь пристроить свое творение? Ровным счётом, ни-че-го! В настоящее время никого этим не удивишь. Тем не менее, который сейчас час? Николай Иванович вдруг решился на экспромт. Жена в полисаде, занята цветами. Васильченко порылся в записях, затем присел к телефону и набрал номер российского консульства одной из стран. – Здравствуйте, – ответил он женскому голосу по-русски, – Вы можете соединить меня с консулом, у меня важное заявление. – Консул пока занят. А кто будете вы? – Заявление касается взрывов в Москве и других городах. Я знаю лиц, которые нелегально изго... – Подождите у телефона, я доложу. Через несколько секунд «женский голосок сменил осипший мужской басок»: – Слушаю вас... Васильченко начал с приветствий: – Алексей Петрович? Здравствуйте, вам звонит... – Алексей Петрович давно не работает... гхм.

106

– Ой, простите, а с кем я разговариваю? Вы – консул? – Да, я консул. – Простите ещё раз... не скажете ли, как ваше имя-отчество, – растерялся Николай Иванович. – Титоренков Павел Александрович. Говорите по существу. – Я знаю российскую семью, которая десять лет «вытягивает» из красителей гексоген. Их адрес... – Вы пришлите нам все подробности письмом под вашей фамилией и с обратным адресом, – обрывает консул разошедшегося Николая Ивановича. – Письма я писать вам, конечно, не буду... – Анонимных заявок мы не принимаем... гхм. – ...адрес: Гремяче... – Не надо нам анонимок... – Какая анонимка, на вашем аппарате определитель. Ведь рвут на куски русских людей! – Вы, должно быть, гражданин России, насколько я понимаю. Повторяю, – только письмо с реквизитами. Это раньше в тридцать седьмом были анонимки... Сейчас в России демократия, такого уже нет! – с апломбом кощунствовал Титоренков. – Пишите, вам обещается полная конфиденциальность. – Пишите, пишите... Дураков поищите! Рассерженный неудачник дал отбой. Его унизили. Через три недели после разговора Николая Ивановича с консулом взрывается сумка со взрывчаткой в вагоне московского метро на перегоне между станциями Павелецкая и Автозаводская. Неофициальное предположительное число жертв – ужасное, сравнимое возможно с «Норд-Остом». Со слов переживших трагедию, салон вагона был заполнен до отказа наверняка более чем двумястами пассажирами, спешившими на работу. Из них выжило по сообщениям только пятьдесят. Интересно, сколько сребреников получила за этот безусловно удачный теракт «снобов парочка – «кисик» и «папочка»»? Васильченко звонит знакомому депутату Российской Госдумы и сообщает домашний адрес банды. Через четыре дня справляется о результатах. Реакция депутата уже откровенно отрицательная – он передумал по ряду причин, а записку с адресом ликвидировал для обоюдного блага. «Эмигрант» пытается заявить на «сына» в спецорганы, и не через третьих лиц, а напрямую из дома сам, сознавая, как это опасно, но на сей раз Светлане Алиевне удалось удержать его за руку. Даа, долго собирался «Хватов-старший»! Упустил время, а теперь все благоразумно отворачиваются, стараясь не замечать, как карабкается на сцену жизни продажное поколение. Внутренняя борьба с самим собою жгла рассудок. – Ты что, совсем с ума спятил? – более чем разнервничалась жена. – Под удар ставишь всю семью! Просила тебя, не буди лиха. «Он» тебе всё же сын! Но между отцом и сыном сейчас полные траншеи трупов, которые продолжают пополняться смертоносным конвейером. Мораль Николая Ивановича, с детства вынянченная бесхитростной заповедью «не убий», раскачивалась ощущением причастности к чужим преступлениям и маялась бессилием остановить адову машину. – В том-то и дело, что сын!

107

– Уехали оттуда, – должны забыть всё, пусть они «там» что угодно делают без нас и как хотят. Необходимо всё-таки помнить: мы уже граждане другой страны. Или... сидеть надо было «там». И вообще, не хочу, не принимаю я всего этого абсурда: они убивают людей, а расплачиваться за это будем мы?! Мысли Николая Ивановича, подстёгиваемые упреками жены, метались на пределе своих возможностей. Он пытался окликнуть бывших сограждан, но безуспешно: консулу нужно письмо с реквизитами, депутату – конкретные факты. Не будет же Николай Иванович звонить бывшему чаду с просьбой прислать депутату целофановый пакет с пластидом и автографом! В конце концов эмигрант решился на малое: заказать страничку в интернете, чтобы поместить «свой рассказ», заранее зная, что затеряется среди миллионов других писак. Даже если кто из русскоязычных и наткнётся на его творение случайно, вряд ли осилит его долгим чтением, – народ не любит лишний раз портить монитором зрение. Тем не менее, пусть рассказ пройдёт публикацию, быть сему, – через интернет на... ограниченный срок, – всё стоит денег. Так по-будничному просто Николай Иванович Васильченко шагнул к краю могилы без малейшего шанса уклониться от неё. Вместе с ним последовали туда же и Светлана с их сыном-студентом Ваней.

*** Сергей Николаевич Васильченко, приехав из офиса, застал Майю в слезах. На вопрос, что с ней, Майя протянула отпечатанные листы. На первом красовался заголовок: «ПАПИК». – Возьми, полюбуйся на... пасквиль своего папочки. – Ааа, прорезался, наконец... Ты права была... гм, гм... Сергей, не успев скинуть дышащего достоинством кремового замшевого пиджака, занялся чтением. Брови его сразу поползли вверх, а углы капризных губ скорбно опустились. – Когда отпечатала? – спросил Сергей враз переставшую хныкать жену. – Надо Софье Михайловне позвонить, – не ответила на вопрос Майя, рассматривая свежее пятнышко на пиджаке мужа, – она тоже любит «гулять» по интернету. А я... наткнулась совершенно случайно. Софьей Михайловной была мать Валерия Ильясова, бизнесмена, чеченского патриота и делового приятеля Сергея. – Послушай «киса»... – и бытро поправился, – Майя, может... пока не надо? Ведь я знаю тебя, ты не случайно наткнулась! Обещаю, я разберусь. Майя обиженно смотрела куда-то вдаль... Позвонил Ильясов, сам. Интересовался, зацвёл ли подаренный кактус, а вечером обе семьи сидели в ресторане, потягивали ликёр и вели нескончаемые светские беседы о машинах, погоде, женских украшениях и вообще... о бренности бытия. Выбрав момент, когда мужья наклонились друг к другу и о чём-то доверительно стали шептаться, Майя заговорщицки улыбнулась жене Валерия, Ларисе, и направилась к туалету. Понятливая Лариса проследовала за ней. Дверь облегчающего душу заведения захлопнулась и около неё застыл со спичкой в зубах охранник, – другие страждущие пусть потерпят. Когда все главные дела были дамами совершены, они подошли к умывальнику и стали восстанавливать помаду на лоснившихся губах. Майя, глядя на Ларису через зеркало, вытащила из сумки сложенные листы, передала их удивленной подруге, сказав лишь:

108

– Сергей в курсе, прочтёшь дома, с моими комментариями. Ход делу был дан.

*** Алихан Магометов вытянул из шкафа пёстрый галстук, швырнул его на пол и поддел ногой. Это был уже третий, который шеф подверг испытанию своим дурным настроением. Остановился на четвёртом. Когда-то их повязывала ему жена, после её отъезда в мир иной приходилось заниматься этим самому. Многое с тех пор изменилось, размышлял он невесело. Алихан вздохнул. Сегодня в этот сырой промозглый вечер Магометову не хотелось ни с кем встречаться. Куда приятнее было бы растянуться на софе и, попивая лёгкое вино, смотреть «Новости», а затем почитать что-нибудь мирское. Однако, шеф был поставлен перед фактом, который требовал личного вмешательства. Через пятнадцать минут чёрная «волга» уже несла Алихана вдоль холодных, залитых жёлтыми огнями улиц за город. Кавказец не любил иномарок, им он предпочитал модернизированные отечественные модели с бронированными стёклами и отчаянным шофером-телохранителем впридачу. Бешенная езда делает жизнь простой и лёгкой. Алихан прикрыл глаза и расслабился. Сейчас он имел на это право. Магометов понимал, что скоротечные события и люди уже не всегда удерживались в рамках контроля, который обеспечивал утомлённый непомерной нагрузкой мозг. Живой компьютор старого поколения стал иногда по ходу работы давать сбои и хозяин обречённо сознавал, что ещё пятилетка и он может выйти в тираж, – пенсия в его кругах не предусмотрена. В сегодняшний суматошный день сорван план передачи «сахара», за это по головке не гладят. Виною тому – загадочный звонок Ильясова и сейчас Алихан мчался на встречу с четырьмя подвластными ему «авторитетами» в конспиративной биллиардной. – Добрый вечер, хозяин, – посыпались градом голоса «шавок», как только он переступил порог заведения. Можно подумать, что тут их дюжина. Не представляя ещё себе ясно, откуда и какова будет сила укуса, Алихан взял в руки кий и, с ходу вступив в игру, занял выжидательную позицию. Партия не шла. Кончилось тем, что Магометов бросил кий и вопросительно взглянул на виновника звонка – «шавку» Ильясова. – Небольшие неприятности, шеф, – пытаясь удержать непринужденность обстановки, картинно повинился тот и протянул «хозяину» отпечатанные на принте листки. Алихан накинул очки, взглянул и тут же вернул бумаги. – Я детективами не интересуюсь. Говори яснее, в чём конкретно дело, лады? Ильясов выложил суть, из которой следовало, что отец «производственника» Сергея в курсе дел сынка. Последний себя раскрыл и склочный папаша опубликовал по этому поводу рассказ через интернет. Теперь уже Магометов сам потянулся за листками. Все бросили игру и сгрудились у угла биллиардного стола. – Что из себя представляет Сергей? – Обыкновенный холуй, продажный, в меру жадён, в меру глуп, за наши деньги решил, что чего-то стоит. Сейчас он пока нужен, – трудно подыскать замену. Это точно, – не всякий хохол (чеченцы как истые кавказсцы всех русских зовут «хохлами»)... да, не всякий хохол пойдёт на такое дело.

109

– Значит так! Подготавливайте замену и решайте вопрос с ним. С этой минуты переходим на режим... всем понятно? С отцом надо тоже что-то предпринять. Он сейчас... в Сент-Диего, говоришь? Где это? Аааа... Смотри ты, куда забрался баран. Ила уба рярх! – выругался Алихан по-даргински и окинул подчиненных взглядом. Артур Валиханов с глупой кличкой «Полтора бардана» понимающе улыбался, лица трёх других оставались непроницаемыми. Все знали, что будет дальше. – Эх, парни, сто лет вместе не виделись, – слукавил шеф, – Давайте отужинаем. За столом и беседуется легче. Правильно я говорю? – Всё правильно, хозяин, – поддержали идею остальные. – Непонятно тогда, чего мы ждем? Вперёд! «Авторитеты» гурьбой двинулись по лестнице наверх. – Минутку. Левую ногу Алихан занёс на ступеньку, правая ещё удерживала его в биллиардной. Рукой он потянул Ильясова за локоть назад и повернул лицом к себе настолько принудительно, что тот, теряя равновесие, вынужден был ухватиться за перила. Убедившись, что впереди идущие их не слышат, шеф с кладбищенским холодком пожурил: – Как же ты, Валера, промахнулся с этим... Сергеем? Сколько ты его знаешь? – Больше десяти лет. Одно время его рассчитали, когда дела у нас... там... сами знаете, хозяин. «Хозяин» молча смотрел на Ильясова, давая тому возможность высказаться. – Теперь его снова взяли, временно. – Ты же знаешь золотое правило, – до... И это – потолок. – Исправимся, хозяин, – засуетился оробевший Ильясов, уже не смея называть Алихана запанибрата – шефом. – Но его мать работает в «оборонке» и снабжает нас очень ценной информацией. Через неё мы получаем и... оружейную оснастку тоже, Вы же были в курсе! – продолжал оправдываться проштрафившийся. – В общем так. Всё это хорошо, но ответственности с тебя не снимает. Делай, что я сказал, – подыскивай замену, а пока не спускай с него глаз. Лады? – Лады, хозяин. А... публикация? Ильясов увидел, как жёсткие черты на лице шефа разгладились и тот уже произнёс более мягко: – А что она нам изменит? Наплюй на неё и забудь. Кстати, семнадцатого сабантуй... Известно, где. Приходи с женой. Предварительно проведи на всякий случай с ней... политбеседу. Всё-таки, женщины... – Будет сделано, шеф, – вздохнул с облегчением Ильясов. Алихан постарался не заметить перемены настроения подчинённого. – Да, и принеси нам информацию о его... пахане. Лады?

*** Семнадцатого у Ибрагима Имрановича, или для друзей просто Ибрика, собиралось общество. Три, четыре машины уже стояли припаркованными, кое-кто добирался на такси. – Добро пожаловать, друзья! – встречали приезжавших спортивного вида парни у подъезда, ощупывая приглашенных взглядом.

110

– Ааа, Анвар, привет! Глава дома терпеливо дожидался, пока кругленький как шарик гость, расплатившись с водителем, помогал жене выбраться из салона. Следом за такси уверенно прижалась к тротуару иномарка. – Как поживаете, Махмуд Аббасович? – Михаил, если нетрудно, – подкорректировал Махмуд встречавшего. – Добрый вечер, дорогой друг! Назвавшийся Михаилом, вежливо улыбаясь, пропустил вперёд дородную, душную от благовоний супругу. Гостей провожали в гардеробную, помогали раздеться. Ни один не пришёл без подарков. – Я вижу, сегодня здесь будет очень весело. Правда, птенчик? – Разумеется, крошка, – ответил «птенчик», огромный брюнет с внушительным, как орлиный клюв, носом и колючим взглядом близко посаженных тёмных глаз. – Сходи, дорогая, на кухню, отнеси это, – поспешил «птенчик» на время спровадить к женщинам подругу жизни, а сам уединился с Ибрагимом Имрановичем. – У меня для тебя дело, Эдик. Глава дома передал ориентировку с фотографиями чуть не сорокалетней давности. – Извини. Других не нашлось пока. – Кто? – Там всё сказано.

*** Тёплыми майскими вечерами, когда деревья одеты в ажурный зелёный наряд, а освобождённые от зимней спячки лёгкие горожан наполняются пряным ароматом черёмухи, душа рвётся куда-то ввысь и хочется петь бесконечные гимны весне. Раз в году этому отрадному чувству неподвластны разве что каменные стены домов и прислонившиеся к ним пьяницы, страсти которых не зависят от сезона. В один из таких прекрасных будних вечеров Сергей Николаевич Васильченко (достойной замены ему в работе пока не нашлось), гнусавя себе под нос «май, светлый май, ты счастья мне... с «кисой»... дай», преодолев на одном дыхании шесть лестничных пролётов, позвонил в дверь. Мать впустила его и, не дав прийти в себя от быстрой ходьбы, повела на сына яростную атаку. – На, полюбуйся на грязное, подлое, гнусное творение твоего мер-зост-но-го папочки! Сын ухмыльнулся. – Где взяла? – То есть, как это где? Весь завод читал! Мне подкинули. – Опоздали вы с заводом. Я давно уже знал. – То есть, как знал? А почему мне ничего не сказал? – Мать, там про нас с тобой, блин, ни одного словечка нет. Отвлеченная писанина, и к нам, прости, отношения абсолютно не имеет никакого. – А его фамилия, а... – мать, как выкинутая на берег пиранья, хватала ртом воздух, от волнения давясь словами, сбившимися клубком в горле. – Что, люди, сволочи, дураки? Не понимают? – наконец удалась ей фраза.

111

– Мать, аннотации готовы? – Не готовы, не пошла я за ними в информотдел. И вообще, как я завтра вообще! на работу выйду? – Выйдешь, ты раньше и с синяком под глазом выходила, – с глухим раздражением безжалостно напомнил сынок. – То есть, как это с синяками? Как ты посмел вообще! так с матерью разговаривать? – сорвалась она в визг и по обычаю тут же для самозащиты блудливо добавила, отступив на шаг от заскучавшего чада: – Ты что на меня кричишь?! – Мать, кричишь всегда только ты одна на три подъезда. Придавленная тяжестью седьмого десятка бабка раскраснелась, резко заблагоухала из рыхлеющих пор разбавленными потом духами, а перекошенный рот дохнул яичницей и ванильным зефиром. – Чтоб он сдохх! Ууухх! – прообраз «Матрёны», остервенело скрежеща зубными протезами, затряс головой, готовой каждый миг сорваться с тонкого черенка шеи, а расписанное паутиной морщин лунообразное лицо стало темнеть от переполнявшей его венозной крови. – И сука его чтоб сдохла!!! И выродок их... – страждущее зло задыхалось в изголодавшейся ненависти. – Мне бы до смерти было бы приятно от этого, слышииишь!!! – Чего ты орёшь, блин! – взорвался теперь сын, и затем, – тише: – Их никого уже нет. – Как... это... нет? А где же они уже? Мать глупела на глазах, зрачки расширились от надвинувшегося страха, а поток злобы внезапно оборвался, как скоротечный весенний ливень. – Сгорел дом в грозу, – стихия! – И все... сгорели? – неуверенно шепчет мать, словно кругом весь белый свет подслушивает. – Все, – пригнувшись, отвечает противно дребезжащим шепотком сынок. – Все... и «он»? Сергей Николаевич не стал уточнять. Казалось, что-то мелькнуло в тусклых старухиных глазах, словно нежданный ветерок попытался на мгновение раздуть в тесноте её души остатки выгоревшего кострища, прежде чем навсегда обратить всё в белёсый пепел. Мать невольно подалась к сыну. Авторам хотелось бы дописать, что от нервного шока руки Сергея Николаевича, – всё-таки погибли отец с братом! – заметно дрожали, и что он, стараясь это скрыть, отстукивал пальцами по столу какую-нибудь барабанную дробь... Ничего подобного не случилось. Ни Сергея душили, ни его жгли в цивилизованной глухомани. Бизнесмен пребывал в полном душевном равновесии, отобедав вместе с женой в ресторане в компании таких же кабанчиков. Иными словами, Сергей Николаевич чувствовал себя вполне вольготно, словно тех, кого «уже нет», он никогда прежде не встречал, равно как и других жертв своих страшных погремушек. У этой натуры не существовало ни Бога, ни совести, ни сердца. Для Сергея Николаевича – человеческое сердце не более, как насос, перегоняющий кровь, и благополучие «бизнесмена» напрямую зависит от массовой остановки этих механизмов. – Ааа... как ты узнал? – всё допытывалась мать. Вопрос вовсе никчёмный. – Эээ... их телевидение сообщило.

112

– Ааа... на тебе... не отразится? – А я тут причём? Я что ли дом поджёг?

*** «...И пойдут сын на отца, брат на брата... и покроют они чёрную землю прахом своим...» Полыхают в пламени леса и свидетели, бездушный гексоген рвёт обшивку пассажирских лайнеров в небе, а на Грешной Земле благоденствуют пляшущие человечки – кисики и папики. Программа их Молоха не сорвана. Его ненасытный список жертв будет расти. 2004

113

«Д Р А К О ША» Эту историю я услышал на заводе в цеховой курилке много лет тому назад. Началось всё с неприличных анекдотов. Первым не выдержал бригадир ремонтной мастерской, всеми уважаемый Несторыч. – Опять вы, ребята, про баб. Кончайте эти туалетные разговоры. Фёдорыч, выберите хоть вы из своей «картотеки» что-нибудь посвежее, сейчас ваш черёд. С этими словами Несторыч обратился к седовласому рабочему, моему приятелю. Фёдорыч – единственный из нас, кому не «тыкали». Он был интеллигентен, образован, уже почти старик, волею судеб оказавшийся среди людей иного сословия. А «мы» – это полдюжины «повременщиков», беззаботно отводящие душу за пересудами в цеховой курилке. К каждому перекуру у «пролетария» уже бывал готов свой, устрашённый воображением «случай», – так здесь принято называть бытовые истории. Но в один приём всех не выслушаешь, поэтому устанавливали очередность. «Случаи» большей частью из сферы уголовщины. Порою они бывали занятными, с проблесками ещё не совсем приглушённой водкой фантазии, ибо добрая половина из нас являлись завзятыми алкоголиками, а тюремное прошлое за плечами – почти у каждого. Второе «хобби» обычно и служило базовым материалам рассказчика. Остальное – дело вкуса и умения. Вы вправе возразить, а как же, всё-таки, с работой? Но работа не Алитет и ни в каких горах не скроется от Вас до гроба, а вот очередную интересную «байку» Вы рискуете упустить навсегда. Дважды Вас не обслужат. Вы уже не маленький и ещё не Генсек*, чтобы Вам всё повторяли. – Ну что ж, извольте, – старомодно начал Фёдорыч. В разговорах с нами он не оспускался до общедоступного языкового уровня, отчего я ему сейчас благодарен. Мы устроились на ящиках из-под подшипников поудобнее, и сунув во рты по окурку, приготовились слушать. – Оговорюсь сразу, – продолжил мой приятель, – в этом «случае» уголовщины не будет, не надейтесь. Женщин тоже. Речь пойдёт о неизвестном науке больших размеров, скажем так, змеевидном создании, с коим вашему другу довелось свидеться. Слушатели заскучали, но рассказчик, казалось, не замечал этого. – В молодости я был зоологом, старшим научным сотрудником Зоологического Института (ну, это мы знали). Начальствовал в небольшой партии из четырёх человек, включая себя, и каждые шесть, семь месяцев в году пропадал в экспедициях. Все мы были молодыми учёными, коллекторш и поварих с собой в экспедиции не брали, справлялись с их нехитрыми обязанностями сами, своим сработанным мужским коллективом. Рабочие заулыбались, но не перебивали. – Задания руководства выполняли своевременно и чётко, и администрация была нами очень довольна. Поэтому ничего удивительного, что в загранкомандировку в Гоби для совместной работы с монгольскими коллегами выбрали нашу четвёрку. Дело в том, что по рассказам кочевников в пустыне, якобы, обитают неведомые науке змеи, мало в чём уступающие по величине, скажем, амазонской анаконде. Знаете такую змею? – обратился он ко мне.

* Генсек – Генеральный секретарь компартии Союза, чаще всего – пожизненный.

114

– Знаем, знаем, – ответил я за всех. – Только ещё опаснее. Араты зовут их «олгой-хорхой» и отождествляют с легендарными драконами. Логически маловероятно существование даже в Гоби таинственных для учёного мира рептилий таких габаритов, но чем чёрт не шутит! Итак, в предвкушении шестимесячной творческой прогулки по девственным весям Монголии мы торжественно пообещали друг другу умереть, но расставить все точки над «i» в решении сложного вопроса со змеями и основательно подоить государственную казну за этот период, разумеется. Никто не смел подумать тогда, насколько вещими оказались наши невинные шутки. – Уже интересно, – съязвил балагур Юра. Остальные зашикали. Кто-то успел воткнуть ему в рот очередную сигарету со словами: «Спрячь зубы!» – Мне жаль вас утомлять пересказом малоинтересного начального этапа подготовки и первых неделях работы поисковой партии, – продолжал Фёдорыч, – начну лучше с четвёртого, самого горячего месяца наших, простите, исследований. На мощном вездеходе мы исколесили с проводниками вдоль и поперёк, казалось бы, все закоулки Великой Пустыни Внешней Монголии, видели много камней, песка, раскалённого добела солнца и скорпионов, но никаких следов мистических монстров. Вопреки исходным ожиданиям, экспедиция получилась слишком будничной. В сотнях километров вокруг, порой, не души. На редких базах, где мы «закачивались» впрок горючим, водой и меняли проводников, монголы рассказывали нам легенды из былинного эпоса. Когда-то этот край процветал и утопал в зелени, но боги, как водится, прогневались на людей и ниспослали сюда дракона, который своим огненным дыханием иссушил землю. Люди и животные покинули её и разбрелись кто куда. Смельчаки, отваживавшиеся изгнать чудовище, не могли даже приблизиться к нему. Уже на расстоянии он убивал их тем же своим огненным дыханием. А если всё же непостижимым образом его разрубить на куски, то каждая часть будет дышать на обидчика смертью – ни дать, ни взять, Змей Горыныч о семи головах. На вьючных тропах до сей поры находят останки караванов с высушенными мумиями людей и животных вековой давности. Поскитавшись по Гоби мы уже хорошо усвоили, что мифический дракон – это безжалостное солнце пустыни. Выглядело странным, что в существовании реального монстра уверяли нас официальные лица. Возможно, за этим крылся смысл, ставший первоосновой создания практически фиктивной экспедиции в рамках Содружества. Со стороны контр–партнёров по сотрудничеству присутствовали только проводники. Умудрённые опытом, мы уже представляли себе, за какие астрономические суммы, расфасованные по чьим-то карманам, нам придётся отчитываться и расписываться. И всего за один неоценимый подарок: загранкомандировку! Как вы знаете, в нашей стране «Железного Занавеса» – это убедительный аргумент даже для Монголии. Возможно, со временем, что-то перепадёт и «неграм» с барского стола, если будем паиньками. – Курица не птица, Монголия не заграница, – опять не выдержал и перебил Юра. – Да, знал бы «прикуп» – жил бы в Сочи, так у нас поговаривали, – отмахнулся репликой рассказчик. – Не понял, Фёдорыч, – улыбнулся Юра. – Играл в преферанс когда-нибудь? – На черта он мне сдался, ваш «реверанс», мне «козла» хватит с «рыбой». – Значит не поймёшь никогда.

115

Наш приятель демонстративно отвернулся от шутника. Теперь Юра был для него пустым ящиком. Остальные скромно помалкивали, – из нас никто не играл в преферанс. – Итак… где я остановился?.. – продолжил Фёдорыч. – А, на «неграх» и «наградах». Всё в будущем, а пока ничто не радовало глаз и душу. Зной и жажда днём, холод ночью. Да ещё, порою, страшные раскалённые вихри, которые «дракоша» посылал в нашу сторону. В пути мы распределили обязанности. Когда кто-то вёл вездеход, другие в это время спали в кузове под навесом, сморённые 40С жарищей, игнорируя предписание осматривать в бинокль местность, вносить в журнал записи и делать снимки. Какой смысл фотографировать одно и то же, если этому достаточно уделить один из последних дней поиска и подписать под каждым слайдом что угодно. Проводник всегда был рядом с водителем и тоже клевал носом, но это, казалось, абсолютно не мешало ему корректировать езду – монголы очень здорово ориентируются в пустыне, и не было случая, чтобы мы сбились с курса. Каждые два часа водитель сменялся. И так – с утра до темноты. Главная задача – поскорее «отработать» все запланированные маршруты, чтобы оставить себе время на другие нужды. Однажды устоявшийся ритм был нарушен и вот как. Ранним августовским утром (вставали мы засветло) я дремал в кузове, сунув под язык кристаллик чёрной поваренной соли. Если не делать этого, то при сухой дневной жаре тебе не хватит и двадцати литров жидкости в сутки, а рацион у нас ограничен четырьмя на человека. Воду возили в прицепной цистерне, и это доставляло нам немало хлопот, но иначе было нельзя. В полудрёме я разглядывал какой-то сон, когда внезапный сильный толчёк в спину заставил меня открыть глаза. Машина стояла, и вокруг – никого. Снаружи – голоса. Не сразу сообразив, что происходит, я выглянул из кузова и стал свидетелем интересной сцены. Мои сотрудники со спецбаграми и «захватами» в руках гуськом трусили к песчаному холму неподалёку. Гоби – пустыня каменистая, но участки с песком попадаются тоже. Обычно, это остатки древних водоёмов и песок в них уже на глубине одного, двух метров влажный. Есть и зыбучие пески, скрывающие под собой источники пресной воды. Это очень опасные зоны для несведущих путников, и только опытный глаз кочевника способен безошибочно его выделить из остальных. Поэтому, на какое-то мгновение меня охватило волнение за ребят, но то, что я увидел, оттеснило тревогу на задний план. Метрах в шестидесяти от нашего транспортного средства на склоне бархана в лучах восходящего солнца извивались в какой-то бешеной пляске два огромных фиолетовых змееподобных существа, на глаз не менее полуметра, я думаю, толщиной и до двух с половиной – трёх метров в длину. Они смахивали на гигантских червей уродливых пропорций с отчётливо различимой сегментацией туловищ. Подобные представители животного мира обитают в грунте труднодоступных участков Анд в Южной Америке, и не представляют загадки для учёных. Просто, огромные земляные черви, – правда, куда поскромнее этих в толщине.. «Надо же! Выходит, в чём-то монголы правы. Возможно, это и есть тот призрачный объект, на поиски которого ушли месяцы», – мелькнула догадка, – «Не змеи, а, пожалуй, черви-монстры, усиленные неуёмным объёмом человеческой фантазии». Мне захотелось безумно верить, что это наш «дракон». Безусловно, данные черви-сверхгиганты достойны более пристального внимания, чем могла им уделить наша скромная «мини»-экспедиция.

116

«Окружайте их, не давайте им скрыться!» – вопил от привалившего счастья младший научный сотрудник с броским именем Мэлс (Маркс – Энгельс – Ленин – Сталин). Было уже почти ясно, что домой мы вернёмся, вопреки прогнозам, не с пустым отчётом. Я тоже легкомысленно выпрыгнул из кузова и спешил присоединиться в порыве охотничьего азарта к честной компании, не подумав прихватить даже фотокамеры. Один револьвер болтался на боку – согласно инструкции, я не расставался с ним. В эти мгновения два загадочных «обрубка» продолжали в фонтанах песка извиваться прежним ритмом, сползая к подножие холма. Позднее я посмел предположить, что «обрубки» должно быть были единым целым минутами раньше и что-то нам неведомое развалило «его» надвое. По мере приближения людей они меняли окраску от фиолетовой до нежнорозового оттенка. Интересно, к чему это! Что-то гибкое непредсказуемо обвило сзади мою шею и, повалив, прижало к земле. Монстр! От великой неожиданности я почувствовал слабость в животе и успел взвизгнуть, наверное, громче Мэлса. Но то, что обхватило меня, оказалось человеческой рукой в телогрейке (августовским утром в Гоби очень прохладно), а затылок ощутил дыхание нашего проводника. Он, видимо, уснул в кабине после завтрака, и крики разбудили его. «Нэ ходи, началнык, там умирать!» К чести монголов добавлю, что очень многие из них хорошо или сносно говорили по-русски, и языкового барьера в общении мы не ощущали, практически, никогда. «Там умирать!» – повторил монгол. Тело моё было прижато к земле тяжестью проводника, а голова запрокинута назад его локтём, и я видел всё, что происходило впереди. Увязавшие в песке возбуждённые сотрудники ЗООИНа находились уже в каких-нибудь десяти метрах от «обрубков» и предостеречь их окриком было слишком поздно. Вдруг «сверхчерви», как по команде, прекратили свой «танец смерти», утвердившись на склоне в виде титульных «П», впадиной к набегавшим людям. Концы «букв» зарябили в мелкой дрожи, и ребята, словно споткнувшись о невидимую преграду, друг за другом пали ниц, забившись в конвульсиях. Я страшно захрипел, ценою нечеловеческих усилий перевернулся, оказавшись сверху монгола, и высвободил шею из его железных объятий. В руке у меня уже был револьвер, но прежде, чем я успел вскочить на ноги, мой спаситель вновь вцепился мёртвой хваткой в отвороты моего бушлата. Напрасно я пытался высвободиться, ничего не получалось, и я, в отчаянии, направил оружие ему в лицо. Монгол не дрогнул, только побледнел. Лёжа на песке он продолжал удерживать меня, и лишь смерть расслабила бы его пальцы. Мне стало стыдно, я прекратил сопротивление. Минут через пятнадцать мы уже суетились около ребят. Все трое лежали мёртвыми. Искажённые судорогой лица посинели, глаза и рты раскрыты и забиты песком так, словно они грызли землю перед этим. Причина смерти оставалась неясной. Никаких нательных ран. То ли их убил дистанционный электрический разряд, или впрыснутый издали какой-то невероятно страшный яд, или они пали жертвой мощного шагового напряжения электрополя, возможно, генерируемого монстрами (таковое образуется вокруг поврежденного кабеля), или они погибли от чего-то ещё наукой не открытого – всё осталось неразрешимой загадкой. Загадкой было и то, кем всё-таки в действительности являлись эти странные ужасные создания? Они исчезли. Я поднялся на гребень бархана, обшаривая взглядом пространство вокруг, готовый разрядить весь барабан револьвера в таинственные «обрубки», что, как я сейчас полагаю, было бы для них нипочём. Заносимые песчаной позёмкой протекторные отпечатки монстров были

117

рассеяны кругом и вели в никуда. Вдвоём мы перенесли уже начавшие стыть тела друзей в кузов, накрыли брезентом и я сел на место водителя. День и ночь вездеход двигался к ближайшему населённому пункту с жалким подобием посадочной полосы, куда я по рации вызвал местную авиацию. Не доезжая до посёлка, проводник, единственный кроме меня свидетель трагедии, вдруг попросился «на двор» и не вернулся. Не побоявшись револьвера, чего он испугался теперь? Наверное, разделить со мной груз ответственности? Нам с ним не положено было спать в пути! Сейчас я не осуждаю монгола. Так или иначе, мне проводник жизнь спас. Себя проклинал, что не отнёсся с должной серьёзностью к предостережениям кочевников. Изначально я усомнился в самом факте существования монстров, и, естественно, рассказы аратов о способности этих змей поражать на расстоянии выглядели для меня более, чем наивными. И вот – страшная расплата! С тяжёлым сердцем специальным авиарейсом я сопровождал тела друзей на Родину. Само собою разумеется, в институте не поверили ни единому моему слову. Дело передали в прокуратуру, и меня осудили на семь лет «за халатность и пренебрежение правилами безопасности в работе экспедиции». По статье могли бы «скосить» до четырёх, но уж слишком энергично я убеждал всех собравшихся в очевидности происшедшего, вызывая смех публики в зале суда и раздражение «тройки». Официально занесли в протокол, что сотрудники стали жертвой укусов скорпиона, хотя никаких остаточных признаков яда в трупах (об этом мне стало известно) обнаружено не было. После заключения пришлось сменить профессию и, как когда-то говаривал Остап Бендер, «переключиться на управдома», но я об этом сейчас не сожалею, – с мрачным сарказмом подытожил своё повествование наш собеседник. Он работал простым слесарем, «фитюшником» (так их у нас величали), «дорабатывал» пенсию. – Ха! – гаркнул вороньим тенорком наладчик Лёха, солист цеховой самодеятельности, быстро прогрессирующий в области вокала, и ещё скорее по части бокала. – Этот Ваш монстр, которого у Вас кто-то пополам разрубил, и каждый этот кусок сразу же, вдруг, стал соображать, что люди к нему бегут... Что у него, две башки, что ли было! Это Вы лапшу нам на уши вешаете, думаете, что, если Вы были ученый, то другие никто ничего не понимают? Эту Вашу сказку я читал у фантаста Ефремова. Фёдорыч возразил: – Во-первых – это не сказка, а быль, и знаменитый твой Ефремов может быть фантазировал с моей лёгкой подачи, – приятель лукаво подмигнул. – А что касается мистического червя-монстра, то я его рассматривал хоть и не вплотную, как тебя, дурачка, но так же хорошо. И… – по лицу рассказчика скользнула тучка, – посиневшие трупы товарищей видел тоже. Наступила пауза. Фёдорыч первым прервал её. – Впрочем, не верить мне – ваше право. Впредь я воздержусь что-либо рассказывать вообще. Мы дружно запротестовали. Все, кроме Лёхи. – Борис Фёдорович, – попытался я снивелировать напряженность, – Кто же мог рассечь монстра надвое, как Вы полагаете? – А бог его ведает, Дмитрий! – ответил рассказчик, – Гоби таит ещё много неясностей.

118

– Ну что у тебя, Сашок? – обратился он к простодушному слесарю Поленову, угадав, что тот мучается вопросом, однако скромничает. – Говори, не терзайся. Поленов болел в детстве мененгитом, но его вылечили. Даже суд признал Сашу абсолютно здоровым и влепил всю пятёрку за мордобой (тот принял ночью маминого любовника за вора и не вполне нормальным ударом провалил визитёра сквозь зыбкую стенку барака к соседке). – Фёдорыч, – решился Саша, – а вот Вы вначале сказали про эту самую, про государственную козу, которую вы все должны были там доить, а потом про нее – ничего... Последние слова Поленова утонули во взрыве хохота. Он смутился и покраснел до корней волос. – Эх, Сашок... – с трудом выдохнул Федорыч. – Но все равно приятно, что ты меня так внимательно слушал. Улыбаясь, он обхватил Поленова левой рукой, в правой держал окурок. – Саш! Не до козы им было, – отдышался от смеха Юра, – не забивай себе башку, пойдем-ка лучше после раздавим «мерзавчика»* на помойке. Время тайм-аута вышло. Все поднялись и разбрелись по своим местам. До следующего перекура. На очереди теперь бригадир, а ему уж было что рассказать. 1999

* Давить «мерзавчика» (жарг.) – выпивать

119

ЗАВОД АЛКОГОЛИКОВ

Полумудрец, полуневежда, Полуподлец, но есть надежда, Что будет полным наконец.

А.С.Пушкин

Холодное хмурое утро. В восемь часов безликая толпа селевым потоком обрушилась на заводскую проходную, толкаясь, заскользила по промаслянному кафелю переходов огромного здания, в пути таяла на глазах, просачиваясь, как в отстойники, в производственные помещения, и уже на рабочих местах превращалась в толей, лёней и пал-палычей. Трудовой день начался. Женская половина ИТРовского корпуса надолго заняла туалеты, приводя себя в порядок, а мужчины, делая передышку после уличного стресса, задымили по коридорам, обсуждая вчерашнии новости и время от времени, нехотя, сторонились, уступая дорогу небритым личностям из «серого легиона», – так именовали здесь рабочий класс. – Зашуршали тараканы по полкам, – отвлекаясь от темы, произнёс один из курильщиков. – Дааа… Гегемон! С пустой утробой работать не пробуй! – выпуская изо рта колечки дыма, усмехнулся собеседник. Оба понимали, что не в обычаях потомков Октября было спешить к тоскующему от простоя оборудованию. Натощак не трудятся! Поэтому, станочники сперва разбивались на горячо шепчущиеся о чём-то группы. Вопросы быстро решались на местах и вот уже, дрожа от нетерпения, пролетарии семенили к своим курилкам-уборным, где их ожидали эмиссары «мордвина» с бутылками «молотова коктейля» за пазухой, и бумажными стаканчиками в карманах. Проносить спиртное на завод запрещалось. Только бутлеггерам «мордвина» делалось снисхождение за пару флакончиков ВОХР’у с «заднего крыльца», – коммерческая деятельность поставщиков гомогенного горючего была всё-таки на заводе самая ответственная. Одностаканная заправка – два рубля, плюс луковица на закусон, – вот и весь завтрак работяги, делающий его трудоспособным часа на три. Далее в течение дня нужна многоразовая дозаправка, но это – потом, а сейчас заводской коллектив встал на трудовую вахту, производственная машина заработала. – Нестрыч, а я, значит… мимо? В дверях шпиндельной мастерской стоял «салажёнок» Лёха Асабельчук, с приятным прозвищем «Придурок». – Дольше бы спал, – отжевал ему вместе с луковичными остатками назидательную фразу пятидесятипятилетний бригадир ремонтников, Николай Несторович.

120

Лёха пришёл с полгода назад из армии, где, будучи командиром танка, прославился на маневрах под Читой тем, что приказал бить из орудия по условному противнику загодя припасёнными хлебными буханками и попал в наблюдательную вышку, нечаянно. Генерал оценил проявленную личную инициативу танкиста, досрочно освободив его от армейской службы через медучреждение с белым билетом в кармане. От штрафбата спасло то обстоятельство, что Лёха до призыва жил в специнтернате для слабоумных – «Лесной школе». Послевоенные сталинские порядки тщательной медицинской отбраковки давно ушли в прошлое. Считалось, что солдату «нэ трэба мозгiв». Гребли всех подряд, – недоумков, недомерков, полуслепых, «хромых, горбатых»… Потом разберёмся. Разбухавшая год от года, как на пивных дрожжах, номенклатурная элита с прилипалами-прислужниками «из Того эшелона» не отправляла в армию своих чад. Бреши затыкали, кем придётся. Главное – «держать» план. Освободившись из армии, Лёха пришёл на завод. В шпиндельной мастерской он быстро освоил немудрённые навыки слесаря-ремонтника по третьему разряду и прогрессирующего алкоголика впридачу. На работу Асабельчук никогда не опаздывал, точно к восьми являясь на утреннюю поверку (армейская привычка) для своевременного принятия вместе с коллегами персональных двухсот, но сегодня в метро неожиданно потерял сознание. Когда Лёха, стараниями медицины, на короткое время пришёл в себя и увидел вокруг белые холодные стены кабинета неотложки, напоминавшего покойницкую, он понял, что пропал. Время утеряно, и в его меланхоличных серых глазках всё яснее стало проступать трогательное выражение полной безучастности к происходящему. Такой опустошенный взгляд обычно наблюдают у несостоявшихся самоубийц и всеми забытых обитательниц московских богаделен. – У вас – сердце. Примите лекарство, – держа в руках мензурку, предложила поднаторевшая в вопросах кардиологии фельдшерица. Пятьдесят граммов медицинского вернули бывшего служивого к жизни, на работу он уже летел херувимчиком, горланя на бегу: – Всем лимитчикам носить сумки «аа-адидас»! Всее-ем лимитчикам – только сумки «ааа-адидас»! (Лёха немного заикался с детства). Почти у заводского турникета шутника сгреб за шиворот милиционер, на беду оказавшийся лимитчиком с Алтая (тогда публика недуром лезла жить во Стольный Град Москву, однако всю страну не примешь, ограничивались теми, кто больше всего нужен). Cпасибо, рядом были свои. Обошлось. Но мы увлеклись Лёхой, а уже около одиннадцати. Самое время дозаправки трудового коллектива, хотя ещё в мастерской по инерции лихо стучат молотками, свистит сжатый воздух, а на испытательном стенде пронзительно, с острой болью в голосе визжит от высокочастотных оборотов проверяемая на эксплуатационную стойкость продукция – отремонтированные шпиндели. Это их Юрий Александрович Матросов (пан Спортсмен в общении) с иезуитским терпением подвергает изощренным пыткам по специальной инструкции. Юра Матросов был единственным непьющим рабочим на заводе (надо же!), и оскорбленный коллектив отгородился от него, словно от прокаженного, китайской стеной испытательного бокса, лишь иногда по мере надобности общаясь с изгоем через окно приема-выдачи отбракованных или получивших «добро» агрегатов. Исключение делалось только гитарьянцу «мусорини», ибо этот тяжеловесный шпиндель в окошечко не просунешь. Тогда Матросову

121

приходилось широко отворять врата автономного заведения и слесари по полу крюками подтаскивали к самому стенду импортное чудовище. После такой подготовки, Спортсмен на «шершавом» диалекте просил сограждан посторониться, затем, крякнув, руками поднимал с пола и водворял шестипудового урода на чугунную площадку своего миниполигона. – Несторыч, пора занимать очередь в гастрономе, Ленин на одиннадцать часов показывает! Где наш комбриг?– очнувшись от трудовой передозировки, весело завопил в окружающее пространство другой Юрий Александрович, Хотов по фамилии, «Пузырь» за короткий рост и тучность по прозвищу. В его поднятой увесистой руке – штандарт, – никелевый рубль, на котором отчеканен Владимир Ильич с тоже традиционно вздёрнутой вверх правой рукой. Народ по этой команде бросил работу и все полезли за бумажками и мелочью, словно драгоценные жемчужены выуживая из карманов светлые монетки. Винные отделы Москвы по особому распоряжению «Сверху» открывались с одиннадцати и в услугах спиртоносов нужды теперь не было. Ребята скинулись. Все пьющие, кроме Несторыча и токаря Троцкого. Кто-то сказал, что оба отправились с телегой на склад принимать новый «камаронник» (ещё одно из прозвищ шпинделя-тяжеловеса). Как же быть? Ведь, обидятся! Троцкий-то ладно, главное – бригадир. Услужливый «другой» Юрий Александрович предложил за них временно добавить, но идея не нашла поддержки. Позвонили на склад, оказалось, – рано, ещё не приходили. – А мы тогда отстегнём из комбриговского похоронного фонда в его пальто за подкладкой, – осенило Хотова, – я знаю, где он прячет чёрную кассу от Нюрки. – Не-ет, рыться по чужим карманам не по-джентльменски, возразил матёрый работяга, однорукий левша Фёдор Фёдорович Вихров, бывший военнопленный немецкий, нынче, волею случая, пенсионер советский, вернувшийся после трёхмесячного летнего отпуска в мастерскую, чтобы не сидеть больше дома с горластыми внуками. – Да их, денег, и не будет сейчас там у него, однако, – добавил резонно Фёдорыч. Вихрова когда-то приняли в шпиндельную «по звонку», определив ему должность писарчука-учётчика. Журнал он всегда вёл чётко, с немецкой аккуратностью, только при записях буквы наклонял круто влево. Судьба у этого ветерана сложилась необычно, причём настолько, что в историю его жизни трудно поверить. Утром 22 июня 1941 года теперешний Фёдорыч Вихров, а тогда ещё – огромный прусак Фридрих фон Вирхоф шёл в числе других отборных двухсот эссэсовцев в психическую атаку на одну из пограничных застав юго-западных рубежей нашей Родины. Навстречу им, подбадривая себя криками и матом, ринулись из казарм cо штыками наперевес с полторы сотни пограничников, некоторые в исподнем, но все с большим душевным подъёмом. По обе стороны границы за схваткой наблюдали и немцы, и наши. Никто не стрелял. Линии гладиаторов схлестнулись, с тем, чтобы на несколько секунд расступиться, оставив между собою на арене корчившихся лежащих, и сойтись опять. Яростный бой выиграли пограничники, сами потерявшие сорок процентов состава. Рассказ о поединке можно было бы отнести к категории выгодных послевоенных придумок Фёдорыча (он не скрывал своей истории), но авторы этих строк слышали о необычном сражении ещё от одного очевидца-участника, бывшего военнослужащего из Баку, Сумбата Мушкамбаряна. «Мы

122

доказали тогда фашистам, – с пафосом говорил Сумбат, – что психикой русского хохла не возьмёшь!» В те роковые минуты Фёдорыч впервые проникся уважением к секретному советскому оружию – легендарным стам граммам, когда двое не очень здоровых с виду, излишне раскрасневшихся красноармейцев перекинули его штыками через себя. Две сквозные рваные раны, но металл, по случайности, не потревожил, со слов потерпевшего, «фатальные потроха». Фёдорыч выжил, был разжалован из СС, воевал в других войсках и дослужился уже до обер-лейтенанта, пока его у грудастой чернобровой украинки не скрутили и перетащили за линию фронта советские разведчики, – слабинка была у обера на русских девок. Он вспоминал, как с перебитой ключицей и свороченной прикладом скулой, под охраной автоматчика сидел в полутёмных сенях штабной хаты перед допросом. Из горницы вывели двух немецких солдат, которые, завидев своего офицера, вытянулись во фрунт. Кажется, Фёдорыч о чём-то их спросил и подбодрил. Солдаты ушли и, спустя мгновения, за дверью простучала очередь. Теперь Фёдорыча ввели в горницу, в которой находился всего один человек, вероятно, сотрудник НКВД, сносно владевший немецким. Допрос протекал вяло, с большим трудом ворочавший распухшим языком пленный, по-видимому, не располагал обильной информацией и интерес к нему угас. Наконец, допрашивающий поднялся. Фёдорыч знал, что его ждёт, и, неожиданно для себя, попросил у следователя чего-нибудь выпить. Тот бросил на немца удивленный взгляд, но, отдернув занавеску грубо сколоченной деревенской этажерки, вытянул с полки початую бутыль сивушного самогона и налил пленному с полстакана. Фёдорыч, поблагодарил жестом, влил в глотку благородный напиток и почувствовал себя увереннее. Обер-лейтенанта вывели на мороз и приказали идти в направлении припорошенной сухим снежком траншее, метрах в двадцати пяти пониже. Фёдорыч достиг окопа и остановился. Страх атрофировался. Своей пули не услышишь. Удивившись, что всё ещё жив, не выдержал, оглянулся, одновременно занес ногу и подался резко вперед, решив перешагнуть могилу. Краем глаза успел заметить, как энкавэдэшник рукой отводил в сторону автомат конвоира, – cам целился в пленного из пистолета. Пуля щелкнула немного вкось. Застряв в затылочной кости, она зацепила кровеносный сосуд и сбила фуражку с кокардой. Так и не перешагнув ямы, Фёдорыч завалился в неё, залившись брызнувшей из раны кровью. Смерть вновь обошла его, как говорят, стороной. В момент выстрела он сдвинулся и, возможно, это спасло приговорённого. Потом, вероятнее всего, следователь и подошёл проверить, а, увидев толчками фонтанирующую из простреленной головы кровь, не стал добивать, решив, что дело уже сделано, и ушёл, велев солдату забросать мерзлыми комьями труп. Может быть, всё произошло по другому, – как бы там ни было, но удачливый вояка очнулся в своём полевом госпитале, куда его доставила возвращавшаяся с задания диверсионная группа. Солдаты объяснили медперсоналу, что во вражеском тылу наткнулись на с трудом карабкающегося вдоль поросшего ольхой ложа ручья окровавленного офицера вермахта и, оказав первую необходимую помощь, забрали с собой. Выходит, очнувшемуся Фёдорычу всё-таки удалось с быстро наступившей темнотой выбраться из ямы, хотя он ничего не помнил. К полученному ранению добавилось ещё обморожение конечностей средней степени, но это уже были мелочи. Окончание войны бывший немецкий офицер встретил в трудовом лагере для военнопленных на Валдае под N-ском, строил химкомбинат, отрабатывая русским долги за военные преступления своей поверженной

123

страны. Время шло, работа с каждым годом близилась к завершению, а с ней и срок возвращения на родину, если бы не непредвиденные обстоятельства. Виною всему оказался вновь назначенный комендант лагеря, в прошлом командовавший заградотрядом, – энкавэдэшник Цветков, и Фёдорыч попал в поле его зрения. Порой, вызовет в кабинет и – пистолетом в зубы. «Признавайся, – орёт на немецком, хотя пленный уже достаточно бегло говорил по-русски, – такой-растакой фашист, ведь ты же эссэсовец!» Профессиональный был нюх у коменданта. Подстать ему – жена. Она приходила иногда в лагерь поразвлечся. Идет в сопровождении охранника, задрав кверху утиный клюв вместо носа, смотрит поверх голов, и это – хорошо. Хуже, если на кого-то взглянет, – значит, что-то не так и быть беде. Однажды, остановилась около чахоточного Карла Мюллера, – тот творчески отделывал на стене по шаблону гипсовый герб СССР, – постояла, посмотрела на работу и… бац по гербу подвернувшимся куском арматуры, ещё раз, ещё раз, искромсала всё, вышвырнула замшевые перчатки (не пожалела), в тёмных зрачках – горилья ненависть. «Ах, ты, – верещит, – немецкий недоносок! Как посмел нашу звезду своими руками поганить!» Но это ещё ничего. В другой раз положила глаз на рослого мускулистого Фрица. «Что, – прошипела тоже, как и муж, по-немецки (оба его знали), – справились вы, фрицы, с нами, а?». Тот вздрогнул сначала, а затем, выпрямявшись, скажи: «Лично с вами, мадам, и вашим мужем, – нет. Между нами были потные гимнастерки». Больше Фрица никто не видел. Прораб Курочкин, – с ним Фёдорыч как-то сблизился, – сообщил по секрету, что комендант застрелил пленного у себя в кабинете. Фёдорыч понял, что добром всё это для него тоже не кончится и решил «смазать лыжи», то-есть попросту – бежать. Но как это сделать без гроша в кармане? Собрался с духом, попросил у прораба немного деньжат, рисковал, надеялся, что тот не выдаст. – Ты что? Жить надоело? Без документов, с акцентом… Ты же до границы не доберешься, расстреляют, – ужаснулся Курочкин, – Перетерпи, недолго уж… – Нет, Дмитрий, здесь жизни тоже не будет. Отправит меня ваш вслед за Фрицем. Скажите лучше, поможете мне деньгами или нет? И Курочкин дал. Немного, правда, но дал. Вскоре Фёдорыч уловил момент и исчез из лагеря навсегда. В те годы особо строго не охраняли уже, – бежать нет смысла, когда заканчивается срок. Ряд зон вообще расконвоировали. Фёдорыч использовал архаичную жадность и азартную страсть к наживе коменданта, который по умолчанию вышестоящих чинуш (а может и по договоренности с ними, кто знает?) присваивал львиную долю государственных средств, отпускаемых на содержание лагеря. К примеру, табака никто никогда здесь не видел. Вместо этого курящих под присмотром конвоира развозили на грузовике по толкучкам, высаживали на непродолжительное время около шнырявших вокруг продавцов папирос и пленные выпрашивали милостыню. В один из выездов Фёдорыч смешался с толпой. Здраво рассудив, что ждать его будут у западной границы, беглец принял альтернативно-отчаянное решение – топать за Урал, – спасаться надо вне европейской территории Союза, где активно разыскивать его не станут. Далее – как Бог положит. Первым делом сменил одежду, на что ушла большая часть денег. Затем – вперёд, в протухшую среду «мешочников» и, называясь латышом, где на крыше вагона, где товарняком, – много тогда неучтённого люда ещё слонялось по огромной стране, – добрался до небольшой немецкой колонии на Алтае. Фёдорыч, как и повелось до этого, объявил себя обобранным. Правда, объяснения выглядели не вполне убедительными, а выговор довершал подозрения, что он не тот за кого

124

себя выдает. Тем не менее понятливые немцы не стали усложнять ситуацию, а поскорее через сельсовет расписали пришельца с вдовой, давшей ему фамилию Эрхальт, спрятали от посторонних глаз, а через два месяца развели и отправили восвояси на все четыре стороны с реальными бумагами и небольшой суммой «подъёмных» из общественного фонда. Следующий этап жизни Федорыча, – другая немецкая колония, уже под Иркутском. Сказав, что приехал на заработки, впервые занялся легальной деятельностью, – лесозаготовками. В глухом таёжном посёлке, потерявшем на фронте почти всех мужиков, Фёдорыч вторично женится, выбрав здоровую, с румянцем во всю щеку застоявшуюся девку, подругу дальнейшей жизни, Вихрову Алевтину Иннокентьевну. Были и другие хорошие невесты, но тут дело решила схожесть фамилий, – Вихрова – Вирхоф. Фёдорыч берёт фамилию жены, в паспорте записывается русским и отпускает усы и бороду, – момент в жизни немаловажный, – по его мнению это почти заметало следы, связанные с истинным происхождением беглеца. Помыслами о далёкой родине Фёдорыч старался не травить себе душу, – пока ближайшей целью была спасительная легализация в Советах. Германия отодвинулась на второй план, и Фёдорыч остался жить с женой в посёлке. Дальше пошло-поехало. Алевтина родила ему двойню – Петьку и Серёжку. Детей надо учить, супруги переехали в Хабаровск, а там ещё двойня, – Колька и Наташенька, общая любимица. Пётр с Сергеем подросли и на гордость отцу поступили в военное училище, сказалась порода. Вторая пара ещё бегала в школу. В городе у Фёдорыча произошло происшествие, поставившее под большое сомнение, что лагерь для пленных – забытое прошлое. Душным воскресным днём они с женой встретили на улице, – кого бы вы думали? Нет, не чету Цветковых, не приведи Господь! Эта опасная пара навсегда ушла из жизни Фёдорыча. Встретили конечно же Курочкина! В не блещущей свежестью рубахе, пузырями вздувшейся вокруг пояса, и с пиджаком, перекинутым через левый локоть, приближался придавленный жизнью человек, который, пожалуй, первым с удивлением признал в располневшей с годами на воле, но сохранившей атлетизм, рослой фигуре бывшего военнопленного. Курочкину стало неуютно и на всякий случай, повинуясь дремучему обывательскому принципу, – «мы друг друга не знаем», – втянул в плечи поседевшую голову с созревшим намерением, – незаметно проскользнуть. Рассудок подсказывал Фёдорычу поступить также, но поднявшееся из глубин вдруг всколыхнувшейся души смешанное чувство радости, долга, стыда унижений подневольной молодости и тоски по несбывшимся надеждам, сыграло с ним опасную шутку. Вместо того, чтобы тоже пройти мимо, осторожный и неглупый человек по ребячьи со смехом ухватил прохожего за руку и повернул к себе. Эх, как часто нелепая непредсказуемость нашего поведения может перечеркнуть, свести на нет целенаправленные, порой, титанические усилия многих лет! Дмитрий поначалу хотел высвободить руку и продолжить свой путь, но здоровенный немчура крепко удерживал его своей дланью и, растянув рот в счастливой улыбке, весело басил: – Дмитрий Михайлович, простите, так вас, кажется, зовут, я мог забыть. Ну, всё равно, не пытайтесь сбежать, мы же друг друга знаем! Снующие прохожие начали оглядываться. Бывший лагерный прораб, словно ища в них помощи, повертел головой, на мгновение остановив взгляд на добром лице дородной супруги Фёдорыча, и… сдался. Чета потащила Дмитрия к себе домой, сделав крюк через гастроном. А затем, пока Курочкин рассматривал

125

фотографии старших сыновей, Фёдорыч отправил жену в сберкассу. Алевтина знала почему: надо пересчитать и вернуть долг. Пришла через час и увидела, как муж и «прораб», будучи уже навеселе, что-то оживленно обсуждали. Курочкин, оказывается, сейчас в Харькове, Хабаровск – его служебная командировка. Раньше Дмитрий жил вместе с сыном, – жена их бросила. Когда сын отделился, Курочкин привёл женщину и без регистрации прожил с ней год, пока дама его не обобрала и не сбежала «с проезжим армяшкой в Краснодар». После рюмки, немногословный по натуре друг, преобразился. Болтая скороговоркой, Курочкин часто делал паузы и без видимой причины крутил головой. Осоловев, он уткнулся в фотографии и всхлипнул, – Дмитрий быстро пьянел. По всему было видно, что «судьба-индейка» не повернулась к когда-то бойкому прорабу жаренным бочком, и он многого не договаривает. Дмитрия уложили спать, а утром ни свет, ни заря, сославшись на производственные дела, Курочкин быстро собрался и распрощался без опохмела. От возвращаемых денег отказался наотрез, посоветовав купить на них подарок Коле с Наташенькой. Договорились на повторную встречу вечерком, однако тот больше не позвонил и не приехал. Спустя месяц после описанного события, к Вихровым, как снег на голову, нагрянули из органов и отца забрали. Алевтину несколько раз вызывали на допрос, потом, почему-то, отстали. Жена с детьми ходила в организацию супруга, просила посодействовать, но наткнулась на глухую стену отчуждения бывших сослуживцев. И тут – новая неожиданность, – через три месяца после ареста муж явился домой собственной персоной, без конвоя и принёс всю зарплату. Фёдор объявил Алевтине, что осужден за старый побег и его отправляют в зону, а сейчас пока «на поруках» (супруга не спросила чьих). Срок заключения не установлен и всё будет зависеть от его работы, жена и детишки не должны волноваться и «заработанные деньги будут получать аккуратно». Ещё поведал, что на карьере Петра с Сергеем это никак не отразится. Как обещал, так и случилось. Старшие вышли в люди, деньги жене приносили на дом раз в месяц неразговорчивые товарищи, спустя шесть лет Сам вернулся из зоны и без руки, – работа была такая. Наташенька к тому времени окончила школу и уже работала, только Коли не стало, – на середине Амура лодку с веселой компанией и отказавшим мотором сбила баржа. Друзья успели выпрыгнуть за борт, Коля, – нет. По возвращении Фёдорычу положили персональную пенсию с правом местожительства в любой точке Союза, – мыслим ли такой почёт беглым военнопленным? Но Алевтина решительно заявила, что останутся в Хабаровске, – здесь могила Коленьки. Ещё через несколько лет Фёдорыч с женой наведались в Москву к старшему лейтенанту КГБ Вихрову Сергею Федоровичу, посмотреть на внуков. Спустя полгода Алевтина вернулась в Хабаровск, Фёдорыч остался у сына на неопределенное время. – Фёдрыч, – пытался допечь его раз, будучи как всегда «под газом», Асабельчук, – а Фёдрыч, где ж тебе, это, руку отхватило, может, наши там под Курском, а? Или... – Лёха подмигнул, растянув бескровные губы в глуповатой детской улыбке, и оглянулся по сторонам, – может, это, тебя заместо лагеря куда-нибудь «за бугор» направили, что-нибудь там нашкодить, нафиг? Определённо, бесцеремонный Придурок пел с чужого голоса, но Фёдорыч, нимало не смутившись, ответил по-деловому: – Не-ет, это я в зоне на конзаводе работал, там руку потерял, жеребец оторвал. – К-к-ак так? – удивился Лёха, – Кем же ты там ррработал?

126

– А, Главным Направляющим. – Что это за должность такая, что ты делал? – Как что делал, – нарочито поразился Федорыч, – жеребцам «смычки» направлял на кобылах в «станки». – Постой, Федрыч, что, это, жеррребец сам не мог попасть, что-ли? – Ну, во-первых, – смотря какой жеребец. Такому, как ты, уж точно пришлось бы направлять, а там ведь – конвейер, – немец склонился над газетой, сделав вид, будто читает. – Э-это, ппочему, Фёдрыч, как я? Почему, как я? – обиженно возмутился Придурок. – А потому что, рождённый пить, – «му-му» не может! Понял, однако? – назидательно произнёс учётчик шпинделей, который сам выпивал и покрепче Асабельчука. Всё началось, когда по возвращении домой в Хабаровск Вихров узнал о гибели сына. Уязвленный в самое сердце, Лёха оставил было Фёдорыча в покое минут на пять, но любопытство пересилило самолюбие и Асабельчук вернулся к незавершенной теме: – Постой, Федрыч. Это – ладно… Рассскажи лучше честно про руку, как оторвало. – Да, жеребец очень горячий попался, Леха, – отложив газету, серьёзно ответил учётчик. – Покрыли им кобылу, а он … всё не туда, всё не туда. Только успел я дотянуться до его «шершавого» и направить куда надо, – тот, кааак, рванет! Ии… всю руку по плечо втянуло кобыле в «станок», – Федорыч сделал левой фехтовальный выпад в бок. – И оттяпало всю, во как бывает, однако. – Вот это дааа, – на секунду, другую поразился Придурок. У него отвисла челюсть, – признак работы мысли, – затем, расхохотавшись, погрозил немцу пальцем, меня мол не проведёшь, и сказал под гоготанье шпинделистов: – Любишь ты, Фёдрыч, людям лапшу на уши вешать, такого ни в жисть не может быть. Конечно, случай Вихрова не единичен в поствоенной ситуации, но кривая его жизни уникальна по своему cоциальному повороту, – от побитого германского офицера до уважаемого Патриарха Московского Завода Алкоголиков. Но пора вернуться в мастерскую. Итак, денежки собраны без бригадира. – Нехай он не спит в другой раз, – подвел черту мстительный Асабельчук, – Саша, давай топай скорее, а то очередь... знаешь какая будет! Хрен чиво достанешь. Коллектив повернулся лицом к Саше Пименову, по прозвищу – дядя «Шариков», человеку-неведимке, мастеру незамеченным входить и покидать территорию завода, минуя проходную. Он отремонтировал с утра два шпинделя и сейчас, отдыхая, слушал по радио сообщения синоптиков: «…ожидается снег с дождем, ветер – слабый, до умеренного, температура…». Спустя полминуты, Саша повторил всем заунывным речетативом сводку о погоде: «Завтра будет дождь, и снег, и ветер тоже, и температура будет...». Расскажем теперь немного о нём. Но неожиданно, как это часто бывает, в самый ответственный для честной компании момент двери шпиндельной широко распахнулись. – Здорово, орлы! Как живём-можем? Живём, говорят, хорошо, но уже не можем?

127

На пороге стоял Главный Инженер завода Лев Гаврилович Осюков, на трудовом языке – Лев Горыныч, или просто Оська (о Пименове поговорим позже). За надёжной спиной Главного, потряхивая серебром волнистой шевелюры, как олень рогами, мелко суетился слегка уважаемый рабочими Главный начальник отдела, в который входила мастерская, Илья Маркович Додиков, или попросту – Додик. Рядом с ним аленьким цветочком изогнулся в сторону Главного Инженера начальник Додикова – И. о. Нач. Службы Главного Отрезвителя Завода Алкоголиков, бывший Cтудент-Заочник аграрного (а может быть ветеринарного... забыли, какого точно), но Техникума, неуважаемый, зато обожаемый руководством Муренов с редким именем: Михей Любимович, более сокращенно – Михей Любимыч. Он не был ни пьяницей, ни развратником, как его коллеги по завкому, а просто заурядным выскочкой, разменявшим золото молодости на медные деньги рутинных буден карьериста. В кругу сослуживцев Муренов слыл человеком умеренным почти во всем. Обладающий разносторонними умеренными способностями, Михей Любимыч был в меру сообразителен «без истинной глубины ума», как писал когда-то Мопасан, в меру лакей без должной эрудиции профессионала-прислужника, в меру принципиален и честен без особого вреда для своего здоровья, в меру хитёр и подл в рамках, не влекущих серьёзной наказуемости проступков. Он не знал меры лишь в одном, – в зависти, ибо зависть – качество безграничное. Застенчиво прикрытая термином «честолюбие», зависть является вечным двигателем карьериста. Она отдаляет муреновых от людей, возвращая их к четвероногим, – так легче карабкаться вверх. Обладая перечисленными достоинствами, Михей Любимыч создал себе репутацию перспективного управленца-трезвенника Завода алкоголиков, перед которыми имел неоспоримые преимущества. Вне этой надежной оправы, такие перлы, как Муренов, блекнут в среде середнячков. Прекрасная половина администрации звала его Мишенькой, а заглаза – Голубком или Муриком, в рабочей среде к нему прилипла последняя кличка, только с буквой «д» вместо «р». Сейчас этот мурик с недобрым взглядом светлых глаз и подобострастной улыбкой пажа на устах, поддерживая мантию, стоял позади короля производства Льва Горын..., – простите, – Гаврилыча Осюкова. Юрий Александрович Хотов с хорошо разыгранной радостью ринулся встречать незваных гостей, отвлекая их внимание от Пименова в шапке. Обязанности бригадира он временно принял на себя. – Всем привет, Бобру особый! – восторженно выкрикнул Юра, широко раскинув короткие руки, в которых уже держал молоток и отвертку, а Пименов приглаживал торчащие на темени непослушные вихры, шапка исчезла. Осюкову фамильярность рабочего пришлась по душе, – сам оттуда. Начальство вошло, прикрыв за собой двери и погрузившись в сумрачный перегар, настоявшийся на утренней дозе «молотова коктейля». Разумеется, рабочие понимали, что администрация явилась сюда не чаи с ними распивать, и поэтому Хотов старался удержать инициативу. Лучший способ в подобном случае, – не давать пришельцам ни секунды передышки, озадачивая их таким каскадом безотлагательных проблем, чтобы начальники, как частенько бывало, позабыв о цели визита, сочли бы за благо поскорее удалиться. – Лев Гаврилыч! Посмотрите сюда, – широким жестом радушного хозяина Юра ловко направил внимание вошедших на подстать ему самому пузатый агрегат, придвинутый к задним дверям мастерской, чтоб те не открывались сами собой. – Это вам не восемнадцать кило Милянчикова. «Камаронник» весит

128

девяносто с гаком! Попробуйте, войдите в наше положение. Раз в неделю каждный из них – сними со станка, поставь на верстак, потом, – в энергоцех, опять на верстак, опять на станок, и всё на своем пупке. Что вы думаете получается после этого? Хотов вопросительно, как экзаменатор, заглянул Главному Инженеру в глаза, демонстративно не замечая сопровождавших. Осюков знал больше. Это он являлся инициатором договора с гитарьянцами по закупке громоздкого барахла в обмен на регулярные загранкомандировки «по обмену опытом» и «повышению квалификации» в Гитарию за счёт, твердили, только фирмы. – Пупок развязывается, – хотел отшутиться Осюков и, перешагнув условности, хлопнул самозванного бригадира по промасленному рукаву рабочей блузы. – Не то, Лев Гаврилыч …Член завкома по ночам не встаёт на заседания! – почти трагически выдавил из себя Хотов. – Врееешь, все нормально, – не дав окружающим вволю похохотать, вмешался здоровяк Боря Лындин. Через месяц он будет получать кроме зарплаты ещё и возрастное пособие в собесе, и радости нового пенсионера, почувствовавшего себя опять молодым, не было границ. – Всё нормально в шестьдесят, когда ягодки висят! – глухо промычало откуда-то из глубины шпиндельной. Присутствующие повернулись на звук. В углу – никого. Как в старой сказке «Волшебник изумрудного города». Голос вроде токаря Троцкого, по прозвищу – «Ряжка», но где он сам? – Не мастерская, а «Страна Чудес», – скривил губы в подобии улыбки Главный Инженер и, шумно вздохнув, – уже жёстко: – В общем, так. Через, – он взглянул на свои юбилейные часы, – час тут будут: во-первых, –– Директор со Мной, во-вторых... это самое... – хозяин гитарьянской шпиндельной фирмы с помощниками и собственным переводчиком. Вашего бригадира на месте нет, – его счастье. Хорошенько, нуу... так сказать... проветрите помещение от «азота» и уберите лишний хлам, – Лев Гаврилыч придирчиво оглянулся по сторонам, встретился взглядом со своим протэжэ – Роланом, долговязым восемнадцатилетним психом, смотревшим всегда круто изподлобья, сынком дамы сердца. – И этого уберите тоже. Отдав основные распоряжения, Осюков повернулся к Хотову и предупредил его доходчивым языком дежурного мастера: – Теперь к тебе персонально, шеф. Всякую, там, херню про «камаронник», которую мне порол, что мол тяжёёёлый, это самое, их шпиндель, и всё такое там, – гитарьянцам не пори. Понял? Вали одно, – шпиндель хороший и всё тут. Здесь задействована политика-мать, международные отношения… Уловил? А насчёт милянчиковских, – хапайте, сколько нужно, мне наплевать на это самое, там. Вон, ваш начальник… – Осюков перевёл взгляд на безучастного c виду Додика, – ими все стеллажи забил, но и гитарьянские пусть тоже трудятся, правильно говорю? Додик кивнул головой, выражая полное согласие. Других замечаний больше не было и свита удалилась. В какую сторону души Хотова выпал в осадок «персональный» инструктаж Главного, мы вскоре узнаем, а пока в мастерской воцарило уныние, – рейд за горючим под угрозой срыва. Первым подал голос Фёдорыч: – Я не понимаю, чего мы ждём? Решим сразу, – «быть или не быть?»

129

– Быть, быть, – загудел коллектив, и Пименов растворился в тесном коридоре среди делегатов от других рабочих партий. Шпинделисты воспрянули духом. Закусив удила, они энергично, с места в карьер принялись наводить марафет в мастерской, стремясь уложиться в срок к приёму босов гитарьянской «камаронной фабрики». – Первым долгом, надо определиться с Роланом, – советовал старый слесарь Лев Аркадьевич Коноплянный, – кабы чего сдуру не вытворил. – Нет! Это вторым долгом, – возразил Хотов, – а первым – должен блестеть умывальник, и этим займется сам Юрий Александрович. Самозванный бригадир обвёл окружающих шутливо-высокомерным взглядом. – Театр начинается с вешалки, завод – с проходной, а мастерская … – с чего вы кумекаете? «Пузырь» дал короткое время коллективу подумать. – Правильно, с у-мы-ва-ль-ни-ка. Вопросы? Нету их. Тогда приступим. В течение двадцати минут Юра отполировывал эмалевое покрытие раковины всеми, имеющимися в мастерской средствами, и к контрольному приходу Додика умывальник сверкал ярче солнца. – Илья Маркович, принимайте работу, пусть иностранцы умывают руки на здоровье, в Советском Союзе дефицита с водой нет! Улыбающийся, как луна на детской картинке, Хотов пожирал глазами Додикова, которого получасом ранее не удостаивал вниманием. Сейчас он показывал ладонью на раковину, не обратив внимания на странный шлепок за своей спиной. Юра ждал, когда его похвалят. – Не во время шутить изволите, Юрий Александрович, – ухмыльнулся Додиков и перевел взгляд на Одинова, который заканчивал подметать пол. Почуяв недоброе, Хотов всем телом резко повернулся к предмету своей похвальбы, но вместо белоснежной эмали увидел огромное чёрное пятно с брызгами вокруг, словно по умывальнику выстрелили мазутом из брандспойта. – Кто сделал, а? – лицо «Пузыря» стало мрачнее жижи, скрывшей раковину. Никто не отозвался, все издали рассматривали «смачный шлепок» и Юру, гадая, что выкинут его разбушевавшиеся нервы. – Я знаю, – доводя свой голос до сопрано, кипятился Хотов, – это специально, это подковырка, это… – последовало нелитературное слово, переводимое, как «подвох». – Говорил я, – в первую очередь надо было разобраться с Роланом, – продал того Лев Аркадьич. – Ага, так и думал, что он… его, скотины, работа! Шпирдель продул сюда. Сейчас ему кавказскую шутку устрою. Юра с перекошенным от душившей его злобы лицом кинулся к продувке за обидчиком, но путь преградил Додик. – Вы видели, начальник! Нет, Вы скажите мне, что видели, как меня... обидели, – взвизгнул невольной рифмой «Пузырь», голос его дрожал. – Я увидел только грязный развод, Юрий Александрович, а сейчас – стыдитесь неуправляемых порывов сводить счёты, это не для Вас. Оглянитесь кругом и не устраивайте любительских спектаклей. Брызгавший яростью Хотов, остановился, матерясь и постепенно остывая. Кто-то за ним уже оттирал раковину. Представление сорвалось на самой середине, неудовлетворенные зрители продолжили уборку.

130

Рабочие решили изолировать Ролана. Это поручили его коллеге, – лёгкому в мыслях Придурку. Сегодня с утра тот попал молотком себе по пальцу, на что бригадир среагировал с досадой: – Эх, Лёха! Одна всего у тебя извилина в башке, и то, наверное, от удара кирпичом. – Вввот и нне правда, – живо возразил Асабельчук, – и не от кирпича, Нестрыч, а я ммаленьким в деревне с русской печки упал, нафиг. С Придурком всё стало ясно. Ноготь – посинел, палец – распух, – не помощник сегодня в уборке. Теперь ему дали задание – на время упрятать куда-нибудь с глаз долой оськинова любимчика, у которого в отличие от лёхиных, отклонения от нормы были по вине родителя. Когда-то будущий отец Ролана уговаривал маму не рожать дитяти. Та заупрямилась и папаше пришлось шарахнуть грешную кулаком в живот. Однако, всё равно было слишком поздно и мама раньше отведённого природой срока родила приходящему папе сына. В ясельный период вроде бы всё было и в порядке. В детском саду он только запускал лягушек и жаб в унитазы для персонала, на первых порах. Со временем, шалости ребёнка стали изобретательнее и его воспитание передоверили бабушке, а после шестнадцати лет, – бригадиру шпинделистов Несторычу. Ролана привели в мастерскую за руку и поставили на продувку. Спустя время, он объявил, что изобрёл шаровую молнию, но на это никто не обратил внимания. Когда же молодое дарование, экспериментируя, попытался устроить короткое замыкание на силовой панели, Несторыч снял его с продувки и посадил в «изолятор», – так называли стекляшку, где, между делом, рабочие забивали «козла». Теперь Ролан использовался только «на подхват», – подай-принеси. Иногда его обязывали проветривать «барокамеру» – тамбур с тридцатисантиметровым проёмом между наружними и внутренними дверными створками заколоченного аварийного выхода из мастерской. Это считалось ответственным поручением, – в «барокамере» поочередно отдыхали от работы не только шпинделисты, но и сотрудники других служб. По договоренности. С полгода назад в стекляшку посадили Лёху, у которого с Роланом установились взаимотерпимые отношения. В первый момент Ролану на правах старожила захотелось покомандовать. Реакция Лёхи была проста, – в зубы, и вопрос снят. Теперь каждый знал своё место. «Шерочка с машерочкой» – умилялись рабочие, сквозь стекло наблюдая за парочкой. «Два разносторонних придурка, – бросал мимоходом Юрий Александрович Хотов, – у одного шары – врозь (это у Лёхи), у другого, – в кучу». Мама вместе с бабушкой мечтали отправить Ролана в армию, надеясь, что со временем из него получится думающий офицер, и даже просили Додика, отставного майора, посодействовать. Тот искренне изумился: – Слушайте, о чём вы меня просите! Во-первых, я был не кадровым военным и у меня нет соответствующих знакомых. А во-вторых, – забудьте об армии. Этому вундеркинду нельзя доверить оружие. Если его дружок стрелял хлебными буханками по генералу, то уж ваш сынок … ну, вы меня должны понять. Однажды по просьбе бригадира пан Спортсмен отвёл изобретателя молнии к медэксперту. Копии «психобумаг» Асабельчук доставил на другой день с утречка-пораньше молодому дарованию на дом. Лёха поднялся лифтом на восьмой этаж панельной новостройки и прислонил палец к звонку квартиры Тараковых (фамилия Ролана). Дверь открыла мама. Леха представился и получил приглашение войти. Перед ним стояла весьма приятная моложавая особа. Небрежно накинутый на голые плечи ночной халатик, выгодно

131

подчёркивал сочные формы её тела, от которого ещё исходил дурманящий Асабельчука постельный запах. Придурок застрял на полуслове. Повинуясь желанию, которое как всегда оказалось выше его рассудка, он рванул вниз молнию ширинки, и лёгким танком двинулся вперёд. . . – Левочка, – после звонила мама Главному Инженеру, – ты обижаешь Роланчика, он просто агнец. У вас там другие, – это уже стопроцентный дурдом. Можешь себе представить … Ролана оставили в мастерской, а Асабельчука направили к опытному внутризаводскому наркологу Марье Ивановне, прозванной в народе Марьей Искусницей (по прозвищу героини одноименного фильма), за искусство с завидным постоянством превращать алкоголиков в покойников. Стиль лечения – один и до обидного прост: противозачаточные таблетки, только вместо одной в деликатное место у слабого пола, – пригоршнями мужикам в рот в присутствии врачихи и запивать водкой. Что, стошнило? А вы думаете, как? Нам, бабам, терпеть разные муки от вас не тошно! А ну-ка ещё и ещё, пока не вылечетесь или не окачуритесь! Отказываетесь? Хотите издохнуть в ЛТП? На второй день Асабельчука забрала скорая. Откачали, направили после этого в «лепрозорий» («Лечебный Наркологический Профилакторий», выражаясь казенным языком), – отойти с недельку. Когда вышёл, не пил несколько суток, потом принялся за старое с утроенной энергией. Заводчане с тех пор потешались над Лёхой: «Будешь знать впредь, дурачок, где казать свой пятачок!» Справедливости ради добавим, что вылечить Марье Ивановне не удалось никого, но, говорят, в медицине её метод прижился и врачи им до сих пор довольны. Впрочем, одного алкоголика всё-таки чуть-было не избавили от этого потомственного недуга, минуя кладбищенскую калитку, и был им никто иной, как Саша Пименов. Правда, тут заслуга уже Додика, а не Марьи Искусницы. Главный начальник отдела (кроме него были в отделе и другие начальники, помельче) увидел раз в календаре, что любой гражданин, прочитавший предлагаемый там совет, может безболезненно для себя избавиться от запоев. Суть в том, что алкоголик должен выпивать в день не менее четырех, пяти литров молока. Хочешь с вечера напиться – залей в себя изначально два литра молока; хочешь утром опохмелиться – тоже два литра, и... каждый день. Конечно, водке места в желудке не остаётся при такой загрузке. А попробуйте её, милую, через силу принять «после того», – не успеете домчаться до унитаза. Пименов в детстве страдал менингитом, взрослым сидел в тюрьме и был управляем. Ему можно внушить, что от пьянства есть смысл избавиться. По личному додикиному распоряжению Саша стал приносить в мастерскую каждое утро две сетки молока и под надзором Юрия Александровича Матросова переливать содержимое пакетов в луженую цистерну, которая заменяла ему желудок. Правда, ещё оставалось много свободного места, но несовместимого с молоком спиртного туда уже не добавишь. Саша нашёл выход, – доливал «сверху» пару стаканов газировки из сатуратора и, минуты три спустя, с чувством превосходства над сослуживцами медленно шествовал в общественное заведение, в котором за какие-то полчаса казённого времени облегчал себе душу. И так – раз за разом в течении дня и изо дня в день. На протяжении полутора лет. В родной среде шпинделистов Саша перестал отрыгивать винными парами, запахи, исходившие от него, сменили окраску и друзья перестали садиться с дядей «Шариковым» за домино. А что уж говорить о трудовой активности подопытного, – она резко пошла на убыль, приблизившись к черте, за порогом которой уже полагалось увольнять с завода.

132

Слава Богу, по просьбе трудящихся, пана Спортсмена убрали на несколько месяцев физоргом в пионерский лагерь, а в одиночку Додик с поставленной задачей не справился, – ему противодействовала сплоченная партийная элита алкоголиков, остановившая вредный эксперимент. В отсутствие Матросова лечение упростилось, – пьянчужки заполнили один из молочных пакетов водкой, а остальные изъяли, и Саша вновь стал дядей «Шариковым», стоящим сейчас в длинной цепочке себе подобных за зельем для коллектива пропивших совесть собутыльников. Пока Пименов скучал в гастрономе, в шпиндельной разворачивался экспромт событий исторической важности. Раз ждать скорого возвращения дяди Шарикова не позволяла гастрономическая очередь, то чтобы не ударить перед иностранцами лицом в грязь, пришлось всё же обратиться за помощью к «мордвину». Обязанности распорядителя с молчаливого согласия большинства членов бригады принял на себя всё тот же злоязычный Хотов. Дадим «Пузырю» слово в той же красочной рифмовке, которую авторы пытались приближенно восстановить в памяти, но, к сожалению, предлагаемый читателям стиль далёк от своего изначального колорита. Ибо, Юрий Александрович ко всему баловался стихами, регулярно выколачивая по его выражению – «питейные» из редакции районной газеты, где он печатался в рубрике: «БОЙ ПЬЯНСТВУ И ДОМАШНЕМУ ХУЛИГАНСТВУ». – Значит, так. Всё, как в сказке о воине Евпатие. Я прикинул, – придёт эта забугорная братия, Спросит нашего человека о чем-нибудь из них какой, А наш молчит в напряге, как валенок немой. Спросят другого, – и тут эффект класса нулевого. Что иностранцы о нас подумают тогда? Общество немых из дурдома, господа! Вот мы и решили коллективом расслабиться, Но без бутылки с этим не справиться. По-быстрому сбегали к «мордвину», Да заняли у него «бензину». По стаканчикам разлили … И на «помойке» раздавили. А чтобы не подумали вдруг, что мы уж пьяны до костей И из горнила перегаром не дышать на дорогих гостей, Я отправил всех на профилактику в туалет, Как делал это упокойный мастер Левка Менглет Ещё до того, как от Марьи-Кудесницы Он кинулся башкой вниз с пожарной лестницы. В общем, принял каждый на опохмел солёненького С пеной «спецпивка» зелёненького Производства организма личного, Отрезвляющего после любой «столичной». Один выпьет, – нальёт, Волосами встряхнет, Передаст стакан другому, И так – по всему дурдому. Только Ролан заупрямился, Аж, ушами зарумянился.

133

Пришлось мне с Фёдрычем его обслужить. А что поделаешь, надо же жить! После изобретатель завис маленько над унитазом, Башкой мотнул два раза, Подёргался и – порядок, Что-то в кишках да осталось с наших грядок. Зато потом мы были нормальны, Как огурчики маринованные, фигурально. Водка по жилкам бежит, не тужит, А в котелке уже ни хрена не кружит. И из пастей вином не разит, – Никакой «раппопорт» не возьмёт, паразит. Видим, – Директор Папа с секретуткой Нинкой И «камароны» с Оськой валят к нам, чуть не в обнимку. Вошли, поздоровкались, Папа носом повёл (Как, – Юра показал), Опытный пёс! Но, никого не подвёл И ничего не сказал. Самого в полночь диспетчера выводят с завода под белы руки, «Эй», – орут вахтерам, – «освободить фойе для науки, Посторонних посторониться просим, – Спецпродукцию на плечах выносим!» А один раз ночью Папе взбрело, – Самому дойти вернее. Прошёл турникет и – вперёд, на стекло, Чтоб до машины скорее. Вахтёр ему: «Товарищ Директор, двери левее». Папа охране кулачищем в нос И … дальше пошёл Прямо скрозь стекло, как паровоз, Не беда, что двери не нашёл. Утром срочно «витраж» заменили И красные шашечки везде налепили, А на стеклянных дверях – зеленые помидорчики, Чтоб Папа видел выход ещё из коридорчика. Ха-ха-ха, ух! (Юра перевел дух). – Так, слушайте дальше. Куда мы пришли? Ах, да. Ну, все сразу вошли, – Папа, Оська и с ними «камароны» В серых костюмах, как вороны. Один высокий такой, худой, Во всем импортном и седой, – Босс фирмы, видать, Главный шпирделист, ...твою мать. Рядом – сын того шпирделиста, Корчащий из себя специалиста. Весь с иголочки, щеголь, Носюра кверху, идёт как гоголь. С ними переводчица личная,

134

Раскрашена, что девка публичная, Но держится скромно, А бюст, как у Зофи Хлорен, – огромный. Потом, забыл кто, но ещё пристебай, С «фоткой» мафи: кирпича попросит, – дай. Сам весь чёрный, Как из кадушки хрен мочёный, Головку склонил в бочок И куксится, что мамкин бычок. Лев Горыныч нас представляет, Где запнётся, – я поправляю. Сначала – меня, как Зам. бригадира. «Камароны» попели со своим командиром, Ну, прямо – в опере мриланской, Приятный у них язык гитарьянский. После, «Зофи Хлорен» переводит: – Господин (тот, что хороводит) Спросил, а где сам бригадир ваш? – Он, – отвечает Главный наш, А уши у самого стали как крашеные, – Поехал на склад за шпирделями вашими, Но вы его скоро увидете, Не то он на вас очень обидится. Засмеялись, но Оська в воду глядел, сам того не знал. Папа же пока ни слова не сказал. Как египетский сфинкс молчит, Только ботинком в пол стучит. Держит себя достойно, артист. Вдруг, дверь – настежь, аж ветра свист, И в проёме – ещё шпирделист, – Сам дядя «Шариков» с рваным рюкзаком, В котором бутылки с нашим «коньяком». Гитарьянцы спрашивают: – Это и есть бригадир ваш? (Во как может подвести алкаш!) У Папы с Главным зрачки – в потолок, А губы шепчут «кожаный» монолог В адрес Саши. На счастье наше Бежит из приёмной «шавка» И прямо к Папе: – Султан звонит из Главка. – Армяшке скажешь, – занят я. Не видишь, – здесь заграндрузья, Пусть звонит мне часа чрез два. «Шавка» – назад, докладать Замминистра Про важного гитаро-шпирделиста, – Мол, некогда Папе вести с Вами беседы, Звоните ещё раз, ну, после обеда. А Главный уже представляет Сашу: – Вернулся из отпуска на глазах ваших, Отдыхал в спецсанатории...

135

– Созданом для рабочих «лепрозории», – Подсказываю я между делом. – Простите? – лицо у «Зофи» стало белым. – Вы произнесли: «лепрозорий»? – Да, – нашёлся Главный скорее, – – «Лечпрофоздоровительный рабсанаторий», Если сказать точнее. Потом промокнул платочком пробор: – «Лепрозорий», – это местный фольклор. Переводчица боссу что-то напевает И тот ей в такт седой головкой кивает. Шагаем дальше тихонечко в ряд, – Юмор, – не шпирдельная, а зоосад. – А это, коллеги милейшие, – – Наш заводской работник старейший, Фёдор Фёдорович Вихров, Ветеран, бил в окопах фашистских врагов, Как русский медведь за победу он дрался, – Не моргнув глазом, Оська старался. Папа молчал, сохраняя занятую позицию, Его устраивала Прохиндея зоологическая эрудиция. – А это, – бывший армейский танкист, – Оська в ударе был, – Сейчас – молодой шпирделист … – Главный запнулся, имя забыл. – Лёха, ой, Лексей Горьич Асбельчук, – Я ему в ухо шепчу. – Алексей Григорьевич Сабельчук! – Хлопая Лёху по плечу, Объявляет Главный Прохиндей. – Доверили ремонт ваших шпирделей И он с задачей справляется: Все без задержек в цеха отправляются. Умница, – потрепал он рабочего активного И наконец в покое оставил. – В «Лесной школе» (что для дефективных) Товарищ учился, – я скромно добавил. «Зофи» почесала свой носик армянский И перевела боссу на гитарьянский. – Главный наш слыхал отдаленно, Про «Лесную школу», но не знает, почему так зовут? – О, это в лесу интернат одаренных, – Ответил я , – туда не всех берут. Конечно, дав такой экскурсантам ответ, Ваш покорный Хотов смешал этикет. Леху сразу окружили «камароны» И у него «дыханье сперло», как у той вороны. Затем, Лексей встряхнул «рабочью ризу» Да огорошил «фирму» приятным сюрпризом, Что почти у всех их шпирделей сгорела обмотка

136

И они отправлены в энергоцех на перемотку, И что он с ужасом ждёт их возвращения оттуда, Так как от возни с шестью пудами чувствует себя худо, – На это не хватает здоровья у бывшего танкиста, А что уж говорить об остальных шпирделистах, И вообще, такое дерьмо агрегаты эти, Хуже которого нет на белом свете, И «ими не детали шлифовать, А только, вон, двери подпирать». При этом Лёха, – ой, умора! Пальцем – на «барокамеру», где как боров у забора, По солнечной Гитарии вздыхая, Развалился «мусорини», отдыхая. Такого поворота не ожидал даже суровый Папа, А Оська лишился ловкости протокольного дипломата Вместе с даром зазывалы речистого В лавку торгаша нечистого. Не ждал никто, кроме пристебая чёрного, Того самого «хрена моченого». Выпала ему счастливая карта Тоже войти в игру с азартом. Гордо задрав вверх подбородок, «Хрен» объявил, что на Западе рабочий, «хоть не ваш «самородок», Но и он не лыком тоже шит, И на творение конструкторской мысли не грешит, И тяжелы эти «красавцы» только для того там, Кто, набравшись, не закусывает по утрам, И тут уж есть смысл призадуматься». Но не успел Придурок одуматься, Как Папа, словно лев могучий, Шагнул вперед мрачнее тучи. Не дискутируя о выпивке с «моченым», Он – к Фёдрычу, как будто отвлеченно: – Дай им по-своему от русского человека. И «камарону» тот: «Поставь сам на верстак это творенье века, Раз ты с утра закусывал в гостинице «Советской»». Не сумлевался Фёдрыч, что будет понят по-немецки. И персонал-пенсионер, Как шустрый юный пионер, Накрыл «моченого» ручищей копченой И уважительно по проходу Поволок его к чёрному входу, Где, завалившись на животик, Дремал у двери в пыли «бегемотик». Не сговариваясь меж собой, Вся компания честная следом двинулась гурьбой, – Загорелись нетерпеньем Поглазеть на представленье. Делать нечего, – «моченый»

137

Принял вызов обреченно. Поплевав в ладошки рьяно, Наш «моченый» тараканом К «мусорини» подкатил И за вытянутый провод, Как бычка за хвост, схватил. Постоял, вздохнул он важно, Дернул на себя отважно, – Тот же с места – никуда, Знай, смеётся про себя. «Матадор», – аж в землю врос: Кто кого? – возник вопрос. Главный тут засуетился, Тоже в провод вдруг вцепился – «Камаронщику» помочь, И под дружеским напором Упирающийся «боров» Заскользил от двери прочь, Продолжая все смеяться, – «Не поднять меня, вам, братцы». «Барокамеры» же дверь, Не подпёртая теперь, Раза два слегка качнулась, Вдруг без скрипа распахнулась И глазам хозяев разных Предстали два человекообразных: В тамбуре, затаясь, Спинами к наружным дверям прислонясь, Спали стоя бригадир Нестрыч с «Ряжкой», Как пара умных лошадей в упряжке. История умалчивает и поныне, Кто захлопнул «барокамеру» за ними И придвинул ещё к ней «мусорини». Зрачки Троцкого очей, Вводя в ужас всех гостей («Ряжка» мог дремать, А глаз не закрывать), Сошлись к переносице. А в утробе что-то – бух! Видно, сам нечистый дух Наружу просится. Оба субъекта шпирдельной федерации Были бледны, как покойники перед кремацией, – Сказывался недостаток кислорода В «барокамере» при избытке народа. (Со временем, Нестрыч отдушины пробьет Прямо под вывеской: «НЕ ПОДХОДИ – УБЬЕТ!»). Когда створки дверей раскрылись, Ноги бригадира в коленях сложились И Нестрыч, чтоб удержаться,

138

Давай во сне вперёд спотыкаться Вслед за ускользающим «мусорини», Как лунатик, по кривой линии, Как-будто хотел он его ухватить И на прежнее место воротить. Все замерли, а у переводчицы «Хлоренки» Вдруг тоже ослабли коленки, И поэтому сначала она, Что и положено ей было сполна, Как мышка пискнула, А потом по-поросячьи взвизгнула. Но вскоре лица гостей стали меняться, Они ехидно заулыбались, Затем начали смеяться И после – вовсе расхохотались. А Папа с Главным опять взор отвели и шумно засопели, Словно два удава, что с голодухи по телушке огрели. Сцена затянулась бы минут на десяток кряду, Не вильни Муренов вовремя своим сучьим задом. Мурик прихлопнул на прежнее место теперь Вместе с бригадиром дверь Ладошками, помогая себе животиком, А Фёдрыч ногой придвинул «бегемотика». – Это соседи ошиблись входом, – Проворковал Голубок мимоходом. Шутку приняли, Неловкость вроде сняли И хотя Папа с Главным ещё были в мыле, Об инциденте, казалось, забыли. Главный Прохиндей, на глазах веселея, Провёл «фирму» в испытательную поскорее, Где пан-спортсмен Матросов Под апплодисменты «камарон», Играючи вырвав, как занозу, Швырнул «мусорини» на стенд-полигон. На этом «шоу» могло б и завершиться (Наступил тайм-аут – рабочий «обед»), И надо же такому приключиться, – Гостям предложен был ещё один сюжет, Который, правда, уж не позабавил, Но впечатлений всё ж прибавил. Когда от любопытства «камарону»-боссу Втемяшелось вдруг вопреки прогнозу Зайти в пропущенную нами бензомойку, Ему предстала зарисовочка в «помойке»: Упрятанный туда изобретатель-чудо Пытался спичками разжечь бензин, паскуда. (С ним кто-то пошутил зловредный, «Пооткровенничав», что спецбензин – безвредный. И правда, как Роланчик ни старался,

139

Бензин холодный все никак не разгорался). На следующее утро – Рабочее собрание. Помятый Главным Додик Готовил людям баню. Уволить пьянь немедленно – Завода план сорвётся. Решил не трогать временно, Но «стружку снять» придёться. И нудный Додик в мастерской Собрался нас распечь, Стоит с протянутой рукой Как Ленин, – держит речь: – …И ты был пьян, Асабельчук, И Троцкий наш, и ты, артист, И даже ты, Ролан-говнюк, Хотел взорвать всех, террорист. Уж Бог убил, тебе ли пить? Да что с тебя возьмёшь сейчас... В дурдом направить бы служить Разрядом выше, чем у нас! И Вы, Фёдрфёдрыч-командир, И Пименов, и Коноплянный, И…как сказал сам бригадир, – Все, все вчера вы были пьяны. Все, кроме Юрь Лександрыча, Обязан всё ж отметить. Я весь расцвел, – вчерашнего Не смог за мной заметить. При этом Додик на меня Указывает, братцы: – Что побудило вас вчера Так, Хотов, нализаться? – Не понял, Сергей Маркович, Меня вы удивили. Ведь только что Юрь Саныча В пример всем приводили. – Имел в виду Матросова. А вы что представляли? Вчера все гости видели, Как вы едва стояли. И тут, в нутро мне холодком Закрался гад ползучий. Во-первых, ловко ты провёл Меня, еврей везучий! А во-вторых, – я на прицел, А бригадир остался цел? Не выйдет, чтоб меня при всех Как девку поносили.

140

Пойду в конфликт: – Вы что, вчера Мне сами подносили? Нет? Что свидетели? Cвидетели какие, Кто? Бригадир? Иль Троцкий ваш? Иль вона те другие?! Допустим так: ни дать, ни взять, – Мы пьянь на третий сорт, Но, чтобы это доказать, Всё ж нужен «раппопорт». А если факты документом Скрозь не подтверждаются, Тогда, – сказал я, – сим моментом Пред Нами извиняются. Не думайте, что это всё Легко вам так простится! Позднее Мы заставили Майора извиниться. Пришлось все заведения Мне подключить всурьёз: Партком аж до каления довел, Местком, – до слёз. Не в правилах у Папы было Мусор выносить, Иначе вместе с ним тогда Головок не сносить. Не знаю, как сам Главный С упрямцем сговорился. Илья покочевряжился, А после... извинился. Ещё позднее жаловался другу одному, Но обо мне ни слова (не знаю, почему?): «Я вне обид на самочек, Муренову подобных, – Интрижек, – что у дамочек В их задницах доходных. Чтоб их подать, не надо сил. . . Но Главный, Главный поразил! Сначала врезал мне с плеча Чрез эту суку строгача: «Как смел дать пьяницам напиться?» Затем заставил извиниться Пред ними: «Ты, такую мать, Не смел их пьянством попрекать». Вскоре после вышеописанного на Заводе произошли два события: Муренова утвердили в должности Начальника Службы Главного Отрезвителя Завода Алкоголиков (СГОЗА), а Додика уволили. Не сразу, – Осюков дал возможность отставному майору отгулять сверхурочные. Он же не

141

препятствовал в получении Додиковым ста рублей премиальных за …как оказалось, самую эффективную итоговую техническую рационализацию на предприятии. Итак, Илью Марковича выперли «по собственному желанию». Заявление он подал, оставалось использовать отгулы для окончательного расчёта с этим бормотушным притоном мурен. Майор думал уйти только на пенсию, его истрепанные нервы нуждались в отдыхе. Лучшим выходом, конечно же, будет перемена местожительства, и недавно потерявший жену Додик принял неожиданное решение: навсегда покинуть промозглую Москву, обменяв слякотный город на вечнозеленые субтропики Закавказья. Обмен нашёлся быстро. Как? Cтолицу – на периферию? Только свистни! Знакомые свели его с «чёрным маклером» и тот подобрал подходящий вариант: утопающий в цветах домик под Гаграми с небольшим садиком, – «приют спокойствия, труда и вдохновенья!» Увольняющийся помчался в Абхазию на «смотровую». Конечно, он остался очень доволен небольшим ухоженным особняком среди лавровишень и с тенистой магнолией перед входом. Партнёры по обмену отметили сделку с кавказским размахом, – шашлыки, поездка на «жигулях» в звенящие вечерней тишиной горы. Немного подогретый от дегустации сухих вин Додик любовался на розовый в лучах заката бархат снежных вершин, киноварь спокойного моря и уже погрузившуюся в зимние сумерки вечнозеленую долину с разбросанным по лесистым склонам бисером коттеджей, в каждом из которых голубел огонек телевизора. Он был очарован сознанием того, что одна из этих жемчужин – его дом, и райская идилия выбранного уголка покорила Илью Марковича окончательно, не оставив места сомнениям. Тем же вечером по телефону Додик неосторожно поделился радостью с приятелем и на другой день об удачном обмене знал весь Завод Алкоголиков. Конечно, февральский визит со сквознячком в прохладные горы не прошёл бесследно. Утром счастливого отставника с высокой температурой на скорой доставили в гагринский больничный стационар, где был поставлен диагноз эксудативного плеврита, – только теперь Илья Маркович осознал истинную причину появившихся с месяц назад странных болезненных хрипов в левом боку под ребрами. Думал, – прострел, поболит и пройдёт. А теперь... нет, не бывает добра без худа. Изнемогающий от температуры и слабости, обливаясь потом на каждом шагу, Додик доковылял от палатной койки до процедурной и упросил старшую медсестру связать его с Москвой: надо поставить в известность Муренова о непредвиденной задержке, – официально Цодиков ещё не был уволен. С другого конца провода отставник услышал радостное, – немедленно сегодня же быть на работе, – отгулы оформлены неверно и его ждут огромные неприятности. Додик бросил трубку, не пожелав испить сполна отравы живодера, и это подлило масла в огонь. Людишки падки на низости! Когда через две недели всё ещё температуривший майор выписался под расписку и на следующие сутки был в своём отделе, его в засаде поджидал профсоюз куклуксклановцев, потиравших руки от предвкушения коллективного линчевания курортника по спецсценарию Муренова (последний из осторожности отвёл себе роль американского наблюдателя). Прослойка полулюдей-уродов есть в любой общественной субстанции и сродни им муреновы с лихвой используют подонков в закулисных служебных передрягах, а иногда и от скуки, как сейчас: в театры мурики не ходят. И по сей день постоянные члены подобных судилищ, услаждаясь наделенной властью, ломают человеческие судьбы, испытывая при этом физическое удовлетворение. Итак, окинем оком зал суда под вывеской партийно-профсоюзного собрания, –

142

просторнейший кабинет Муренова с ним самим в нейтральном кресле. По левую руку,– тройка обвинителей из народа: кладовщица Дунькина Любовь Батьковна, – пятидесятилетняя, ужасно картавая вдова, «грохнувшая» лет за пятнадцать до того пьяного супруга, а потом свалившая вину на любовника из гаража. За это друзья потерпевшего двинули ей в тёмном углу «апперкотом» в челюсть и повредили язык. Теперь ей Мурик доверил спирт, и над Любашей постоянно кружила воронья стая протухших выхлопными газами шоферов-поклонников. Раньше Илья Маркович старался не замечать Дунькину, проглатывая при случайных встречах «торцевые» служебные выражения от матерно доверенного лица, – попробуй, свяжись с такой и останься цел! Следующим обвинителем была Сокалова Максимилиана Илларионовна, в прошлом – заслуженный мастер спорта по академической гребле, участница олимпиады, а на данный момент – дубовая, но бедовая деталировщица-неудачница конструкторского сектора, ненавидевшая свою работу, должность и начальника Додика впридачу. Третьим поверенным Муренова оказался профкомовец, боксёр-разрядник плюс теневик-осведомитель по совмещению, Толя Поляков. Официально он числился техником-деталировщиком, но за чертёжной доской его никто никогда не видел. Толя постоянно отирался в заводских курилках и других общественных местах, а в праздничные дни, – среди демонстрантов, откровенно интересуясь, кто чем дышит. Поляков не имел лица. Он всегда был на подхвате у начальства в любом грязном деле, и сейчас Мурик, приподняв этого пса за шиворот, приготовился швырнуть его на Додикова. По правую руку от нейтрала-инквизитора, – ещё один «народник», – отдельский парторг и конструктор Юрий Барков, дока в кроссвордах, ущербный за кульманом. С месяц назад Барков выдал очередной технический брак, Додик посоветовал ему переориентироваться в технологи, – пощёчина для конструктора. Этим Сергей Маркович заполучил в лице Баркова ещё одного скользкого врага. Додик плохо уживался с людьми, особенно со штатными мерзавцами, «ведающими распределением общественного уважения» в отделе, и играющий на этом Голубок решил сначала вывести майора из себя, дать ему высказаться, затем унизить перед своими сподручными, напакостить в официальных бумагах, а «будет возникать, сделаем намного хуже», – такова итоговая реакция мурен на белый коттедж под Гаграми: сам не «ам» и другим не дам! «Зал» уже стал переполнять «народ» со стульями (многие отложили свои дела). Это – лимитчики из подведомтсвенных структур, любители просто позубоскалить и, страдающий нездоровым любопытством, весь женский персонал Службы Главного Отрезвителя в полном боевом составе. Доукомплектовал кворум судилища ещё один обидчик, Юрий Александрович Хотов с архаровцами-шпирделистами, освежившими спертую духоту помещения резким ароматом веселящих напитков и туалета. Припёртый к стенке отставник сидел один, лицом к сплоченному трудовому коллективу и пытался держаться бодрячком, хотя по облику «подсудимого» было видно, что надолго его не хватит, – Додикову противостояло «компактное множество» мурен с пьянью. Первым выступил представитель профкома Поляков. Словно нанося прямой удар правой, он резко выбросил вперёд свой мосол с гагринским больничным листом между пальцами: – Вот, пусть все полюбуются на эту липу! Они (то-есть Додиков) купили её за деньги на Кавказе… им там легко, потому что сам чёрный (седовласый Илья Маркович когда-то был брюнетом), – значит сам родом оттуда (аргумент

143

убедительный). У них у всех, у чёрных, много денег, потому и дом купил на югах. У кого из нас есть на югах дом? – Толя обвел толпу сочувствующим взглядом. – Ни у кого! А у него – есть! И квартира в Москве есть! Что сказали? Поменял её? Не поменял, а продал. За одно это его надо посадить! Мы его с вами выведем на чистую воду! Боксер сделал паузу, которую использовал, чтобы связать воедино обрывки мыслей своего расшатонного в поединках на ринге и в пивных ума. Наконец, он вспомнил о лейтмотиве собрания. – Значит, что? Они прогуливали на югах («юга» не давали Толе покоя), а, значит, рабочий класс должен их всё это время был обрабатывать, так я говорю? Рабочего за прогулы наказывают, а таких, как они, если по-сурьёзе, надо тоже по всей строгости, а то у нас им только выговора делают, промежду прочьим, извините, правильно я сказал, Михей Любимович? – обратился боксёр непосредственно к Муренову. Голубок скривил в виноватой улыбке губки и слегка развёл ладошками, мол, каюсь насчёт пустых выговоров прошлого, но исправлюсь и сейчас подчинюсь любому решению собрания. – Правильно, Толя! – загудело судилище. – Дави интеллигентную сволочь, таких надо палками убивать! – … в упо’гх нас, гх’абочих не замечает! – заикаясь от волнения и ужасно картавя, вопила Дунькина. – Багх’ин (она хотела сказать «барин»)! Когда хочет, – уехал в гх’абочее вгх’емя, когда хочет, – пгх’иехал. А, послушайте, как он, пагх’тийный, с подчиненными гх’азговагх’ивает! Посмотгх’ите-ка на них, – все молодцы, как на подбо’гх, а он этих гх’ебят-молодцов за людей не считает! Мы и с гх’абочими вели беседу, – хотя бы один за него заступился! Все выступили пгх’отив такого начальника, не хотят иметь его в нашем коллективе. Не пгх’авильно делает товагх'ищ дигх’ектор, что выгоняет его по собственному желанию, – надо бы было по статье уволить. У нас сейчас идёт откгх’ытое пагх’тийно-пгх’офсоюзное собгх’ание. За систематическое нагх’ушение тгх’удовой дисциплины, за пгх’огх’улы с подлогом больничного белютня, за гнилой бугх’жуазный потгх’ебительский подход к жизни в нашем обществе... Дунькина прикинула, чего бы ещё добавить. – За унижение гх’абочего класса, – голос Любаши достиг патетики, – все это несовместимо с его пгх’ебыванием в гх’ядах нашей святой и чистой Коммунистической Пагх’тии! Пгх’едлагаю поднять вопгх’ос о лишении Додикова пагх’тийного билета. – Постойте, этот вопрос не уйдёт, мы всегда в силе поставить его на голосование, – постучал карандашом, не вставая со стула, парторг Барков, вроде бы и не он сам перед собранием составил Дунькиной канву выступления. – Но сейчас мы нарушаем партийную этику (не всем очень понятно). Дадим сначала возможность выступить Додикову. Он вообще обязан лично за всё своё поведение отчитаться перед коллективом в любом случае. И уже – к Муренову: – Правильно я говорю? Пожалуйста, Додиков, вам слово. Сторонник «этики» не мог себя пересилить, произнести этикетного «товарищ» и называл отставника уже как подсудимого, только по фамилии. Для него судьба майора была почти на ладони, – если вопрос о лишении членства партии окажется проходным, то Додиков может предстать перед Районным Народным Судом по целому букету доходных статей.

144

Распаренный Илья Маркович тупо переводил взгляд с выступавших обвинителей на ликующую массу, – ему противостоял монолитный организм с хищным зевом, уверовавший в свою безнаказанность. Этот монстр сейчас может втоптать в грязь, раздавить его как улитку ни за что, просто так, ради собственной потехи. Додик уже готов был покаяться (сам не зная в чем), и просить ненасытного молоха о милосердии. Он воспринимал окружающее как в гипнозе. Илья Маркович тяжело поднялся, но мешал ещё один ударный горлопан от рабочих, – Юрий Александрович Хотов. – Дайте и мне сказать, дайте ж... вашу мать, мне тоже, я тоже хочу слова! – ревел тот как изюбр, перекрикиваю гул собрания. – «Они», Додиков, пусть после меня выступают! Партком-местком – быстрый взгляд в сторону Муренова, – не слишком ли, но тот одобрительно кивнул, – пусть повеселит, кашу маслом не испортишь. Тучный Хотов неожиданно ловко вскочил ногами на стул, который под ним страдальчески застонал, но не развалился. Шпинделист выпрямился и картинно раскинул ручищи в стороны, словно хотел обнять что-то необъятное. Собрание взорвалось хохотом, который перешёл в аплодисменты, адресованые «Пузырю». Экзальтированная выходка «стихоплета» пришлась всем по душе, даже Мурик сначала сделал осуждающее лицо, потом снисходительно улыбнулся. – Я вижу, – здесь,– загремел Хотов,– не просто весёлая команда молодцов, а очумелая банда подлецов! Аудитория притихла от неожиданности, а «Пузырь» продолжал: – И во главе – сам Мурик (рукой на Муренова), Шеф-пакостник, мазурик! А с ним – подонок Толя, Стукач по доброй воле. И Любка-кладовщица, Паскудная вещица… – перекрывая нарастающий рёв толпы, самозабвенно, как на конкурсе чтецов, декламировал Хотов. Справа к нему, изо всех сил орудуя локтями, уже протискивался из желания немедленной сатисфакции, дурак-Поляков. Разбушевавшееся сборище чуточку опять замерло, только Дунькина визжала: «Вгх’ежь ему, Толя, в хагх’ю!» добавив для крепости несколько, ласкающих слух присутствующих, сопутствующих выражений. Люди засмеялись. И тогда Хотов, спрыгнув на пол, положил тяжёлые ладони на спинку стула, в глазах – холодная решимость, – попробуй, сунься! Боксёр притормозил, словно споткнулся обо что-то, рабочие успели ухватить его за руки. Толя какое-то время, как контуженный, подёргался, вырываясь, скорее для вида, но его успокоил бас Фёдорыча: «Не суетись, башкой стул проломишь, однако». На этот раз ожидаемого мордобоя не вышло, разочарованная публика повставала со своих мест. Кто-то пытался увлечь Хотова к выходу, – это был Додиков. – Подождите, Илья Маркович, я сейчас, подождите... и Муренову – по-хамски: – Я тебе устрою скамью запасных, мурлин-мурло, ответим за всё вместе, посмотрим, кто одолеет! Затем, – в толпу: – А вы скоро узнаете, легковесы, с кем психуете! Ух, вы, быдло смердячее! Оба вышли в коридор. Хотов обернулся к начальнику и ахнул, – тот был словно из парной.

145

– Идитя, не медля, в медпункт, Илья Маркович и возьмите справку. Вы ужасть красный, как свареный бурак. Точно температура, не открутятся. А я пойду звонить своему редактору. Он, если и не поможет, то подскажет. Додиков посмотрел в возбужденные глаза слесаря, прищур которых уже лукавил. – Не подумал бы, Юрий Александрович. Я этого Вам никогда не забуду. Рабочий вздохнул томно и ответил скромно: – Илья Маркович, как вы знаете, Мы всегда были за справедливость. На следующее утро мастерская работала в своем обычном ритме. Гудели в испытательной у Матросова шпиндели; слесари, разобрав ночной завал, отдыхали, – кто-то читал газету, «шерочка-с-машерочкой» сидели в стекляшке рядком и что-то жевали. Только Хотова не было со всеми, да бригадир с токарем ушли на склад за новыми шпинделями. Фёдорыч занимался своим журналом, а Саша Пименов, как всегда, слушал радио и объявлял в пространство с унылой тоской: – Завтра будет дождь, и снег, и ветер тоже… Он умолк ненадолго, затем вдруг вспомнил ещё: – Вчера с получки я так здорово наелся! Так скусно поел! И после выжидательной паузы добавил: – Мама такой щец сварила! – Фу ты, черт, – оторвался от записей Фёдорыч, – Я-то думал, он в ресторане был. – Ха-ха! – гаркнул, чавкая, Лёха, – Вот мы с Рашиком (Рашид, его дружок по подъезду, бывший служащий КГБ) вчерась так «нажрались»! К Высоцкому поднялись за кассетами (со слов Придурка, он жил со знаменитостью в одном доме). Позвонили, Володя открыл, а там у него, – чиво только нет! И комоды, и ... такие... лежаки французские, и импортный гарнитур с картинами разными... Рашик вошёл, а я стою в дверях, неудобно, вроде. А Володя говорит мне: «Входите, входите, пожалуйста...» – Что ты брешешь, Лёха, – отозвался Коноплянный. – Я, брешу?! – Да, ты. Лёха дернул кадыком, волнуясь, проглотил остатки жвачки и заревел: – Да, вот те крест, – он судорожно перекрестился, – если я вру! – Врешь, не крестись. У Высоцкого в комнате только стул, стол с бутылкой и «станок» для Маринки, когда она к нему наезжает. Всё, чтобы выпить и ... понеслась. И больше ни хрена. – И кассетами, такой херовиной он не занимается, – выпалил скороговоркой Одинов, выходя из бензомойки, где принимал «норму». – Он тебе певец, а не барыга. За него другие продают, вроде тебя. Фёдорыч выложил на стол костяшки домино и слесари шумно бросились занимать места вокруг. Об инциденте на собрании и о бывшем начальнике никто словом не обмолвился. Пронеслись годы. Уже без Додика и Хотова. Первый – пропал. Как в воду канул. Известно только, что Илья Маркович долго болел и обмен не состоялся. Потом он, бросив всё, куда-то уехал, а его московскую квартиру захватила торгашка из Углича. Про Хотова информация шире. Кто-то в заводском переходе швырнул «борцу за справедливость» в лицо горсть чугунных опилок.

146

Чтобы спасти зрение, Юрий Александрович лёг на операцию, до которой дело не дошло, – скончался в больнице от инфаркта. В вестибюле, где вывешивали некрологи на заводских покойников с их портретами в траурных рамках, появилось несколько строк соболезнования и нетрадиционная фотография бывшего сослуживца: ещё недавно славившийся бычьим здоровьем Хотов лежит в гробу. Его последняя шутка. Хмурые шпинделисты переживали утрату, в чём-то чувствуя и свою вину. У Вихрова после этого участились запои, во время которых он становился невменяем. Тогда товарищам по несчастью приходилось звонить сыну и Фёдорыча на лимузине отвозили домой. Так продолжалось до тех пор, пока в Москву не прилетела жена, забравшая мужа назад в Хабаровск. Вообще, после Додика дела в мастерской резко пошли под уклон, – не Мурику же ею заниматься, не его это профиль. Вся муреновская забота, – увольнять за пьянство и только. Он бы уволил всю Россию, но куда! «Хорошо, бодливой корове Бог рог длинных не дал», – шутили в парткоме. На заводе участились «пробуксовки» с планом в выпускных цехах по вине мастерской, чего никогда не случались при Додикове. А что уволенные? Попробуйте, найдите их теперь: Королёв и Одинов умерли в первый же год после расчёта. Обоих в разное время нашли замерзшими на улице. Не лучше обстояло дело с Коноплянным. Однажды ночью безработный Лев Аркадьевич отправился разгружать вагоны и домой не вернулся. Фотографии его наверное до сих пор украшают милицейские стенды по розыску пропавших. Ролана с Лёхой забрали родители. Последние это сделали, дабы избежать серьёзных неприятностей. А случилась такая история. Прислали как-то из Гитарии на Завод большую партию «мусорини», упакованных, как обычно, в деревянные ящики. Чтобы перевезти их из склада в шпиндельную, призвали на помощь обоих придурков. К концу рабочего дня все ящики были доставлены в мастерскую и на следующее утро бригадир велел танкисту с изобретателем распаковать их. Работа тяжелая. Лёха забастовал, – не буду и всё: – Почему это, Нестрыч, кккак ббумаги оформлять – так только ты с Ттроцким, а как возить и распаковывать, так вввсё время я и Ролан? – завозмущался он. – Распакуюйте раз ввы оба тоже без нас! Шпиндельная элита задумалась. Слыханое ли дело, бунт на корабле! Пришлось потрудиться здоровяку Ряжке (он весил центнер), чтобы загнуть «салазки» танкисту, а бригадиру отстегать его. В шутку, конечно. Чтобы старших больше уважал. После воспитания, Лёхе для восстановления душевного равновесия налили полстакана. «Остальное получишь потом», – пообещали ему. Ролана, который накуксившись наблюдал за всем со стороны, уговаривать не пришлось. Работа сдвинулась. Оторваны гвоздодером стальные скобы, сорвана крышка, шесть пудов «бегемота» выволокли на пол, пустой ящик – в сторону, шесть пудов – на пол, пустой ящик – в сторону, шесть пудов... Худо-бедно – процесс пошёл. Рабочую сознательность трудяг оценили не только свои. Ещё человек пять цеховиков пришли поглазеть на ожесточённое сражение двух придурков с импортными чудовищами, – такое не всякий день увидишь! Но виновники внимания никого не замечали. Главное – скорее отделаться от тяжёлого поручения и заняться более важными делами. Шесть пудов – на пол, пустой ящик – в сторону, шесть пудов... Лёха первым увидел под целофаном на корпусе импортного шпинделя новенькие советские двадцать пять рублей! – подарок фирмачей-гитарьянцев за усердие в работе. Хлоп! Четыре сбоку – ваших нет, а четвертак вместе с куском целофана у Придурка в

147

кармане. Сперва дело – потом мысли. Воровато оглянулся по сторонам – за ним кругом наблюдали, посмеиваясь. – Какие-то чччетвертакии л-л-лежат в ящиках, – промямлил смутившийся танкист, извлекая из кармана непонятные двадцать пять целковых. Раздался взрыв хохота. – Давай сюда! Николай Несторович кошкой метнулся к Лёхе и выхватил у него из промасленных рук купюру, пока тот не сунул её обратно в карман. – Хотели тебя на вшивость проверить. А ты... неужели не понял, что гвозди на этом ящике уже вынимались, крышку еле держат? – А... А... А... Дальше «А» Лёхе речь не удалась. Ролан вообще безучастно взирал на всё исподлобья, – раз лежат в импортных ящиках советские денежные знаки, значит так и должно быть! – Всё, – наконец выдавил из себя Придурок, бросая работу. – Не буду больше. Разбирайте сами. В голосе горькая обида, а улыбающийся «Ряжка» уже тащил его в бензомойку «принять» обещанную «потешную» норму в награду. – Ладно, завтра докончите, – позволил он, – уж и пошутить нельзя. После стакана последовала конечно обязательная нейтрализация и освежившийся Асабельчук предался размышлениям. Он уже ни на грош не верил ни бригадиру, ни «Ряжке», лишь сожалел, что исключительно по растерянности вытащил на свет Божий из кармана найденные «заслуженные кровные», и другой дядя этим воспользовался. А вдруг купюру и вправду сунули туда гитарьянцы! Тоже, чтобы пошутить. «Они же получают зарплату в «долларах», чего тогда это им стоит... Может, и в других ящиках где-нибудь лежат. Надо на всякий случай проверить, но... только ночью. Вдвоем. Договорюсь с Роланом, – он все равно дурак! Залезем вечером через крышу литейки в окно, когда все уйдут. А теперь... надо незаметно освободить шпингалеты». Чуть ли не в полночь дежурные по Заводу «накрыли» двух злоумышленников, которые при свете карманного фонарика исступленно взламывали в запертой мастерской деревянные коробки, искали деньги. «Воришек» арестовали. Тут же по телефону обо всём был поставлен в известность Главный Отрезвитель завода. Не совсем ординарное событие вдохнуло в него энергию. Мурик привычно собрался раздуть дело, но Оська его остановил. Говорят, придуркам посчастливилось перед расчётом залить в плинтус муреновского кабинета бутылку настоя глицерина на фекалиях. После этого никакая генеральная уборка помещения уже не помогала и запах в кабинете ужился вместе с начальником. Теперь осталось разделаться с «последними из могикан»: Сашей Пименовым, Несторычем и Троцким. Как-то Саша пришёл на работу к десяти. Взгляд его блуждал. Бригадиру объяснил «на длинной волне» причину опоздания так: «Знаешь, Нестрыч, я зашёл по дороге около «Профзоюзной» в уборную, стал там между двумя фраерами. Который был слева от меня, – харю повернул ко мне и ржёт, и тот, что справа – тоже лыбится. Я врезал ему в хлебало, чтобы надо мною не смеялся, – я что ему, дурак, что ли («фраера», возможно, ещё до Пименова вели свой туалетный диалог, а Саша, как все люди с расстроенной психикой, был очень мнителен). Он – шмяк с размаху башкой в бетонный желоб, где моча бежит. Я потом – и другому тоже. И он – мордой в

148

желоб. Смотрю, – уже моча с кровью бежит. Ух, подумал, ...вашу мать, что натворил! Сразу – дёру. Вокруг квартала круг сделал. Подождал полчаса. Думаю, – была-не-была, схожу посмотрю, что получилось. Подошёл к метро, а там… народ, милиция, скорая стоит. Обратно уже не метром, – пешком рвал до завода. Не знаю, что теперь будет. – А что же может теперь ещё быть? – удивился бригадир. – Чёрт его знает. Я же сидел тогда из-за маминого мудака, думал, что вор пришёл ночью, врезал ему и …скрозь фанерную стенку (Саша с мамой жили в бараке) прямо к соседке в комнату завалил, к ей на кровать. – Да что ты? – почти искренне поразился Несторыч, не раз слышавший историю. – Не знаю, это соседка так сказала. А она завизжала, как кошка, а потом они вдвоём сговорились и после меня посадили. И справки мне не дали, – я же после менингита отмечаться в психушку перестал ходить, раз мне «группу» не сделали! Теперь вообще полный… конец. Бригадир запретил Саше ещё кому-либо это рассказывать, но всё-таки слухи просочились до Муренова, и начальник, осторожности ради, рассчитал Пименова немедленно. Предлог, – систематические прогулы, хотя это опоздание было единственным в жизни Саши, а также пьянство, – тут юридическое обоснование было надёжным. Пименов для снятия стресса «пропустил» стаканчик в бензомойке без положенной «нейтрализации». После сашиного изгнания c работы, его маму, страдавшую эпилепсией, хватил удар, от которого она уже не оправилась. Исхудавшего Пименова ещё с полгода видели у магазина. Иногда рабочие приносили ему нарезанный ломтиками хлеб из заводской столовой и дядя «Шариков» его тут же проглатывал, как во время войны. Чувство голода стало сильнее желания выпить. Однажды бригадир принёс Саше целую кучу остатков от домашнего винегрета. Пименов поел всласть, а часть сложил назад в кулёк и попросил мелочи на метро. – Повезу маме в больницу, как будто я купил это в кулинарии. Она уже не говорит, но всё понимает. Пускай думает, что опять в мастерской работаю. Потом и наивный Саша исчез, а в освободившиеся барачные хоромы вселили новую семью, лимитчицу из кузнечного с молодым мужем, по прозвищу «Прикладной». Последний раз дядю «Шарикова» встретили в столовой у Павелецкой братья Чаплины, задиристые хулиганы из автоматно-токарного. Они занимались вымогательством денег у тех, кто попроще. Когда-то сунулись и к Пименову, но, повалявшись в грязи от нескольких тяжёлых ударов, отвалили. На другой день Саша показывал в мастерской трофей – вырезанную из ножовочного полотна финку. На пластмассовой рукоятке – выцарапанная надпись: «Без нужды не вынимать». Теперь братья специально заглянули в мастерскую, чтобы откровенно позлорадствовать: «Вчерась отмудохали по-чёрному вашего отца Пимена. Как? А так. Зашли пожевать в столовку, взяли щи, рыбы с гарниром, а он в дверях побирается, – не мужик, а мощи. Ну, позвали за свой стол, «Спляши, говорим, братан, на пузе, – рыба твоя». Мы бы и так ему дали бы, просто хотели пошутить. А он вдруг быстро вытряхнул все из тарелки в сумку и…рванул от нас. Знаешь, обидно стало. Бросили жратву, вышли. Где он может быть? Димка (младший Чаплин) говорит, он далеко не ушёл. Пойдём, говорит, посмотрим в туалете. Зашли, а он там, сука, жрёт в кабине прямо с ладошки рыбу, а в другой сумку держит, – по всему видно, что собирается щас отвалить. Ну, мы ему и отвалили. С ходу врезал наотмаш, он – с копыт, рыба и слюни – по стенке, остальное вместе с сумкой –

149

по другой, блин, а Димка ещё ногами его в харю, в харю. Опосля – час отмывались». Димка при этих словах старшего самодовольно улыбался, пока «Ряжка» неожиданно не вцепился ему в горло. Другому Чаплину появившийся Матросов вогнал свою левую по локоть куда-то в область печени и тот, сгорбившись, кулем рухнул на кафель. Затем, пан «Спортсмен» проделал всё то же с младшим, оторвав его от Троцкого. – Нельзя за горло, следы оставишь, в суд может подать, – поучал Юрий «Ряжку». – Кто, эти-то? Встретить с друзьями – могут, в суд – никогда, – возразил Троцкий. – Давай, помоги, вывалим за окно на крышу обоих. Их здесь и не было. – Вдруг издохнут, – испугался бригадир. – Не издохнут, Несторыч. Живучие. К вечеру очухаются, – успокоил Матросов, – Если бы вся сволочь от этого дохла, не только Пименов был бы сейчас с нами. На другой день пан «Спортсмен» был далеко и от завода, и от Москвы. Поезд уносил его на восток, в Баргузинский заповедник (давняя мечта Юрия – устроиться там егерем) и помогли Матросову в этом скоротечном отъезде влиятельные друзья из Райкома комсомола. Несторычу Мурик не дал дотянуть до пенсии полутора лет, а «Ряжка», не дожидаясь, пока его «уйдут», сам ушёл в подвал, в «очистку». Вышла у него промашка в рабочей душевой. Как-то после трудового дня Троцкий дожидался в «мойке» своей очереди, пока под горячим душем изнемогал в блаженстве протухший за день наладчик Колька Копцов. Так всегда: один моется, другой в это время мылится. Намыливает себя Троцкий и видит, что у Кольки деликатная часть тела «глядит» круто влево. Заметил, ну и помалкивай, что из того! Так нет, после принятого стакана «Ряжке» надо свою дурь показать: – Коль, тебе пора руку менять! Копцов высунулся из-под зонта струй, чтобы получше расслышать. – Что? – Руку, говорю, менять пора, хе-хе-хе! – Какую руку?... – не сразу понял намека наладчик. – Аааах, ты...а ну, иди...– заревел уличённый. Он яростно вцепился в «Ряжку» своими граблями и оба голых мужика, сойдясь кудрями как два овцебыка, по-бабьи таскали друг друга за волосы и изощренно матерились. Раздевалки им оказалось мало, – вывалились в коридор. На рёв сбежался персонал шлифовального цеха. – Разнимите их, – вопил начальник вечерней смены Смирнов. – Да не мешай ты им, пусть разбираются... Это же... как его, – Колизей! – встал на сторону выясняющих отношения «гладиаторов» ударный коллектив шлифовки. – Аня, ты за кого болеешь? – Пошёл ты... – ответила Аня, не отводя глаз от сражающихся. Публичный поединок в античном стиле не повлиял на судьбу Копцова, но «зачинщик пьяной драки» Троцкий расстался, как уже сообщалось, с насиженным местом и ушёл токарем в «очистку». Всё лучше, чем на улицу. Итак, вроде мы о всех рассказали... Нет, осталась ещё одна знакомая фамилия, – Боря Лындин. Ну, того уж как пенсионера и тоже большого любителя заложить за воротник сам Бог велел раньше всех выставить из мастерской. Однако, Боря друзей иногда навещал, не забывал. Раз пришёл, – рука в лубке на перевязи. «А что с рукой, Боря?» – спросили рабочие. «Это, –

150

отвечает, – издерщки конфликта с моей благоверной» (любил иногда Лындин выражаться «по-интеллигентному»). О подробностях узнали позже. На первую пенсионную получку собрались у Лындина гости, все выпили. Боря просит жену: «Дай ещё». Она ему сует под нос при всех кукиш. «Послущай, – говорит муж, – Соня, мине. Здесь же все нащи с тобой друзья, а ты мине – щиш в нос. Чтоб отсохла твоя рука, а если сей час не поставишь на стол, – я при всех виброшусь с окна». Присутствующие засмеялись, думали, шутит. А Сонька ему: «Во-первых, не «мине», а «мне». Во-вторых, старый дурак, хочешь прыгать, – давай прыгай, но на стол больше ничего не выставлю и, вообще, на пропой души больше не дам ни копейки, хватит, ты теперь пенсионер». «Не дашь?» «Не дам!» Боря подошёл к окну, распахнул, сорвав бумажные наклейки с ватой. «Не дашь?» «Не дам!» Муж столкнул с подоконника на улицу банку с чайным грибом, вскарабкался на его место, зажмурился и … шагнул в пустоту с седьмого этажа. В комнате – визг, жена – без сознания. Дали ей нашатырю. Соня открыла глаза, а в дверях, – сам «покойник» придерживает сломанную руку и обращается к жене: «Говорил, спригну!» Несчастная супруга опять повалилась в обморок. Спасло Борю то, что он упал на старую клумбу, куда в тот день много снега машиной сгребли. С той поры Лындин получил прозвище – «космонавт», но носил это почетное звание недолго. Раз тёплым майским днём он решил покрасить в комнате пол. Распарившись, Боря, скинул с себя рабочую робу и, оставшись в одних широченных, как пара мешков, домашних трусах, словно художник по холсту, продолжал вдохновенно водить кистью по половицам, – влево, вправо, взад и вперед, влево, вправо, взад и вперед… Лындин не замечал, что сзади за его монотонными движениями внимательно наблюдал игривый котёнок, который, изловчившись, снизу прыгнул внутрь трусов и повис на борином теле. «Ёлки…», – рявкнул Лындин от неожиданности, но «палки» уже сказать не успел, – умер от разрыва сердца. Страшная нелепость: не выдержало сердце того самого человека, который несколькими месяцами ранее благополучно спикировал в сугроб! Со смертью шутки плохи. Сделал ей вызов, знай, – мрачная старуха с косой уже повернулась к тебе лицом. Но давайте вновь вернёмся к шпиндельной мастерской. «Какой мастерской, – сказал бы Хотов, – её уже не стало!». После ухода «старичков», случайные люди не могли заполнить профессионального вакуума. Беспардонный Муренов начал осознавать, что через месяц, другой растает уже не столь внушительный «золотой запас» фондовых шпинделей с запчастями, приобретённых ещё Додиком, и завод затрясёт, как от жёлтой лихорадки. Положеньице щекотливое. Как же его исправить, когда рождён разрушать, а не созидать? Разумнее всего теперь было бы вообще избавиться от шпиндельной. Но позвольте, кто согласится принять разваленное подразделение? Может, если только Главный в чём поможет! Трудно убедить? А для чего же тогда прореха с фалдами на фраке сзади? – Лев Гаврилович! Персонально приглашаем Вас в пятницу после партсобрания… (и т. д.). Очень просим не отказываться, – ведь это же наш с женой тридцатилетний юбилей, – с детсада встречаемся, – хохотнул Голубок (у Мурика была смазливенькая подружка жизни и он, заслоняясь своей бабенкой, частенько извлекал из этого деловую выгоду). Подарков не надо, всё есть, – фалды фрака завибрировали. Главный согласился. Со временем в благодарность Оська расфасует «огрызки» шпиндельной по цехам, предоставив выпускникам возможность самим себя обслуживать.

151

Решение заведомо порочное. Конечно, можно распылять фонды и кадры, но как быть с испытательным и экспериментальным оборудованием? Когда-то Лев Гаврилыч из конъюнктурных соображений поддержал несколько интересных идей Додикова. Был создан уникальный агрегат и Осюков направил его от завода на ВДНХ, однако ножку подставил БРИЗ: нельзя выставлять патентоспособные аппарат и стенд на всеобщее обозрение, пока Илья Маркович с бригадиром не получат по поданной ими заявке авторского свидетельства. «Обождите, в чём дело? Разве подана заявка?» – поразился Главный, – «Ах, говорите, давно уже, от предприятия… И я же сам подписывал. Как же случилось, что я этого не припомню?» Осюков такого фокуса не ожидал и распорядился немедленно вернуть агрегат в мастерскую, затаив обиду. Мы уже знаем историю с Ильей Марковичем. Осталось разобраться с оборудованием. Теперь работать на нём никто не мог и не хотел. Передать другим заводам? Волокита. Списать? А как? Кто возьмёт на себя ответственность? Помог случай. Отправил «Султан» на пенсию «Папу» и министерство прислало нового директора, Грешникова по фамилии. До этого он заведовал крупным лабораторным предприятием на Дальнем Востоке, но в одном из цехов взрывом унесло несколько жизней и Грешникова перевели на Кубу. Там тоже что-то натворил. Пришлось вернуть в Союз, определив на подготовленную вакансию Директора Завода Алкоголиков. Тогда для «номенклатуры» существовало неписанное правило: изгадил одну вершину, – перебросят на другую. На новом месте Грешников познакомился с коллективом предприятия и сразу пообещал всем: «Кто будет против Меня – тот против Завода!» После отождествления себя с Заводом, директор приступил к осмотру цеховых помещений. Досталось всем, – то не то, это не так… Добрались до шпиндельной. Почему закрыто? Где ключи? Взломать! Двери вскрыли и пан Директор торжественно перешагнул порог мастерской. Включили свет. Первое, что он увидел, было вырезанное наждаком на стенде аршинными буквами краткое матерное слово, как приветствие вновь вступившему. Обиженный пан Директор круто развернулся на каблуках и вылетел вон. Стали искать автора, но только зря потратили время. Зато дорогостоящее оборудование шпиндельной целомудренник приказал разрезать автогеном на куски и свезти на заводскую свалку. К Грешникову с того дня прилипла кличка из тех нескольких букв, что были на стенде. Говорят, что по сей день его в министерстве так называют. Сам министр на своих закрытых совещаниях, порой, нет-нет, да и обронит: «Надо передать этому…» и т. д. Было ясно, кому адресовано. Итак, всё ушло в небытие, – и люди, и оборудование, и идеи, а площадь занял полировальный цех. Остались только, как мы знаем, хронические срывы планов «выпускниками» из-за нехватки качественных шпинделей. Директор обязал Главного немедленно заткнуть брешь и Оська приступил к делу. Нет специалистов-ремонтников? Эка беда! Будем как можно больше прикупать новых шпинделей, а «сгоревшие» – просто списывать. Не очень полагаясь на вялых снабженцев, Лев Гаврилыч сам горячо взялся за работу. Прохиндей не стал допекать министерство звонками и визитами, – всё равно много не вытянешь. Положено получать по плану три шпинделя в год и – баста. Даже, если при всех стараниях Осюкова и удвоят цифру, производственная напряжённость никогда не будет снята там, где задействованы в работе сотни станков. Отношения с фирмой Милянчикова после ухода Додикова тоже испорчены навсегда, – Павел Алексеевич Оську не жаловал. Но оставалась ещё горячо любимая Гитария! Правда, продукция «камаронной фабрики» на

152

порядок дороже, но раз нужно, – «за ценой не постоим». Да и чем плохи эти, как их там называют, «мусорини»? Ну и что ж, что массивны. Лучше поглощают вибрацию при работе, ротор устойчив, по точности почти не уступают милянчиковским. Тяжелы? Ерунда, в цехах тали есть. Где нет, – сделаем. Новенького директора Лев Гаврилыч убедил в своей правоте (Папа двинул бы прохиндею в шею за идею) и …по проторённой дорожке в Гитарию в город Дурин. После заключения обоюдовыгодной сделки с «камаронами», у Осюкова оставалась ещё пара, другая деньков до вылета на Родину и он решил распорядиться ими по-своему. Накануне в отеле Оська свёл знакомство с …москвичкой, тоже командированной, на симпозиум каких-то кулинаров, Надеждой Гадиковой, как она представилась, – работником знаменитого московского ресторана. Хотя миловидная Надя была очень юной для Оськиных пятидесяти шести, она уже успела стать вдовой («Мой суженый через неделю после свадьбы пьяным захлебнулся во щах: окунул морду в полную тарелку и подох в ней, я ему не помогала», – сказала она про покойного супруга). Поднаторевший по части случайных знакомств с молоденькими женщинами, Лев Гаврилович отметил встречу в номере отеля в присущей ему манере, – дверь на ключ, а ключ в карман. Захмелевшая Надежда вяло сопротивлялась… Ближе к вечеру пара вышла в город проветриться. Надя остановила такси и попросила водителя отвезти в какое-нибудь заведение поразвлечься. – Вы владеете гитарьянским? – удивился Осюков. – Немного. – Наверное, дома учились на курсах? – Да, ресторанных. Там всему научишься, – пошутила партнерша. – Тогда передайте «извозчику», пусть доставит нас лучше в центральный парк, – уютное местечко. Оське-бесу нравился этот зелёный уголок своими тенистыми аллеями и водоёмом, в котором плавали лебеди, – Главный уже бывал там. Наступали короткие южные сумерки. Дневные гости парка, – бабушки с детворой и студенты, – разошлись по домам и кафе, а «ночники» пока ещё накачивались виноградным вином в питейных лавках и поэтому аллеи были относительно безлюдны. Наши влюбленные стояли на краю выложенного бетонными плитами пруда. Метрах в десяти внизу темнела вода и по ней неслышно скользили белые лебеди. За спиной густые кусты олеандра источали тяжёлый аромат своих цветов, а плакучие ивы лениво дремали, склонившись над теряющей головы парой. Лев Гаврилович опять разомлел. Он обнял молодую и, повинуясь влечению, стал расстегивать на ней платье, а Наденька, часто дыша, судорожно помогала ему. Через несколько секунд она уже стояла перед ним нагая в одних модных туфельках на массивном каблуке. Одежда валялась на траве рядом. – Что стоишь истуканом, дед-пердет, – срывающимся от желания шепотом прохрипела женщина. – Скорее раздевайся, а то – вооон! – к другим побегу. Лев Гаврилович, чуть-чуть поморщившись от слова «дед» и, каждую секунду рискуя влипнуть в неприятность, в мгновение ока тоже оказался голышом в общественном месте. Осюков был весь во власти разбушевавшихся в нем страстей. Рассудка как не бывало. Эх, Надька, Надька! Как это тебе удалось раскрутить ржавеющий механизм. Ты бесподобна! Никогда в последние годы старый Лев не испытывал ничего похожего. «Всё, приедем, – устрою на завод, возьму в любовницы. Она не будет, наверное, ничего иметь против скромного Главного Инженера. Вместе будем в Гитарию ездить шпиндели покупать, оформим переводчицей».

153

– Давай «сопешкой», пока никого нет, – легкомысленно захотелось Наденьке. – А как это? – Разве не знаешь? – искренне удивилась партнерша, – Ты-то, старый развратник. Ладно, учись! Молодая женщина легла спиной на мягкую траву-мураву, головкой к кустам, молочными ножками – в сторону тёмного провала водоема. – Давай, заходи снизу, – скомандовала она. Лев Гаврилович, привыкший подчинятся указаниям «сверху», послушно спустился по бетонному откосу метра на два и, тяжело дыша, стал на четвереньках карабкаться к согнутым ножкам дамы сердца. – Ой, миленький, закроешь глаза, каким же ароматом благоухает все вокруг! – в истоме шепчет Наденька. Старый Лев, машинально зажмурившись, втянул носом воздух, но разобраться в запахах не успел. С маху он получил от своей подружки подлый удар обеими туфельками по лицу в самую сопешку и кубарем скатился вниз к чёрной воде. Холодная ванна вернула его к действительности. Кое-как взобравшись опять наверх, наш Лев Горыныч не нашёл ни Наденьки, ни своей одежды с валютой и документами. – Надяаа! – истошно заорал со свернутым на сторону брызжущем кровью носом обнаженный мужик, – Верни, …ядь, штаныыы! Но Нади и след простыл. А парк уже наполнялся крикливыми гитарьянцами, в сумрачных аллеях зажглись неоновые фанари и вокруг стало светлее, чем днём в Москве на улице Горького. Бедному Осюкову не оставалось ничего иного, как влезть в мусорный контейнер, стоящий рядом с кустами у пересечения нескольких асфальтированных дорожек и переждать в нём ночь. Время от времени кто-то из прохожих приподнимал пластиковую крышку контейнера и плевал в темноту (гитарьянцы не плюют где попало) или, не глядя, швырял на голову незадачливого дон-жуана окурок, смятые цветы, остатки мороженного, пустую бутылку. Вскоре контейнер наполнился отбросами до краев, погребя под собой несчастного Льва. Рядом на скамейку садились парочки, смеялись, что-то обсуждали и громко целовались, а Главный Инженер слушал непонятные речи и терпеливо ждал утра. С рассветом парк опустел. Дворники занялись откаткой мусорных ящиков с узких аллей на площадку, где умная машина специальными захватами вытряхивала их содержимое под пресс. Когда один из рабочих направился к ночному логову Льва Гавриловича, тот, не дожидаясь отправки под пресс, сам голый, с лиловым носом и цветами на голове, высунулся из контейнера. Естественно, не ожидавший такого «привета с того света», набожный работник бросился было бежать, но Оська с отчаянием утопающего крикнул ему вдогонку жалобным голосом по-а́нглицки: «Мистер!» Привидения не разговаривают, и уборщик вернулся. Через пару часов Осюков уже стоял среди небольшой толпы приезжих в фойе своего отеля в накинутой на голое тело старой дворницкой робе, которую сочувствующий коммунистам рабочий оставил ему в память о Гитарии. Лев Гаврилыч хотел под видом служащего прошмыгнуть к лифту, чтобы добраться до своего номера. Как быть с запертой дверью, он пока не думал. Однако, наметанный глаз администратора выделил Оську из общего люда. Потребовали дукументы, которых не было. «Да вы же меня помните, – канючил тот на скудной смеси гитарьянского, английского и русского, – я Лев Осюков, которого ночью обокрали в вашем паршивом городе. Не впервой с вами лично видимся». Но невозмутимый

154

администратор не желал отождествлять распухшую, со сдвинутым на бок фиолетовым носом личность с выхоленным самоуверенным специалистом из страны Советов, которому он ещё вчера угодливо кланялся. Поистине, от великого до смешного – один шаг. Главный Инженер Лев Гаврилович Васюков под конвоем был препровождён в полицию. Начался допрос через «телефонного переводчика». Подключили и администрацию отеля, однако гостиничные чиновники сообщили, что в списке клиентов нет Надежды Гадиковой, как нет и не было никакой приглашённой на симпозиум кулинаров группы из СССР. Осюкова обокрала гастролерша, видимо, подсыпавшая ему в бокал с вином конского стимулятора. Подобное уже бывало в других местах, аферистку обязательно задержат, а сейчас полиция предлагает связаться с советским консульством для удостоверения личности и приносит извинения в связи с возникшими временными неудобствами. Иными словами, не тратьте зря здоровья и пока всё забудьте для своего же блага. Однако Главного такой ответ не очень устроил, – слишком впечатляюще подействовала на него «сопешка». Вернувшись на родину, Осюков связался с работниками ресторана «Москва» и в конце концов выяснил, что действительно, работала на раздатке когда-то Надежда Гадикова, по девичьей фамилии – Овражная, но её рассчитали двадцать лет тому назад. Специалистке же по «сопешке» было всего не более двадцати пяти. Осюков направил параллельный запрос в милицию, откуда подтвердили, что Надежда Деримидовна Овражная-Гадикова, бывшая ресторанная служащая, затем валютная проститутка, сама уже около десяти лет почивает в могиле. Вопрос относительно Лжегадиковой для Льва Гаврилыча так и остался неразрешенным, зато для пана Директора и вышестоящих прояснилась картина оськиного служебного несоответствия на посту Главного Инженера Завода Алкоголиков и положенную по праву пенсию наш Лев встречал уже в другом департаменте в должности начальника районной сети спецприемников (вытрезвителей), куда его перебросили по партийной линии, чтобы ликвидировать отставание. За «львиную» вакансию мог бы побороться Голубок, но и его уже не было на Заводе. Ещё при Осюкове неожиданно для всех Муренов споткнулся на полпути к финишу своего карьерного марафона, пропустив вперёд сразу несколько тёмных лошадок из родственного окружения Грешникова. Подавленный неудачей, Михей Любимович сошёл с дистанции. Расскажем, как всё произошло, и на этом поставим точку в нашем затянувшемся повествовании о Заводе Алкоголиков. Итак, Мурика хлопнули мордой об стол, и дважды! В полном расцвете его творческих сил! Случилось следующее. С некоторых пор Михей Любимович во время работы стал кожей осязать, что семейный очаг в отсутствие хозяина согревают незваные визитеры. Неприятные ощущения появлялись в моменты, когда подруга жизни бывала дома одна (она работала сменным мастером). Голубок поделился сомнениями со своим дружком, умеющим держать язычок за зубами, – Начальником Отдела Культуры производства Лёней Курловым, убежденным тихим пьяницей. «У баб только один Бог – бешеный мужик с бешеными деньгами», – считал Лёня и в доказательство объективности своих глубоких выводов заставил на одной из новогодних вечеринок сплясать камаринского вечно недовольную супругу, крутя перед её носом выигрышными облигациями Золотого Займа. Поэтому Муренов рассудил, что со знатоком женской логики Курловым есть смысл посоветоваться. «Что ж, кому-то надо довериться. Ведь, наверное, у всякого ЭТО случается в жизни». – Лёня. Мне очень надо посоветоваться и только с тобой.

155

– В чём же? – Слушай! Сейчас я открою тебе семейный секрет, если не возражаешь. Полагаюсь на твой здравый смысл. Лёня не возражал и приготовился слушать. – Понимаешь, – но это сугубо мужской разговор, – предупреждает Голубок, – понимаешь, наша работа истощает. К жене порой не подходишь месяца два. А когда решишься, – чувствуешь, что там УЖЕ КТО-ТО БЫЛ!! Михей Любимыч выдержал паузу. Лёня молчал. Он умел слушать. – Вот и сегодня… она днём не работает… и я буквально на иголках. – Может, это твоя фантазия? – сдержанно возразил Лёня,– Но, чтоб успокоиться, надо проверить. – Как? Я же на службе. – Всё-таки надо выкроить время и смотаться домой. Неопределенность очень давит на психику. – Ну, как же мне это сделать? Мурик задал вопрос скорее себе, чем Лёне. – Да вот сейчас возьми да и поезжай, раз говоришь она дома. Оську не ставь в известность, когда слиняешь. Плюнь на всё. У тебя же пропуск со свободным выходом. Мурик поехал. Назад он вернулся очень расстроенным и – сразу к Лёне: – Ты оказался прав. Пришёл, отпер дверь, жена высовывается из спальни голая и тут же: «Ах, прости… со мной впервые такое!» А за ней… – кто бы ты думал? Оська, сволочь! Да ещё держит мое полотенце и в моих шлепанцах! Дело замяли. Последующие события вытеснили эти мелкие огорчения Мурика. На Заводе была организована элитная группа с Львом Гавриловичем во главе для поездки в Японию, и одним из первых в списке фигурировал Муренов. Через две недели он делился в завкоме с друзьями впечатлениями о «Стране хризантем»: «Понимаете, что больше всего поражает там? Это их туалеты. Зашёл я по прилёте в один, а в «кабинете» даже подлокотники есть и панель с клавиатурой, решил – для музыки, чтобы не скучать. Ну, сижу, а когда нажимаю отдельную клавишу, – думал для слива, – так меня вдруг, что-то стиснуло, подняло над унитазом на метр и стало разворачивать. Я в крик. Примчался служащий, извлек из капкана. Оказывается, посетил кабину, предназначенную для инвалидов», – под общий смех завершил забавную историю Муренов. – Ты что же, – утираясь платком спросил его председатель завкома Фишер, – сливаешь воду, не сходя с толчка? Мурик от неожиданности растерялся, как карманный воришка, которого поймали за руку. Не найдясь сразу, что придумать, он справился о времени, позабыв о своих собственных часах, и озабоченно вскрикнул: – Ой, уже без пяти десять! Пора заводить говорильный аппарат. Всё, я помчался на оперативку. Фишер с сослуживцами обменялся взглядами, затем он вздохнул и включил свой селектор. Не успел Михей Любимыч оправиться от своих зарубежных впечатлений, – ему звонок из поликлиники: такого-то числа приглашение к врачу. Странно, что же это может быть? «Не волнуйтесь», – успокоила, встретившая его участковая докторша и отвела Голубка за руку к геникологу. – Не стыдно вам? – услышал он от женского специалиста. – Вы – серьёзный на вид мужчина, а с женой обращаетесь как сексуальный маньяк!

156

Михей Любимыч судорожно глотнул. – Простите, недопонял. Как вы сказали? Но врач, словно не слыша, продолжала: – Вы же не из джунглей, и не из берлоги вчера выбрались. После вашей животной, простите, суперактивности, нам пришлось наложить три шва на… теле супруги. Месяц не вздумайте её тревожить. Берегите свою жену! Всё поняли теперь? – Нет. – Что вам неясно ещё? – Я отсутствовал последние две недели, был в… командировке. Мурик прикусил губу, а гениколог вдруг затянула монолог о сырой погоде и связанных с нею недомоганиях. В заключение, она всё же пыталась утешить Голубка и извинилась за вызов, но тот вышёл не попрощавшись. Это был тяжёлый удар. Михей Любимыч не поехал на службу. Он медленно шаркал по грохочащему шинами автомобилей Ленинскому проспекту в сторону Нескучного и размышлял. Теперь развод стал единственно приемлемым для него решением. Если при последнем конфузе с Главным Мурик ещё стыдливо хлопал обмороженными глазками, то сейчас настало время разрубить этот гордиев узел, ибо скоро над ним уже в открытую будут потешаться на Заводе. Очевидно, что ни о каком дальнейшем продвижении по службе не могло быть и речи, – навсегда потеряно лицо, а с ним и зыбкий авторитет в глазах начальства. Когда-то отец говорил: «Человек рождён для карьеры». Додиков считал – для творчества. Столько лет убито на карьеру, сколько творческих усилий потрачено зря на внутризаводские интриги, на методичное карабкание «вверх по трупам» к заветной номенклатурной отметке, до которой так и не удалось добраться! В Нескучном Саду Голубок выбрал тёплую лужайку, уселся на пожухлую осеннюю траву и прикрыл на солнце веки. Пустота и апатия царили в его душе. Внутри что-то сломалось. Прошлого не вернешь. Мурик не думал о полученных в разное время обидах от людей, стоявших выше, не тяготило Михея Любимыча кладбищенское расскаяние за смятые жизни и судьбы тех, кто оказывался под его всегда аккуратно вычищенными башмаками. Он просто безмерно устал от всего. Ночевать Муренов отправился к матери. Через некоторое время на закрытом парткоме Завода обсуждался предстоящий развод Муренова с неверной супругой, которая расторжения брака не желала и направила жалобу сразу в райком, минуя нижестоящую инстанцию. От РПК по регламенту присутствовала Второй Секретарь – Рублева Рива Семеновна, дама лет пятидесяти, ещё очаровательная, твёрдо придерживавшаяся святого правила, – надо сохранять семью, а если брак разваливается, то повинны мужья. Из заводчан решали судьбу Мурика одни мужчины. Не было лишь откомандированного в Саратов (в кои веки!) Льва Гавриловича, но зато там появился стукач Толя Поляков. Рива Семеновна и жена Муренова оказались единственными представительницами слабого пола и, хотя они объединили свои усилия, отстаивать женскую демократию им приходилось с большим трудом. Выступления противоборствующих сторон затянулись, рамки приличия при закрытых дверях сузились и вещи порою назывались своими именами. Всех присутствующих интересовало только одно – пикантные подробности разраставшейся семейной драмы. К большому удовольствию собравшихся, жена Муренова вынуждена была признать, что в отсутствие вечно занятого мужа иногда навещала будку грузина,

157

расторговывавшего парниковую клубнику (имени не назвала), пока не почувствовала себя плохо. – Рива Семеновна! – обратилась неверная супруга ко Второму Секретарю Райкома, – Вы ещё молодая женщина, вы должны меня понять. Ночью около него (читай – «мужа») и так вертишься, и этак… всё стараешься возбудить, чтобы трахнул меня хотя бы разок, что ли. А ему – всё нипочем, полная тишина, – она истерично зарыдала. – Товарищ Муренов, – искренне ужаснулась Рублева – ну как же это так? – Товарищ секретарь, – со страдальческой слезой во взоре схамил ей в тон Мурик, – Да разве вас протрахаешь! Он обреченно улыбался, словно извиняясь за физическую несостоятельнось, за бесплодно растраченную энергию на последнем неудачном витке своей брошеной «кошке под хвост» жизни. «Добро» на развод партком не дал и по настоянию Второго Секретаря хотели принять параллельное решение: поднять вопрос об исключении тов. Муренова из рядов КПСС «за недостойное поведение, порочащее звание коммуниста». После всего мстительная Рублева намеревалась возбудить против гражданина Муренова судебный иск «в связи с публичным оскорблением ответственного райкомовского работника при исполнении ею партийных обязанностей». Правда, затем по соглашению сторон крутой вопрос об исключении был заменён «строгачём» с занесением в учётную карточку, что окончательно ставило крест на дальнейшей карьере Голубка. Ближе к вечеру Михей Любимыч стоял в гастрономе за спиртным, погруженный в раздумья. Впервые Муренов решил напиться. В очереди перед ним двое незнакомцев, Гоша и Сеня, – так они друг друга называли, – делились впечатлениями о чьей-то недавней защите. – Всё-таки Адик прошёл, – говорил тот, которого звали Гошей, – но нам пришлось изрядно покраснеть за него. В итоге – три против двух. – Ничего, двадцать минут позора, как говорит Марк Анатольевич, зато потом почёт и деньги на всю жизнь. В магазин ввалилась голосистая компания и все встали в очередь перед Гошей с Сеней. Возбуждённый коллектив закупал коньяк и водку к предстоящему банкету (отпускали по бутылке на брата, – эх, не было с ними удачливого оптовика Саши Пименова!). «Какая наглость!» – возмутился Муренов. Михей Любимыч покинул своё место, прошёл вперёд и втиснулся впереди «Учёного совета». Ему уступили, но тут же в затылок начали покусывать. – Кто это такой? – Упругист. Разве не почувствовали? – Тише, это «Чёрный оппонент», – язвили сзади. – Если сомневаетесь, спросим. Ээ... простите, любезный. Судя по вашему сидалищу, вы доктор наук, не правда ли? – Чуть-чуть ошиблись, – высокомерно бросил через плечо Голубок. – Так, кто же вы тогда? – Я педераст. За спиной – сначала замешательство, потом смех и ехидная просьба: – Может быть оставите свой телефончик? – Это невозможно. – Почему же? – чуть не плача, пропищал тот же голос. – Я только по рекомендациям Атестационной Комиссии и Райкома Партии.

158

Выйдя на погружающуюся в сумерки улицу, Михей Любимыч, избегая случайных знакомых, направился в сторону, противоположную дому. Внутренний карман куртки оттягивала покупка. Дошагав до освещённой и людной трамвайной остановки, он остановился, затем, подошёл к стальным путям и задумался. Нет, лечь на полотно будет так же выше его сил, как и влить в себя чужеродное пойло, плескавшееся в бутылке у ребер. Из-за поворота завизжал колесами сияющий огнями вагон. Голубок очнулся, вдруг рванул из-за пазухи непочатую «андроповку» и, размозжив её на глазах у всех о холодные серые рельсы, быстро стал удаляться в направлении темневшего за мостом оврага. – Женился, что ли? – прозвучало вслед из враз забродившей от запаха спиртного «трамвайной» толпы. – Ни себе, ни людям, – ахнуло несколько глоток одновременно, – за такие вещи в приличных домах... На другой день утром Мурик, не заходя в свой кабинет, прошествовал, игнорируя оськину дверь, напрямую к Директору и скромно положил на стол заявление об уходе. – Может быть всё же останетесь? Отработали столько лееет... – произнёс дежурную фразу пан Директор. – Нееет, после всего случившегося я не могу здесь больше ни дня оставаться, – с печалью в голосе, но твердо ответил Голубок, и, не глядя в глаза, добавил: – Поймите меня правильно. Просьба Михея Любимыча была удовлетворена. Мурик всё же ушёл от жены. Спустя время, заводчане с удивлением узнали, что он беспробудно запил. 2000

159

ПРИХОДИТЕ ЗАВТРА

Благоразумие – вещь не из рыцарского сундучка, зато безопасно, и без него в жизни не обойтись. Так считал умница Шукшин. Но ведь, благоразумным как и умным тоже родиться надо! Однако, давайте ближе к делу. Многие знают, что октябрь в Москве не всегда располагает к прогулкам на свежем воздухе. Бывают дни в конце месяца, когда слякоть и ветер больше удерживают людей дома и редко кто высовывает нос за порог своих жилищ. Поздняя осень 198...го года ничем не отличалась от предыдущих лет. Только необходимость могла вытолкнуть человека на улицу под промозглый с изморосью ветер, устало волокущий свинцовое брюхо низкой облачности по плоским крышам многоэтажек. Из первого подъезда панельного дома по Кировоградской улице, нервозно хлопнув дверью, вышел мужчина средних лет, в куцей куртке, заменившей (дань моде) теплое драповое пальто. На голове его красовалась шляпа из кожезаменителя, которую он, боясь потерять на сквозняке, все время придерживал рукой. Разгулявшийся ветер, кружа остатками опавшей листвы, не оставлял дворников без работы, сбивая атрибуты осени в кучи и тут же вновь разбрасывая их по мостовой. Мужчина, поеживаясь, пересек улицу и направился по оголенной липовой аллее вдоль искусственных прудов в сторону Чертановской. В одном из водоемов была выпущена вода, обнажив на затянутом илом дне отходы цивилизации, cпешившие на восток из-за рубежа. Вперемешку с полиэтиленом виднелись мятые жестяные банки, на боках которых можно было различить названия напитков на непонятных языках, и поэтому так манящие молодежь. Обрывки цветной упаковочной фольги неряшлево украшали пейзаж, цепляясь за тонкие прутики молодой поросли неприхотливого ясеня, росшего на берегах. По водной глади второго пруда бесшумно скользило несколько уточек кофейного цвета под присмотром двух селезней с ленточками яркого оперения на шейках, – пернатые припозднились с перелетом. Неприглядная картина запущенности наводила тоску, вызывала скуку и раздражение. Слева от прудов тянулся ряд домов-башен, в стеклянных пристройках которых, словно в аквариумах, разместились магазины. Не глядя по сторонам, мужчина размеренным шагом миновал спортивный и двинулся к овощному. Жена сунула ему список необходимого и теперь, досадуя на нее, супруг обходил торговые точки, бессистемно разбросанные по району. Глава семьи преподавал в техникуме и подрабатывал репетиторством, из-за чего бывал вечно занят. Сегодня в его напряженном расписании появился просвет, который хотелось использовать на просмотр спортивной телепередачи, но супруга безжалостно вытолкала отца семейства за дверь: «Иди, проветрись до своих учеников... Список не забудь, а то...», – слабая половина с улыбкой показала свой жесткий кулачок. Заглянув за хлебом в булочную, расположенную на углу Чертановской, репетитор пропустил трамвай, перебрался через оживленную магистраль района и продолжил путь к продмагу, где, как ему сказали, всегда можно было купить яйца. Они стояли последними в длинном перечне. Облегченно вздохнув, мужчина уже подходил к кварталу, в конце которого находился нужный

160

магазин, но на пути стоял еще один овощной, от него беспорядочными порывами ветра доносилось кислое амбрэ, – предприимчивый директор выставил у дверей под бетонным козырьком две бочки квашеной капусты. Вокруг ароматной тары сгрудился народ и репетитор, пошевелив ноздрями и машинально сглотнув слюну, решил добавить к домашнему столу пахучий винегретный полуфабрикат. – Капусты много? – осведомился наш герой. – Не дай Бог, не дай Бог! – возразил через головы покупательниц хмурый продавец-грузин в грязно-белом халате. Он с самого утра вкушал горечь уличной торговли, без перерыва на обед подвергая свой продрогший темперамент очарованию старух и промозглого октябрьского денька. Продавец уже избавился от большей части товара и успел окоченеть на ветру от холода и нерасторопности покупателей. – Давай, давай скарэй твой ведерко, – кричал раздраженный кавказец пенсионерке, – нэ спи, бабушька. Вот, огурец тебэ тоже... Один... харашо, два кило тебэ все вместе... Следущий! Не задавая больше вопросов, мужчина встал за несколькими закутанными в платки домохозяйками и высокомерно-сдержанной дамой в замше, которые в подобных случаях дополняют собою колорит очередей. Когда-то иконописные черты ее лица теперь были размыты безжалостным временем и прозаичностью буден. «Наверное и замужем не была», – почему-то отметил про себя репетитор. – Не надо на меня кричать, я вас хорошо слышу. Килограмм, пожалуйста... Зачем вы добавляете мне воды? – шумит одна из домохозяек. – Это нэ вода, это сок, гражьданка. Я, что ли его буду за тебэ пить? Вот отделно капуста тоже... Все, с тобой расчет, щени дэда... Продавец приправил капусту несколькими едкими, как молотый перец, грузинскими нецензурностями и отсчитал сдачу. – Давай, интересный дамочка, сколко тебэ скажи, нэ задерживай?.. Хто, я ругаюсь?! А ви как хочете? Кажьдому каприз сделай на холоде и нэ ругайся? Я что, жилезный! – Значит у вас есть интерес, раз здесь стоите, – глубокомысленно возразила дама. – Какой, э! здес с вами интерес... Я толко дирехтору уважений сделал, что здес на холоде с вами стаю. На капусте лед уже скоро будет, попробуй, поковирай ее вес ден... Дама в замше, отогнув мизинчик, вытянула из сумки литровую банку и поставила ее рядом с бочкой на табурет, заменявший прилавок. – Полкилограмма, пожалуйста. Грузин, брезгливо скривив губы, стал совком проталкивать в банку непокорную капусту, подправляя ее мокрыми красными пальцами. – Вы мне, пожалуйста, тоже огурчик положите. – Хдэ, э! Хдэ я его найду? Видете, уже нету! Я его тебэ болше ражать не могу. – А вы поищите поглубже, пожалуйста. Вы должны к просьбе покупателей все же прислушиваться, – подавляя неприязнь к торговцу, вежливо настаивала замша. – Ах, щени дэда... Продавец уперся руками в края своей многоведерной посудины, пригнул низко голову и битый десяток минут что-то в бочку шептал. Наконец, дама не выдержала:

161

– Представляете, товарищ продавец, если бы мы вели себя также грубо у вас там в Грузии. Скажите, вам было бы приятно? – Это нэвазможьно! – отрубил торговец. – Почему? – Патамушто таких как ти ми там щащлык делаем... Панимаешшшь? – набухшее презрение, словно перебродившая опара, с шипением выдавливалось из посиневшего горца через широкую щель под усами. – Будьте любезны, повторите эту фразу при всех еще раз, – предупредительно строго попросила дама. Капуста перестала интересовать репетитора сразу после того, как грузин, сквернословя, помотал в бочке башкой, словно лошадь над овсом. «Натряс туда неизвестно чего, ишак, – содрогнулся отец семейства. – Оскорбляет всех! Конечно, можно бы и вступиться за замшевую даму, да... дама-то старовата. Пропади все пропадом с капустой вместе!» Не дожидаясь дальнейшего развития событий, мужчина развернулся и, сожалея о потерянном времени, отправился за яйцами. «Чего этот геноцвали так рапоясался? – размышлял он по дороге. – Подумаешь, устал на холоде воевать с женщинами. Держи себя в руках! Позанимался бы ты с моими дураками! Небось, сегодняшние покупатели показались бы ангелами с небеси». Как и все коллеги по профессии, репетитор избегал скандалов, ибо репутация для человека его ремесла превыше всего. Сейчас он, борясь с силами Эола, продолжая придерживать шляпу, хлюпал по лужам к заветной «стекляшке» и досада на грубого кавказца слабела по мере удаления от бочек с витаминами. Вот и конечная цель маршрута. Перешагнув сразу несколько ступенек, мужчина толкнул упругую дверь магазина и вошел в тесное помещение, окунувшись в затхлое тепло людских испарений. «Фууу... крематорий!» – чертыхнулся вошедший. К прилавку вела длинная очередь, в конец которой рассеянно пристроился наш знакомый. «И здесь покорно скучающая очередь! Что ж, надо хотя бы постараться продуктивно использовать это бросовое время», – сообразил он. Репетитор заставил себя мысленно прокручивать варианты математических задач для «вечерних» абитуриентов, незаметно втягиваясь в иное измерение. Рядом коротали время два торгаша-азербайджанца. Сверкая белками глаз, они упражнялись в красноречии, обмениваясь незлобливыми взаимными упреками с близстоящими сдобными бабенками. – ...Знаем мы вас, – горячились бабы, – приезжаете сюда спекулировать да портить русских девок. Потому вам и милиция уже дорогу перекрывает, назад отправляет машины с вашими фруктами. – Зацем, э! так гаварис? Ви сто, яблук, хурма не хочете кусат? Тетки медлят с ответом и азербайджанец продолжает наступать: – Ми пирнесум вам фрукт прадавайт, ви пакупайт, потом нада културно расстатьси, вот сто нада сделат... – Дорога закривайт это канично не гадится никуда на этот шаг, – вмешивается другой торгаш, лучше владеющий русским, – все нащи луди канично будут жалутся, но это тоже наш отчаяни шаг. Беззакони творится на дорога абсолутни. Если вам нас обвинени ест какой-нибуд, эта еще можно приходит к нам «ассалям алейким»... Подтверждая готовность к гостеприимству, говорящий взял пухлую женскую ладонь, с чувством подержал ее в своей пятерне и продолжил:. – ...Ми всегда пирмем такой пиртензи к нашим лудям, которых тоже знают на нормалных лудей, каторый если с ващи девущка сделал сто-нибуд, он

162

канична пирдет и за это тоже будет отвечат, но просто так абсолутни, если толко все говорят, ми ничего канична не можим... Как крутой подъем, одолев многоярусную тираду, азербайджанец облегченно вздохнул. – В гробу тебя видел... – вдруг привлек всех возглас сзади, заставивший торгашей вздрогнуть. Через короткое время фраза повторилась. Прервал свои подготовительные тренировки и репетитор. Вернувшись к «серой действительности», он оглянулся. Щуплый субъект, развлекая сограждан, переругивался с кем-то по магазинному телефону-автомату. Прижав к уху трубку, седоватый оратор смотрел в угол потолка и тонким хриплым голосом перебранивался с невидимым абонентом так, словно тот торчал перед его носом: – Что смеешься? Сейчас приду и дам по зубам... – ??? – Да, да, правильно понимаешь, приду и дам по зубам... Не слепи кругляками, в гробу тебя видел... Хмурое настроение людей, вызванное дурной погодой, как рукой сняло. Все весело зубоскалили. Даже репетитор, отвлекшийся от синусоидальных параметров, улыбнулся нелепому диалогу. На какое-то время его облик перестал излучать одухотворенную независимость, свойственную, говорят, человеку умственного труда, ибо наш герой теперь невольно оказался в зрителях комичной сцены. – ...Чего смеешься мне в лицо? – продолжал громко хрипеть в микрофон ресивера хилый субъект, – ...Прийди сам сюда... приди и я смажу тебя трубкой по морде... Некоторые из присутствующих, утирая слезы, уже теряли силы от беззвучного хохота, но на шумные эмоции не отваживались, опасаясь привлечь к себе внимание странного типа. – ...Смотрит и смеется... В гробу тебя видел, очкарик... Мужчине не сразу удалось осознать, что обращение к нему. – Я не совсем вас понимаю... Это вы все время ко мне? – наш знакомый не очень уверенно указал пальцем на себя. – Конечно к тебе, к кому же еще! Щуплый субъект, продолжая глядеть куда-то в сторону, повесил трубку, бочком подкатил к репетитору и влепил ему звонкую оплеуху. Дохнуло табаком и перегаром. «Черт... что же происходит? – ужаснулся наш знакомый. – Просто так, ни за что ни про что получить при честно́м народе от неизвестного по физиономии! Это какой-то кошмар!». Случались, конечно, в жизни огорчения, но в магазине с ним, почтенным семьянином, такое приключилось впервые и он был шокирован, не зная, как себя вести дальше. Звонить в милицию? Или тоже начать драться? Вот первое, что пришло на ум. На несколько долгих секунд мужчиной овладело тягостное оцепенение. Затем, когда конфуз немного улегся, он снял чудом уцелевшие очки и решил, что благоразумнее все же не связываться. Дебошира оттащили назад. Люди наперебой стали уговаривать ошеломленного отца семейства не обращать на юродивого никакого внимания: – Не связывайтесь с убогим, да ещё косым... В нем не столько силы, сколько духа... Не заслуживает он того... Вы – приличный человек... – Ни вмещивайс, – успокаивал азербайджанец, – разве не видищ, он пианис...

163

– Какой он к черту пианист, – не поняла одна из дам, – обыкновенный алкаш. – А я сто, э! гавару, – пианис, э! пьянис, – уточнил азербайджанец, щелкая ногтем среднего пальца себя по бронзовой шее. – А ти, – поворачивается он к репетитору, – я вижю, интеллигенти чалавек... Вполне справедливое замечание, – звание интеллигента не позволяет в общественном месте давать сдачи хулигану. Репетитору оставалось только держаться за щеку, что он и делал с тоской в глазах. Уголки его губ обиженно опустились, придав печальному облику почти детское выражение. – И вообще, откуда вы появились здесь? Вас здесь и не было? – скандально обратились к нему сбоку. Лицо «Надежды недорослей» еще горело от боли и стыда, а ему уже пришлось удивляться вторично. – Простите, я не совсем понимаю, куда попал! Это очередь или...? Что, гражданочка, теперь и вы хотите подойти ко мне? – вежливо-ледяным тоном процедил оскорбленный отец семейства женщине, негодующе взиравшей на него. Проглотив нежданную пощечину, наш герой усилием воли пытался демонтстрировать склонность к порядочности. – А к кому же еще? – выкрикнула женщина. – Пристроился и невинность изображает! Ведь получил уже за это, а все туда же. Лунообразный лик ее зарделся, глазки забегали, как две серые мыши. Публика заинтересованно следила за продолжением скандала и одобрительно шуршала. – Смотрите, за ним уже еще толпа образовалась? Вы что людей путаете? – опять накинулась баламутка с отчаянием в голосе, словно речь шла о чести всех собравшихся в магазине. Сзади действительно выстроилась очередь, хвост которой приближался к входной двери, но и за виновницей перебранки четко вырисовывалась такая же толпа людей, которую замыкал косивший обидчик. Случилось так, что пока женщина, пристроившись у прилавка, делала вид, будто знакомится с ассортиментом предлагаемых продуктов, за ней успели выстроиться такие же сообразительные сограждане. Внеся проверенным способом сумятицу и сомнения в ряды покупателей, «Горластая и Находчивая» старалась переложить ответственность на рассеянного репетитора, слегка выдвинувшегося из ломаного ряда раздраженного народа. Поднялся невообразимый гвалт. Теперь две очереди выясняли отношения и никто не собирался уступать. Наконец порешили, что отпускать будут через одного из каждой. Взбудораженные покупатели, отовариваясь, постепенно покидали «стекляшку». Подошел черед и нашего отца семейства, который к тому времени уже успел обрести душевное равновесие и держался с философским достоинством. Он подставил металлическую сетку, куда под неутихающий гул толпы сноровисто стала отсчитывать яйца раскрасневшаяся дородная продавщица: – Раз, два, три... восемь... девятнадцать... двадцать пять... акхм-хм! – откашлялась она, – двадцать шш... – Позвольте, – вдруг произнес мужчина, – Вы кладете, я вижу, уже третье битое яйцо! – Подумаешь, одно яйцо! – не растерялась изворотливая торговка. – Потом заменим.

164

Она была тертый калач. Оказавшись свидетелем унижения «очкарика», хозяйка прилавка тут же начала извлекать из этого факта мелкую выгоду и вела себя бесцеремонно. – Зачем же потом? Замените сразу, и не одно, а три, – твердил покупатель. Он сохранял учтивость в голосе, но все чаще вспыхивающий недобрый взгляд выдавал, что выдержка готова изменить ему. – Надо же, за яйцо удавится! Вот народ... – скорчив кислую мину, привычно стала искать поддержки у остальных покупателей продавщица. Реакция подхалимов была незамедлительной. Даже те, которые недавно оттаскивали хулигана, теперь с обывательским угодничеством присоединились к общему хору. Все, кроме нейтрально державшихся азербайджанцев. – Эко дело, яйцо разбитое. Всем попадаются битые, забирай и не задерживай других... – Расплатился, забирай… и... будь здоров, топай отсюда к черту, пока я молчу! – сиплым голоском смилостивился косой гном. Видно было, что он непрочь подебоширить еще. Сейчас «честной народ» наперегонки спешил успеть выказать лояльность к продавщице и продолжал чувствительно поклевывать бесхребетного очкарика, хотя тот уже собрался уходить. – Да он удааавится! – с удовольствием провоцировала толпу труженица прилавка, обиженная за заменённое яйцо. – Удавится... Удавится... – эхом отзывалась очередь. Последнее показалось репетитору особенно обидным. – Удавлюсь за одно яйцо, говорите? – рявкнул он вдруг громовым голосом. С мужчины разом слетела тога благоразумной сдержанности. – Нате вам, получайте все! – громыхнул вырвавшийся на волю джин. И на глазах вмиг онемевшей торговки, разгневанный отец семейства выхватил из сетки и раздавил о прилавок битое яйцо. За ним последовало второе, нашлось и еще одно. Взвинченные нервы пошли, было, «вразнос», но на четвертом яйце рассерженный муж остановился, резко повернулся и быстро направился к выходу. Продавщица опомнилась: – Граждане дорогие! Да он пьяный! Милицию надо вызвать, ходят здесь алкоголики разные, драки устраивают! – испуганно вопила магазинная работница. – ...Он уже уходит, задержите его! За мужчиной закрывалась дверь, когда слова зловредной продавщицы, брошенные вдогон, достигли цели. Новое оскорбление ударило горячей волной в затылок, окончательно замутив разум. Непьющий человек, очутившись на улице и окончательно потеряв над собой контроль, cтал метать куриные яйца в огромную витрину, за которой с разинутыми ртами застыли бывалая торговка с изумленной очередью. Крупный, гонимый ветром дождь вдруг обрушился на город и со злостью застучал по стеклам магазина. «Нате вам, получайте все, все до одного!» – с удивлением слышали редкие прохожие. Разбитые яйца, пенясь, сползали по витрине потоком застарелой неприязни потребителей к торговым работникам, принося «надежде недорослей» душевное облегчение. – Нате, получайте! Утверждаясь столь громогласно, мужчина почувствовал, как растущая уверенность в себе наполняет его сознание. Взбунтовавшийся «интеллигент» вообразил, что теперь готов был бы вернуться в магазин и на месте разобраться с обидчиками, если бы не кончились «патроны».

165

В другом продмаге репетитор приобрел новую сетку яиц, – он мог позволить себе непредвиденные расходы. – Хоть из квартиры не выпускай! – пряча покупки в холодильник, сокрушалась жена, когда более чем взволнованный муж, не выдержав, все ей рассказал. – Ты, образованный человеек... Супруг напрягся, пережитые ощущения смутно поднимались в нем и произнеси сейчас жена следом: «интеллигент», не миновать бы опять яичной бойни. – ... преподаваатель! Ведь, нас в округе знают, – довершила она начатую фразу. – Ладно, уж стряслось, бес попутал, – успокаиваясь, пытался оправдаться провинившийся. – Знаешь, я совсем поглупел со своими «школярами». Муж сокрушенно вздохнул и помолчал, домысливая, что бы еще прибавить к сказанному. – Хотя, слава Богу, что они не переводятся. Жена непонимающе уставилась на главу семьи, поражаясь его наивности. – Так к нам приходить после этого перестанут! – Не перестанут, когда жареный петух в зад клюет, – уверенно возразил «Надежда недорослей». В подтверждение его слов раздался первый звонок в дверь. Хозяин устало поднялся из-за кухонного стола и, не успев подкрепиться бутербродом с чаем, поспешил открывать. «Вот и проветрился, вот и отдохнул», – вяло думалось ему по пути в прихожую. «Школяры» начали собираться. Через четыре часа ушли последние, оставив за собой осунувшегося позеленевшего репетитора и такого же приятного цвета купюры денежных знаков на столе. Спустя месяца два, случилось супругам побывать в злосчастной «стекляшке». Отец семейства, пропустив вперед жену, пару секунд колебался, прежде чем переступить порог заведения. Народу собралось внутри магазина на этот раз совсем немного. Продавщица кинула быстрый взгляд на вошедших и на ее лице появилось кроткое выражение. Все покупатели были обслужены с предупредительной вежливостью и более других этого бесценного дара выпало на долю немного смущенной пары. – До свидания, – даже попрощалась с ними работница прилавка и, лукаво улыбнувшись, добавила: – Приходите завтра, свеженькие яички подвезут! 2004

166

ЖЕСТОКОСТЬ

Однажды я жестоко побил щенка. Сорвал на нем дурное настроение. Накануне у меня возникли неприятности и потревоженные нервы нуждались в разрядке. К щенку были претензии. Он гадил где попало и оказался уличной породы, вопреки надеждам, когда я подобрал его ночью с обледенелой мостовой. Теперь, утопая в снегу, носился за обидчиком вокруг дачи и не мог догнать. Неожиданно, резвый на ногу Филя (так щенка прозвали) сам прекратил игру в «кошки-мышки», и, когда я, запыхавшись, подбежал к нему, униженно завилял хвостиком и обреченно задрожал. Я не успел еще его от злости пнуть с размаху, как щенок по-детски зарыдал на весь поселок. Осуждающим эхом отозвалось на его плачь завывание соседских псов. С той поры когда-то жизнерадостный Филя превратился в подавленное забитое существо. Он в страхе припадал к земле от каждого случайного окрика, к миске с едой подходил боязливо и с оглядкой, а когда случалось его брать на руки, дрожал и мочился. В ранее озорных зрачках щенка затаился ужас и что-то еще непонятное. Филя не усвоил урока так, как того хотелось бы, – щенок продолжал беспорядочно гадить в помещениях. Но он познал цену своей собачьей жизни, зависящей от каприза людей. Вскоре Филя куда-то исчез, просто сгинул и никто не пожалел о нем. «Слава богу, забот меньше, – рассудил я, – все равно порядочного пса из этого уродца уже бы не вышло». Прошло время. Годы складывались в десятилетия, менялись события, хорошие и плохие. Возникали и заканчивались войны, совершались научные открытия, изобретателей награждали, убийц казнили, – словом все шло своим, отработанным веками порядком. Но, почему-то, проявление любого человеческого насилия будоражит мою память, вызывая из небытия образ печального Фили, а его, молящий о пощаде детский плач, укором стоит в ушах и поныне. 1998

167

Олег Константинович Киреев Татьяна Петровна Киреева

Калейдоскоп жизни

Рассказы и

повести

Oleg & Tatiana Kireev Kaleidoscope of Life

Short Australian and Russian stories in Russian

ISBN: 978-0-9804346-0-6 Сборник рассказов выходит на личные средства авторов и не преследует коммерческих целей. В книге использована подборка рисунков со страниц интернета.

168