Scan Kreyder -19.10.2018 - STERLITAMAK

Борис Николаевич ЕРЕМИН

(Снимок 1961 года)

ВОЕННЫЕ

МЕМУАРЫ

ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ АВИАЦИИ Б. Н. Е Р Е М И Н

ВОЗДУШНЫЕ БОЙЦЫ

М О С К В АВОЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1 9 8 7

Б Б К 63.3(2)722 Е70

Автор выражает благодарность боевым товарищам, поделившимся воспоминаниями и материалами военных лет, а также при­знательность журналисту А. Шинделю за творческую помощь в работе над книгой.

Еремин Б. Н.Е70 Воздушные бойцы. — М.: Воениздат, 1087.— 301 с.,

10 л. ил. — (Военные мемуары).(В пер .) : 1 р. 60 к.Воспоминания посвящены подвигам советских летчиков в годы В ели­

кой Отечественной войны. О их несокрушимой стойкости в первые дни войны, о боях под Сталинградом, муж естве и мастерстве од нополчан, своей боевой р аботе на истребителе , подаренном колхозником Ферапонтом Головатым, рассказывает автор.

Книга рассчитана на массового читателя.

1304010000-138Е --------------------------- 58-87

068(02)-87ББК 63.3(2)722

© Воениздат, 1987

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

1941 год я встретил иа У краппе в Одесском воеппом ок­руге. Служба моя проходила в 160-м резервном авиацион­ном полку, который базировался в ту пору неподалеку от Кировограда. Я, как и многие мои товарищи, жил в авиа­городке, жизнь со всеми ее бытовыми особенностями почти ничем не отличалась от жизни любого военного городка, в котором семьи, как правило, связывает многолетняя дружба, общие заботы, переживания, радости и печали. Ритм служ­бы в таких городках диктует и ритм бытовой жизни, кото­рому привычно и легко подчиняются и женщины и дети. В то время у меня своей семьи не было, и я разделял участь многих холостяков, которых в свободные часы тяпет к се­мейному уюту. Я нередко проводил свободное время в кру­гу семей своих друзей — капитана Баранова и лейтенанта Легкого, охотно и подолгу возился с их детьми.

В будние дни я жил по твердому распорядку. По утрам в ожидании машины, которая приезжала в авиагородок за летчиками и везла нас па полеты, я вместе с товарищами по эскадрилье вел неторопливые разговоры о последних со­бытиях мирового и гарнизонного масштабов. В конце дня нас привозили обратно в авиагородок, и эти поездки тоже были частью нашей привычной и устоявшейся жизни. В си­лу размеренности и бытовой устойчивости время текло пе- спегано, каждый день был долог и вмещал в себя многое.

Д ля строевого летчика-пстребителя я начал летать до­вольно поздно и по возрасту был старше многих товарищей по эскадрилье, но служил с ощущением полного удовлетво­рения и своих двадцати семи лет совершенно не чувство­вал.

Наш 160-й резервный авиаполк было трудно назвать полком. Полк представлял собой весьма солидное и пестрое хозяйство, в котором было несколько истребительных и бом­бардировочных эскадрилий. Ш татный летный состав эскад­рилий совершенствовал свою подготовку по существовав­1* 3

шим программам, но одновременно занимался обучением ру­ководящего летного состава аэроклубов и некоторых летчи­ков из строевых частей, которые в нашем полку переучи­вались летать на истребителе И-16. В полку была солидная учебная база, в каждой эскадрилье находились хорошо под­готовленные летчики-инструкторы, которые и проводили обучение. Обучающиеся же аэроклубовские и строевые лет­чики составляли так называемый переменный состав полка. Таким образом, 160-й авиаполк, хотя и был официально резервным полком, фактически добавочно имел функции мощной учебной базы, через которую накануне войны про­шло немало известных впоследствии летчиков.

В силу этой учебной специфики мы раньше, чем летчи­ки многих других авиационных полков, получили сведения о том, что в наши строевые летные части стали поступать новые отечественные истребители— МиГ-1, Як-1 и ЛаГГ-3, и не без основания ожидали, что в скором времени эти но­вые машины поступят и к нам и мы начнем на них переучи­вание переменного состава полка. Ш татный состав нашего полка был силен в летной подготовке, мы с нетерпением ожидали новые машины, уважая в то же время и нашего трудягу «ишачка» — И-16. К концу тридцатых годов И-16 как боевой самолет-истребитель зарекомендовал себя непло­хо, особенно в боевых действиях на Халхин-Голе. «Ну что за самолет! — говорили летчики. — На нем можно замкнуть вираж вокруг телеграфного столба!» Это, конечно, было об­разное полушутливое высказывание, но в нем отражалось доверие к машине. И-16 обладал очень высокой маневрен­ностью — одно из самых важных качеств для истребителя. К тому же уже была запущена в серийное производство последняя модификация И-16 с более мощным мотором. Я очень любил свою «голубую семерку», много и с удоволь­ствием летал. Впрочем, в последний предвоенный год все мы в полку много летали, вели учебные воздушные бои, учились метко стрелять. Бывало, летчики ссорились между собой, если по плановой таблице кому-то перепадало мень­ше полетов, чем хотелось. Кроме того, мы получали боль­шой налет на учебных самолетах А. С. Яковлева УТ-1 и УТ-2 — неприхотливых, легких и надежных. С благодар­ностью вспоминаю эти замечательные самолеты. За счет УТ-1 и УТ-2 мы сохраняли ресурс боевых И-16.

К ак я уже говорил, мы переучивали руководящий лет­ный состав аэроклубов. В те годы работа аэроклубов была поставлена основательно, тысячи энтузиастов авиации по­лучили в аэроклубах хорошую профессиональную подготов-

ку. В нашем полку командный состав аэроклубов быстро и уверенно осваивал И-16. Прошедшие такую подготовку летчики получали квалификацию летчиков-инструкторов. С уважением вспоминаю аэроклубовских летчиков, которых обучал в последний предвоенный год: Родина, Гринева, Са­зонова, Аликулова, Доильницына, Сыскова. Не знаю, как сложились их военные судьбы, но уверен, что они стали от­личными воздушными бойцами и неплохими инструкторами.

В январе сорок первого года я был назначен помощни­ком командира эскадрильи. Понятно, забот прибавилось. Казалось бы, хватало дел, но жили мы с каким-то постоян­ным избытком сил — такое удивительное было время! Сей­час мне кажутся странными страсти, которые, как эпиде­мия, время от времени захватывали пас, но хорошо помню, что был, скажем, период, когда многие взялись за изучение иностранных языков. Я и некоторые мои товарищи с фана­тическим упорством штурмовали английский. Наше рвение удивляло даже преподавателя — пожилую женщину, кото­рая умело поощряла нас. Почему вдруг это? Почему языки? Почему именно английский? Вроде бы ей было непонятно. Сейчас я и сам уже не помню, какие соображения застави­ли меня с такой решимостью ринуться в этом направлении. Полагаю, что все дело было в нашем мироощущении тех лет, на которое во многом повлияла профессия. Став авиа­торами, мы тем самым как бы перешли в иной разряд лю­дей — людей, которым доступны чувства и впечатления по­лета.

Эти новые ощущения может дать только скорость и про­странство. Ну и, конечно, полное овладение техникой. Рас­стояния мы мерили уже не земными мерами. Мир перестал казаться необъятным. Пространство стало доступным. Оно было населено народами, говорящими на разных языках, и до этих народов, до разных стран, которые издревле у нас назывались «заморскими» или «тридевятым царством», было рукой подать. В полете рождалось не иллюзорное, а вполне реальное чувство доступности любой точки земной поверх­ности. Это чувство трудно объяснить тому, кто сам не летал. Крылья и мотор изменили реальность. И может быть, под­сознательно мы готовились к всепланетному контакту с та­ким же любопытством, с такой же серьезностью и верой в его осуществимость, с какой сегодня астрономы и астро­физики разных стран обсуждают на своих симпозиумах воз­можные способы инопланетных связей. Во всяком случае, летная работа дала нам не только новые ощущения, навы­ки и знания, но и, конечно, определенным образом сформи­

5

ровала наше мышление. Английский язык был основным международным языком, может быть, поэтому мы и выбрали его. Показательна сама потребность изучать язык, которая вдруг одолела нас, военных летчиков.

Помимо увлечения английским языком многие из нас серьезно готовились в академии, с увлечением ходили на эстрадные концерты Леонида Утесова и Эдди Рознера, мно­го и с упоением читали. Нас многое интересовало, но все это шло через основную нашу профессию, через летное дело, и потому, при всем разнообразии склонностей и характеров, предвоенное поколение летчиков в массе своей было подго­товлено неплохо.

Теплыми летними утрами в пункте сбора я с нетерпе­нием ожидал автомашину, которая возила меня и моих то­варищей на аэродром, и с жадностью впитывал буйство красок и запахов. Удивлялся тому, что здесь, на Украине, аромат источает каждый цветок, даже самый невзрачный на вид. Цветов разных я навидался на Дальнем Востоке. Там они поражали величиной, восковой неподвижностью и пол­ным отсутствием запахов. На Украине же я служил всего несколько месяцев. Мне было хорошо в этих краях. Нра­вились благодатная земля и высокое теплое небо. С наступ­лением тепла мы выходили на лагерное размещение, жили в палатках в районе полевых аэродромов. Много летали.

В начале января сорок первого года перед командова­нием авиационных частей возникла очень сложная задача, связанная с выполнением приказа Народного комиссариата обороны о переводе личного состава Военно-воздушных сил на казарменное положение. Этим приказом летчики и тех­ники — все, кто прослужил в РККА мсиее четырех лет, по существу приравнивались к срочнослужащим. Возникли проблемы, с которыми мы ранее не сталкивались.

Большинство летчиков и техников, прослуживших уже но два-три года, были женаты, имели детей — словом, жили нормальной семейной жизнью. И тут потребовалось отры­вать их от семей, переводить в казармы. К этому люди не были готовы. Многие жены забирали детей и уезжали к ро­дителям. Летчики и техники тяжело переживали столь рез­кую смену привычного образа жизни. Настроение было не­рабочим. Добавились новые хозяйственные заботы. Казармы переоборудовались под своеобразные общежития. На эту перестройку были выделены немалые суммы. Закупалась дорогостоящая мебель, отличного качества постельное белье,6

появлялись ковровые дорожки и тяжелые — не то плюше­вые, не то бархатные — шторы. Ничего подобного в казар­мах никогда не было. Все это, очевидно, должно было со­здавать внутри казармы жилой уют, но сам факт — казарма оставалась казармой — давил на сознание личного состава куда сильней. Эту подавленность никакими разъяснениями, а тем более шторами и ковровыми дорожками невозможно было ослабить. Мне, как помощнику комапдира эскадрильи, необходимо было вести разъяснительную работу, но в то вре:\ л я сам многого не понимал, и вся разъяснительная работа по существу сводилась к двух фразам: «Вы — люди военные. Приказ есть приказ, и его необходимо выполнять».

Между тем положение мое было незавидным, так как среди переведенных на казарменное положение было нема­ло моих друзей, которые уже летали со мной по два-три года, звание имели лейтенантское или соответствующее ему (у техсостава — воентехник 2 ранга), и вот их теперь на положении сержантов определяли в казарму. По вечерам у забора, которым была огорожена казарма, собирались же­ны и дети, и этот забор, который, как казалось, ни с того ни с сего разгородил семейную жизнь, все должны были пони­мать как некую необходимость, но понимать это было очень трудно. Ко всему прочему необходимо отметить, что подоб­ную перестройку, затрагивающую большой контингент лю­дей, никак невозможно провести в сжатые сроки. Летная работа была сокращена, и перестройка, по сути, заняла те немногие месяцы мирной жизни, которая еще оставалась до начала тяжелейшей войны.

В ту пору мы объясняли себе эти мероприятия необхо­димостью снизить аварийность и поднять уровень дисцип­лины, но мне, как и многим моим товарищам, казалось, что эта мера себя не оправдала. Гораздо позже, когда прошло некоторое время и появился исторический обзор, я стал по­нимать предвоенное прошлое не столь однозначно.

В последние предвоенные годы тысячи, десятки тысяч людей пришли в авиацию. Авиация быстро росла. Увеличи­вался самолетный парк страны. Все наши стремления — от летчика до командира эскадрильи (а я находился именно в этом слое) — сводились к тому, чтобы как можно лучше владеть самолетом, его боевыми качествами. Но на государ­ственном уровне в канун войны вдруг обнажилась пробле­ма иного рода. Оказалось, что авиацию — этот столь много­обещающий и, вероятно, самый мобильный род войск, — в масштабах, отвечающих оборонительным задачам нашего государства, — не так-то легко при необходимости быстро

7

запустить в дело. Другими словами, речь шла о поднятии боеготовности ВВС. Во время войны летчики, техники, их боевые машины составляли одно целое — на войне и не мог­ло быть иначе. Но перед войной все выглядело по-другому. И чтобы, скажем, срочно поднять в воздух эскадрилью или полк, требовалось немало времени — пока все участники предстоящего вылета будут оповещены, пока из разных уг­лов авиагородка, а то и из прилегающих городских окраин будут собраны в условленном месте и доставлены на аэро­дром... То же самое и с техниками, которым надо было го­товить самолеты к вылету. Словом, дистанция этой цени — самолеты, техники, летчики — была слишком растянутой во времени, и потому этот важный показатель боеготовности в нормы не укладывался. Вот и одна из причин перевода личного состава летных частей на казарменное положение.

...В Европе второй год шла война. Военное и политиче­ское положение в мире заставляло наше правительство энер­гично решать задачи по укреплению обороноспособности страны. Мы, летчики, конечно, обсуждали между собой воз­можность войны с фашизмом. Но все наши разговоры и споры, порой очень жаркие, как я теперь понимаю, выяв­ляли в первую очередь нашу моральную готовность выпол­нить свой долг. Представить себе надвигающуюся войну в чисто профессиональном, военном, конкретном смысле мы тогда, конечно, в полной мере не могли. В какой-то степени наше мышление было ориентировано на прямо противопо­ложные цели: с одной стороны, как военные летчики, мы должны были совершенствоваться в своем деле и поддержи­вать в себе то постоянное рабочее напряжение, без которого нет высокой боеготовности — к этому нас призывал воин­ский долг; с другой стороны, как многие советские люди, которым в скором времени предстояло вступить в войну не­виданной тяжести, мы находились под влиянием распро­страненной доктрины «малой кровью на чужой территории» и чисто дипломатические меры (например, договор между СССР и Германией о ненападении) принимали за истинное состояние дел. Это, конечно, и саму грозящую опаспость делало какой-то неконкретной и мешало поиимат-ь происхо­дящее в истинном свете.

Да, сейчас я, конечно, многое вижу не так, как видел в начале сорок первого года, многое вижу с позиций человека, знающего неизмеримо больше того, что знал в сорок первом году двадцатисемилетний старший лейтенант Еремии, по­мощник командира эскадрильи. И те дни в канун войны вспоминаю с какой-то тяжестью. Слишком много существ8

вовало необъясненпых трудностей, и потому то, что задумы­валось для пользы дела, не всегда достигало цели. А вре- мени-то было очень мало...

Весной сорок первого года интенсивность полетов повы­силась, личные невзгоды понемногу отступили на второй план. Пригород, возле которого располагался наш аэродром, утопал в белом цвету. Цвели абрикосы, вишни. Начинали цвести яблони. Буйно зеленела молодая сочная трава. Сады наполнились густым хмельным ароматом. Невиданная сила исходила из щедрой украинской природы. В Европе по- прежнему бушевала война. Гитлеровцы проглатывали одно государство за другим. На наше удивление, очень быстро пала Франция. Отчаянно сопротивлялась Англия, охраняя свой остров морскими и военно-воздушными силами. Раз­говоры о войне в семьях, в авиагородке, друг с другом все больше и больше занимали наше внимание. Мы обсуждали воздушные схватки, которые вели английские и германские летчики. По той очень скромной информации, которая была нам доступна, мы пытались определить соотношение сил, особенности боевой авиационной техники и, конечно, роль авиации в целом в той крупной войне, которая уже охватила Западную Европу. Подсознательно мы, конечно, пытались оценить и свои возможности, потому что в массе своей были охвачены предчувствием: схватки с фашизмом нам скорее всего не миновать. Но и понимая это, особой тревоги не испытывали. Во всяком случае, я не помню, чтобы кто-ни­будь из моих друзей тех лет в разговоре о возможной войне с Германией выражал бы глубокие опасения. Мы были уве­рены в своих силах. В канун войны мы жили полноценно и радостно, и военные тревоги, как нам казалось, были еще далеко.

На воскресные дни летчиков — в определенном: количе­стве — обычно отпускали из лагерей домой. Я позволял себе вставать позднее. В большом доме, населенном семьями лич­ного состава, по воскресеньям с утра начиналась празднич­ная суета. Я слышал за стеной радостные крики детей, де­ловые приветствия и переговоры жен, кухонную возню ж ен­щин. Дом наполнялся запахами еды, шутками, музыкой, смехом — крики, скандалы и ссоры случались редко. Воскре­сенье — это святой семейный день. Отцы дома, и потому каждая семья стремилась превратить этот день в праздник и провести его как можно лучше.

9

Когда воскресными утрами наш дом на всех этажах на­полнялся гомоном, я в своей комнате чувствовал себя как в заповеднике. Мне некуда было спешить, и я с удовольст­вием пользовался теми немногими привилегиями, которые холостяцкая жизнь имеет перед жизнью семейной. К тому же я всегда мог провести несколько приятных часов в се­мейном кругу моих друзей или наоборот — в зависимости от настроения, примкнуть к тем, кто, подобно мне, не то­ропился обзаводиться семьями.

С Барановым, Чупиковым, Безуглым, Ботяновским и не­которыми другими летчиками я подружился еще на Каче, где все мы, имевшие раньше разные специальности, пере­учивались на летчиков-истребителей. Получив назначения в 100-й резервный авиаполк, мы впоследствии еще больше сдружились. К тому же и Николай Баранов, и Павел Чу- пиков, и Семен Ботяповский так же, как и я, прежде слу­жили на Дальнем Востоке и в истребительную авиацию при­шли не сразу, а после того, как прослужили в армии не­сколько лет и осознали свое желание — я бы даже сказал, призвание — стать летчиками-истребителями. Чупиков, на­пример, па Дальнем Востоке служил в должности инженера полка, был награжден орденом Красной Звезды — казалось бы, жизнь его вполне определилась, однако желание стать летчиком и начать все заново оказалось сильнее. Подобные переходы людей разных авиационных специальностей на лет­ную работу в те годы не были редкостью. В Каче парал­лельно с нами переучивалась другая группа, в составе ко­торой находился Александр Покрышкин. Он начинал свою долгую жпзпь в авиации техником, что, как известно, впо­следствии не только не помешало, но и помогло ему стать одним из лучших боевых летчиков страны.

...Воскресенье, 22 июня. Ранним утром я проснулся от суеты, поднявшейся в доме, но чем-то эта суета отличалась от той, обычной воскресной, к которой уже привык. Со сна я но сразу сообразил, чем именно, пока не уловил нотки какой-то тревоги. Не было привычной беззаботности, меньше было слышно детских голосов. Зато отовсюду доносились встревоженные разговоры взрослых. Само движение на эта­жах, хлопанье дверей, разговоры, доносившиеся в открытое окно с улицы, — все это говорило, что не только наш дом, но как будто весь авиагородок охвачен каким-то единым тревожным состоянием. Каким?..

Пока я приводил себя в порядок — появился посыльный* С этого момента моя жизнь резко изменилась.

Я выбежал на улицу и увидел, как торопливо выбегают10

военные из других домов. Это чем-то напоминало учебную тревогу, но обмануть себя было трудно: вслед за военными на улицу выбегали дети, жены, служащие — как будто от этого первого, побудительного движения еще что-то могло измениться, проясниться, рассеяться... Но уже мгновенно возникла незримая стена между теми, кто носил военную форму, и всеми остальными, хотя еще накануне, субботним вечером, все вместе они были чем-то единым и составляли население авиагородка. Но сейчас, в эти утренние часы наступившего воскресенья, уже не было единого ритма жиз­ни и не было общих дел. Все военные точно знали, куда им надлежит прибыть как можно скорее, остальные же были лишены этой определенности и выскакивали на улицу без всякой конкретной цели, подталкиваемые лишь общим со­стоянием тревоги. Над всеми, как внезапная огромная туча, от которой некуда убежать и негде укрыться, нависло одно короткое слово «война».

Я бежал с нехитрой амуницией на аэродром, видел вспо­лошившихся людей, видел все те же любимые мной деревья в цвету, свежую зелень, но воспринимал это отчужденно. Мне некогда было разбираться в своем душевном состоя­нии. Какие-то разрозненные мысли мелькали: неужели про­пал отпуск? Какие-то отрывочные вопросы я слышал: «Л как быть с семьями?» Смутно думалось о том, что на войну лучше идти холостяком — вот я, мобильный, ничем не свя­занный, у меня нет этих проблем... Что-то шевелилось в подсознании, но недомысливалось до конца: сейчас появят­ся такие проблемы и в таком количестве, что рядом с этим все известные и пережитые перемены, перестройки и пере­тряски просто нельзя принимать во внимание. Но все это были мысли не о тех реальных проблемах, которые при­несла война. Тех проблем я себе еще просто не представлял. В утренние часы 22 июня я п мои товарищи не совсем и не все понимали в должной мере и действовали чисто авто­матически.

Собрались на аэродроме: Баранов, Вербовский, Боянов, Федоров, Лепешин, я и техпики. Слушая товарищей, я на­чал ощущать войну как реальность, хотя сведений по-преж­нему было мало. Боянов утверждал (уже услышал от ко­го-то), будто фашистов в «ряде мест уже погнали на запад». Вербовский вроде бы слышал, что под Одессой высадился воздушный десант гитлеровцев. Баранов молчал и на эти сообщения никак не реагировал. Я сам вообще еще толком ничего не слышал и потому тоже молчал. Потом пошли уже более конкретные вопросы: будут ли отправлять семьи?

И

как? куда? когда? дадут ли нам новые самолеты? когда? В тот самый первый день войны я и увидел впервые в на­шем небе самолеты с крестами. Группа немецких бомбар­дировщиков шла высоко стороной, и, прежде чем мне уда­лось рассмотреть кресты, я внутренне, каким-то десятым чувством, ощутил, что самолеты — чужие. Это и было пер­вой осязаемой реальностью начавшейся войны.

В тот день мы убрали с аэродрома все учебные само­леты на полевые площадки. Занимались маскировкой. Наш мирный аэродром преобразился: исчезло все лишнее, ма­шины и постройки перекрашивались в защитный цвет. В первый день войны наш аэродром немцев почему-то не интересовал: бомбардировщики противника я видел, но они все время шли стороной.

Утром, когда после прихода посыльного я торопливо со­бирался на аэродром, я еще не знал, что в моей холостяц­кой кохмнате в авиагородке мне больше не жить. Аэродром стал моим домом с первого дня войны. В последующие дни некоторых летчиков иногда отпускали на несколько часов в авиагородок, главным образом для того, чтобы они помо­гали эвакуироваться своим семьям. Для эвакуации семей был подан эшелон. Пару раз и мне предлагали съездить в авиагородок, чтобы собрать и погрузить свои вещи, но я эти отпущенные мне часы отдавал кому-нибудь из моих семей­ных друзей. И от них же узнавал, что делается в авиагород­ке. Все же однажды накоротке побывал дома, какие-то ве­щи запаковал, попросив соседей погрузить их вместе с ве­щами других жильцов.

В первый же день из состава истребительных эскадри­лий полка на аэродроме была выделена дежурная группа для перехвата вражеских самолетов, которые шли на вос­ток. На ночь мы устраивались тут же, около самолетов, в маленьких шалашиках. Пожалуй, во всем полку только мы — небольшая группа летчиков-истребителей, выделен­ных для перехвата и прикрытия, — находились в ожидании определенного дела. Положение остальных было не столь ясным.

Вскоре пришло известие, что наш авиаполк перебазиру­ется в Ростов-на-Дону для переучивания на новой мате­риальной части. В Одесском военном округе из нашего пол­ка остается лишь группа истребителей во главе с капита­ном Николаем Барановым. Состава группы я не знал. Поду­мал, что скорее всего меня там нет: Николай Баранов слу­жил в другой истребительной эскадрилье.

12

Пошел к Баранову. Николай был озабочен: он теперь командовал пусть небольшой, но отдельной группой истре­бителей, которой — это было всем ясно — в любой момент предстояло вступить в бой. Полковое командование было занято хлопотами, связанными с перебазированием полка, а наш полк, как я упоминал, был весьма пестрым и гро­моздким хозяйством. Довоенные полки вообще были боль­шие, а в нашем 160-м резервном полку, если брать только самолетный парк вместе с учебно-тренировочными машина­ми, то их набралось бы около сотни. В той обстановке Ни­колаю Баранову сразу пришлось решать многие вопросы самостоятельно.

Я понимал, что, несмотря на наши дружеские отноше­ния, Николаю сейчас не до саптиментов, поэтому сказал коротко:

— Николай, я в Ростов не поеду. Оставь меня в своей группе.

С мнением Баранова в полку считались, поэтому глав­ным для меня в той ситуации было добиться его согласия.

— Хорошо, — ответил Баранов, — решим у начальства... Дежурь пока.

Такая неопределенность меня не устраивала, я сразу решил добиться полной ясности. Поэтому напомнил Бара­нову, что я — холостяк. Я считал, что это —• большой ко­зырь в сложившейся ситуации.

— Ну и козырь! — рассмеялся Николай, однако я по­чувствовал, что моя просьба не повиснет в воздухе, и ус­покоился.

Меня действительно зачислили в эту группу.Личный состав полка погрузился в эшелон и отбыл в

тыл. Я попрощался с друзьями-сослуживцами — Ботянов- ским, Кулагиным, Кучерявым, Крутовым, Хренкиным, Ус­тиновым. Семена Ботяновского я больше никогда не уви­дел: в сорок первом году он погиб в воздушном бою под Таганрогом. В воздушных боях погибли и некоторые дру­гие мои товарищи по 160-му резервному авиаполку.

Наша оставшаяся группа продолжала дежурить. Перио­дически мы вылетали на прикрытие железнодорожных стап- ций Хировка, Знаменка, Ш естаковка, но боевого столкнове­ния с противником не имели. Связь была неустойчивая, со­общения постов ВНОС запаздывали, поэтому и мы часто вылетали с опозданием, а организовать постоянное патру­лирование не могли из-за малочисленности нашей группы. Пока мы несли дежурство и совершали свои вылеты, опре­делился и окончательный состав истребительной группы Б а­

13

ранова, которой предстояло нести на себе основную боевую нагрузку на нашем аэродроме.

Я не просто хорошо знал Николая Баранова и его се­мью — жену Аню и сына Артура. Мы были друзьями в по­следние предвоенные годы и, начав вместе воевать в июне сорок первого года, сблизились еще больше. Николай Б а­ранов был опытным, основательным, надежным человеком и отличным летчиком. В нашем полку перед войной он за­нимал должность командира эскадрильи и, пожалуй, из ко­мандиров эскадрилий был наиболее авторитетным. Я же перед войной был помощником командира другой эскад­рильи. Думаю, не случайно именно Баранова назначили ко­мандиром нашей группы, поскольку он обладал совершенно очевидными командирскими данными. В условиях некоторой оторванности от других истребительных частей и от выше­стоящих штабов (а группе предстояло действовать именно в таких условиях), в условиях той неразберихи и недоста­точной информированности о ходе дел на фронте, которые сложились в начальпой стадии войны, одной личной сме­лости для командира было бы недостаточно. Командовать группой мог умный, инициативный, вполне самостоятель­ный и зрелый человек. Николай Барапов отвечал всем этим требованиям.

Обстановка на фронте осложнялась с каждым днем. Мы это чувствовали по многим характерным признакам. Глав­ными из них были повышенная интенсивность движения эшелонов по железным дорогам и частота налетов немецкой авиации.

Дежурство наше было непрерывным. Четыре — шесть лет­чиков постоянно находились в боевой готовности номер один. Сидишь часами в кабине, стиснутый ремнями, и ждешь команды. А ее все пет и нет. Тело затекает. Приспосабли­ваешься, меняешь положение — от вертикального до поло­жения полулежа, вытягиваешь ноги за ножные педали в пре­делах зазоров между ремнями и телом. По нескольку раз в день идут дожди. Короткие летние дожди не освежают: духота невыносимая. Самолеты противника на больших вы­сотах спешат к Днепропетровску, Харькову, Киеву, Полта­ве. Команду на взлет воспринимаешь как избавление от муки многочасового бесплодного сидения в кабине. Взле­таешь, набираешь высоту. Выжимаешь из «ишачка» все, на что он способен, и при этом каждый раз убеждаешься, что безнадежно отстаешь от немецких самолетов. Некоторые летчики нашей группы уже встречались с бомбардировщи­ками и разведчиками противника. Немецкие бомбардиров­14

щики в те дни часто ходили без прикрытия, от атак наших истребителей отбивались огнем стрелков. Потери были вза­имными. Но мне в течение первых дней встретиться с про­тивником в воздухе не удавалось.

Первый боевой вылет, который я произвел к вечеру 22 июня, запомнился мне каким-то особым, ранее неизвест­ным напряжением в воздухе. Я ощущал некоторую скован­ность, чего никогда не испытывал раньше. Потом это про­шло. Во всем сказывалось отсутствие боевого опыта. Радио­связи в воздухе не было, на земле мы тоже не получали достаточной информации. В воздухе полагаться приходи­лось только на себя — на свое умение, свои ощущения. Но ни в первый, ни во второй день никому из нас так и не пришлось вести воздушный бой с противником — встреча не состоялась.

Отсутствие налаженной связи и четкого управления бы­ло большой нашей бедой. Прилетишь иногда после патру­лирования, начальник штаба говорит: «Имеются данные о том, что немецкие танки подходят к Умани. Надо слетать, уточнить...» Иногда, на твое счастье, быстро приходила по­правка: оказывается, немецкие танки уже прошли Умань и пойди ты туда — стал бы довольно легкой добычей вра­жеских истребителей. Самые точные сведения, как правило, поступали от летчиков, вернувшихся с боевого задания. Данные воздушной разведки в тот период являлись наибо­лее достоверными.

Чаще всего в те первые дни мы прикрывали железно­дорожный узел Хировка — Знаменка, пепрерывпо сменяя друг друга. На этих станциях скопилось много эшелонов с техникой, воинскими частями, эвакуированным граж дан­ским населением. Гитлеровцы пытались вывести эти стан­ции из строя.

Первая встреча с противником у меня произошла неожи­данно. И совсем не так, как я себе это представлял на зем­ле. Патрулируя парой над Знаменкой, я вел наблюдение 8а воздухом, станцией, но противника нигде не видел. Об­становка в воздухе была спокойной, и я некоторое время следил за станцией. В какой-то момент посмотрел вверх и вдруг буквально над собой увидел черный крест на желтом фоне плоскости. Надо мной шел двухмоторный немецкий разведчик.

Я начал маневрировать. Мой ведомый держался несколь­ко в стороне. Я зашел снизу сзади и с близкой дистанции открыл огонь. Очередь длинная. Запах пороховых газов уда­рил в нос. Во рту сразу пересохло. Увидел попадания в цен­

троплан самолета и в правый двигатель. От вражеского раз­ведчика потянулся пульсирующий шлейф черного дыма. Нет большей радости, чем видеть в бою, что противник уязвим! Можно сколько угодно рисовать в своем воображении кар­тины боя и готовить себя к бою, но все это ничто по сравне­нию с тем ощущением счастья, когда ты видишь тобой по­верженного врага. Только что, самое большее — полминуты назад, это была грозная боевая машина и вражеские лет­чики, управляющие ею, с нагловатой уверенностью чувст­вовали себя хозяевами в чужом небе. Но вот ты подошел, дал длинную очередь — и это уже не машина. Это — горя­щий кусок металла, который сейчас испытывает только ги­бельную силу земного притяжения. Обыкновенный метал­лический гроб, еще сохраняющий контуры самолета, но тем не менее уже гроб! И в нем сейчас отсчитывают последние мгновенья жизни фашисты, которые минуту назад считали себя сверхлюдьми. Удивителен мгновенный переход, с ко­торым боевая машина превращается в обыкновенный кусок металла!

Правда, одно обстоятельство все же несколько подпор­тило мне эту радость. Это обстоятельство — мой верный «ишачок». Уже в этой первой и довольно легкой победе я увидел все слабые стороны своей машины. И нехватку ско­рости, и, что тоже очень важно, слишком малую огневую мощь. Двумя обыкновенными пулеметами завалить двухмо­торный разведчик оказалось нелегко. Чтобы добить его окон­чательно, пришлось подключиться моему ведомому. Он до­бавил горящему «Дорнье» несколько очередей, прежде чем вражеская машина стала неуправляемой.

Но эти размышления были после. На земле. А в возду­хе — упоение. Радость победы. Завалили гада! Остатки «Дорнье» горели на земле, а мы с ведомым ликовали.

Но когда после посадки я докладывал о проведенном бое Баранову, сама собой появилась сдержанность, и доклад прошел суховато... Баранов, однако, тепло меня поздравил: «Удачи тебе, Борис!» Мне, конечно, пришлось еще не раз подробно рассказывать об этом бое товарищам, но, чем боль­ше я думал о сбитом «Дорнье», тем меньше радости достав­ляла мне эта победа. На земле пришло трезвое отношение к происшедшему, и вскоре я уже не мог обманываться в истинной цене этой удачи. Мне попался слишком самоуве­ренный и неосмотрительный враг. Поэтому он и позволил сбить себя с первой атаки. А ведь мой-то «ишак» скорости пе прибавит... И вооружение останется прежним... В общем, обольщаться не следовало. Необходимо было изучать так­16

тику врага, его технику. Необходимо было знать уязвимые места вражеских машин. Таких знаний, которые в дальней­шем стали во всех боевых полках обязательными, элемен­тарными и необходимыми, в первые дни войны мы тоже не имели.

Характер наших боевых вылетов изменился к началу июля. Если в первую неделю войны мы в основном несли дежурство и прикрывали железнодорожные узлы и станции, то к началу июля нас все чаще стали использовать для ве­дения воздушной разведки, в которой так нуждалось ко­мандование. В дальнейшем мне очень много приходилось летать на разведку, и каждый такой вылет имел четко по­ставленную задачу. То надо было выявить сосредоточение моторизованных или танковых групп противника, то нали­чие авиационных сил па том или ином вражеском аэродро­ме, то надо было подтвердить сведения, которыми командо­вание располагало из других источников, то найти свои вой­ска, то уточнить линию фронта на том или ином конкрет­ном участке боевых действий и многое другое. Но что бы ни говорилось воздушному разведчику перед вылетом — это, как правило, была конкретная задача.

Когда война приняла профессионально четкий, я бы ска­зал, упорядоченный характер, такими же четкими стали и задания па воздушную разведку. А в начале войны все за­дачи на разведвылет формулировались одинаково: узнать, где противник, где свои. Другими словами, любая инфор­мация о продвижении немцев была в те дни ценными раз­ведданными, причем паиболее достоверными, потому чю только летчик мог в короткий промежуток времени увидеть с воздуха противника и оперативно донести об этом коман­дованию. Поэтому в те дни наши истребители часто про­сматривали тылы врага на глубину до ста километров.

Кроме этой работы нам нередко поручали сопровождать группы наших бомбардировщиков ДБ-Зф. Это была ответ­ственная и трудная задача, потому что мы не имели нуж­ного количества сил для надежного прикрытия ДБ-Зф. К то­му же радиус действия дальнего бомбардировщика намного перекрывал возможности истребителей сопровождения, по­этому мы могли сопровождать ДБ-Зф на сравнительно ко­ротком отрезке маршрута. Дальше они продолжали полет без сопровождения и, конечно, несли большие потери.

Между вылетами у нас не было ни одной свободной ми­нуты. Наши техники и механики, помимо своих основных2 Б. Н. Еремин 17

обязанностей, обеспечивали еще охрану самолетов и личпого состава. Людей не хватало. Работа в обстановке нарастаю­щего напряжения требовала выдержки и самообладания. Все эти вполне конкретные заботы иногда внезапно ослож­нялись чудовищной бестолковостью, тупостью и упрямством отдельных людей. Помню, как один из хозяйственников, который обеспечивал нашу группу горючим, питанием и боеприпасами, получив инструкцию об уничтожении иму­щества, хранящегося на складах, ретиво взялся за дело и сразу начал жечь все, что горело. Мы пытались забрать хотя бы кожаные регланы для летчиков, но нас не подпу­стили к складам. На наших глазах гибло нужное нам иму­щество, хотя мы продолжали сражаться.

Возвращались летчики и техники, которых война застала в отпусках. Они рассказывали о забитых вокзалах, о то­варных поездах, идущих как пассажирские, о бомбарди­ровке врагом железнодорожных станций, и многие мои то­варищи, которые за несколько дней до этого отправляли своп семьи, живо* представляли себе, в каком положении могут очутиться их дети, жены, родители.

Мы все больше понимали реальные масштабы постигше­го нас бедствия.

В первую неделю войны немецкие бомбардировщики ча­сто летали без прикрытия и потому нередко несли потери. Но в целом в этот период войны немецкая авиация в воз­духе была сильнее. В массе своей наши бомбардировщики (типа ТБ-3, СБ и ДБ-Зф) и истребители (типа И-И> и 11-153) к началу войны уже устарели. Перед войной наша авиационная промышленность начала успешно осваивать самолеты новых конструкций, но их было выпущено недо­статочно, и в первый период войны наряду с выпуском но­вых машин наша промышленность вынуждена была про­должать выпуск и устаревших самолетов. Производство новых самолетов в достаточном количестве трудно было на­ладить быстро: многие авиационные заводы и смешные предприятия демонтировались и эвакуировались в восточ­ные районы страны. Это была задача чрезвычайной слож­ности, и только благодаря героическим усилиям советских людей подобная грандиозная перестройка была проведена в сравнительно короткие сроки. Но все же эти сроки исчис­лялись месяцами, в течение которых нам пришлось драться, главным образом, на устаревших машинах. Сказался, ко­нечно, и фактор внезапности нападения: только в первый18

день войпы па приграничных аэродромах мы потеряли сот­ни боевых машин преимущественно новых типов. Этот удар по нашим аэродромам был нанесен противником на рассве­те и в первой половине дня 22 июня очень расчетливо: про­тивник, конечно, знал о том, что весной и летом (в течение июпя, вплоть до дня начала войны) сорок первого года но­вая авиационная техника поступала преимущественно на приграничные и приближенные к ним аэродромы. И тем не менее, несмотря на чувствительный удар по нашей авиа­ции в первый день, противник недооценил наши реальные силы и понес ощутимые потери. К пачалу июля немецкие бомбардировщики без сопровождения уже не летали. Замет­но возросла интенсивность их полетов ночыо.

Начали подготовку к ночным полетам и мы.До войны сам по себе ночной полет рассматривался как

личное достижение того или иного летчика. В темное время суток могли летать только отдельные летчики. В принципе ночная подготовка в авиации, особенно у истребителей, бы­ла недостаточной. У нас на аэродроме не было ночного стар­та. Усилпями комендатуры и техсостава отыскали и отре­монтировали несколько фонарей типа «летучая мышь», откуда-то раздобыли слабенький зенитпый прожектор, ис­пользовали фары автомашин, и ночной старт начал нам слу­жить.

Первым сделал посадку ночыо Николай Баранов, после чего он дал тренировочные полеты Бояпову п Вербовско­му, а меня предупредил, чтобы я бьтл к этому готов. Ночыо на истребителе я никогда не летал, а слетать очень хоте­лось. Никакой робости перед новым видом полета я пе ис­пытывал, только любопытство и азарт. Все-таки ночной по­лет — это хорошая проверка профессиональных навыков. Предполагалось, что ночыо мы будем совершать вылеты на перехват одиночных бомбардировщиков противника, которые бомбили населенные пункты, железнодорожные станции и вели разведку наших тылов.

В лунные ночи силуэты вражеских машин хорошо про­сматривались па фоне самой луны. Кроме того, бомбарди­ровщиков демаскировали выхлопные огни от моторов. Мы не располагали мощными зенитными прожекторами, поэто­му в ночпой мгле должны были отыскивать вражескпе ма­шины без посторонней помощи.

В одну из июльских ночей па перехват вражеского раз­ведчика вылетел Николай Баранов, вскоре после него в со­седний район вылетел летчик Вербовский. Баранову удалось обнаружить вражеский самолет и атаковать его. Предполо­2* 19

жительно разведчик противника был поврежден, по все же, имея повреждения, в ночной тьме оп сумел уйти от атакую­щею его истребителя. Баранов пришел на аэродром ка по­следних литрах горючего.

Неожиданно при посадке Николай был обстреляй стрел­ками с бомбардировщиков ДБ-Зф, которые базировались вместе с нами и несли противовоздушную охрану аэродро­ма. Стрелки с бомбардировщиков прибыли к нам недавно, многие из них еще не были в боях, поэтому, заслышав шум авиационного мотора, они открыли беспорядочную стрель­бу, остановить которую было невозможно. Обстановка сло­жилась драматическая. На истребителе Баранова был по­врежден двигатель. Николай в темноте вынужден был са­диться на неровное поле. При посадке истребитель перевер­нулся, Баранов получил ранение и был тут же отправлен в госпиталь.

Утром следующего дня стало известно, что подбитый Ни­колаем «Дорнье» сел на фюзеляж севернее станции Зна­менка и экипаж самолета взят в плен. Но этот результат ночного боя был омрачен нелепым ранением Баранова. Мы, конечно, дали бдительным стрелкам хорошую взбучку, но это не могло моментально вернуть в строй нашего коман­дира.

10 июля пришел мой черед совершить первый ночной вылет. Взлетал я прямо с места стоянки. Ослепляли длин­ные языки выхлопа двигателя. Набрав высоту, я стал на­блюдать за направлением движения тусклого лучика нашего маломощного прожектора, который по звуку мотора пытал­ся нащупать в ночном небе вражеский самолет. Прожектор давал мне приблизительную ориентировку. Я искал этот са­молет, меняя высоту, надеялся увидеть его выхлоп, но — увы! Все мои старания оставались напрасными. Зато па земле в различных местах хорошо просматривались огни пожаров, блестела на изгибах река Ингулец. Убедившись в том, что разведчика мне не найти, я вышел па свой аэро­дром и помигал навигационными огнями, чтобы включили огни для посадки. Включили.

После четвертого разворота, когда я уже вышел на пря­мую для посадки, прямо перед моим носом внезапно полос­нули очереди стрелков с ДБ-Зф! Я тут же ушел на второй круг. Затем, к моему изумлению, смешанному с негодова­нием и досадой, я увидел, как очереди с бомбардировщиков хлестнули по фарам автомашины, обеспечивающей мне по­садку. Это было уже слишком! Мало им командира: чего доброго, и меня сейчас подстрелят, как перепелку... Я па-20

калялся. Все же со второго захода благополучно призем­лился и тут же потребовал принятия срочных мер. Сверх­бдительных стрелков следовало незамедлительно привести в чувство. Но это было непросто: неопытность этих ребят, подогреваемых инстинктом самозащиты, заставляла их за­бывать обо всем, когда в темноте они слышали звук авиа­ционного мотора. Все же я неожиданно получил моральное удовлетворение, когда докладывал начальнику штаба о ре­зультатах вылета. «Ты — молодец, — сказал он, — теперь у нас есть еще один летчик, который летает ночыо». Эта про­стая фраза переводила меня в более высокий профессиональ­ный разряд.

В июле к нам прибыло пополнение из Чугуевского и Ба- тайского авиационных училищ. На своих довольно поношен­ных истребителях прилетели летчики Кулев, Балашов, Деми­дов, Маресьев, Соломатин, Вишняков, Мартынов, Скотной и другие. Все они б*ыли опытными инструкторами с пре­красной техникой пилотирования, и теперь им предстояло приобщиться к боевой деятельности. Их старенькие, в за­платах, «ишачки» выглядели более чем скромно, но в руках таких опытных летчиков они оказались грозным оружием. Наша истребительная группа в июле стала полком, а Нико­лай Баранов — его командиром, прибывшие летчики — ко­стяком. Всех нас связала крепкая боевая дружба — самый трудный период войны предстояло провоевать вместе.

Обстановка на нашем направлении тем временем резко осложнилась. Немцы взяли Умань. Тяжелые бои шли под Одессой. В те дни к нам на аэродром прибыл полковник В. А. Судец — командир смешанной авиационной группы, в состав которой входил наш полк. В. А. Судец информиро­вал нас об обстановке и потребовал повысить напряжение в боевой работе. В районе Умани противник сосредоточил крупные силы, в том числе — большую танковую группи­ровку. Ясно было, что с этого направления немцы готовят­ся развивать дальнейшее наступление на восток. Сложные задачи были поставлены бомбардировщикам. Днем и ночью интенсивными вылетами бомбардировщики должны были уничтожать танковую группировку противника. Наш полк должен был обеспечить прикрытие ДБ-Зф.

Начались тяжелые дни. ДБ-Зф несли потери. Мы тоже в течение нескольких дней боев потеряли многих летчиков. Погиб мой товарищ — лейтенант Вербовский, высокий, кра­сивый парень атлетического сложения, прекрасный летчик.

21

Я в том вылете не участвовал. Вернувшиеся экипажи ДБ-Зф рассказывали, что до цели они дошли благополучно, но на подходе к заданному району их встретила большая группа немецких истребителей. Наши И -16, которых было гораздо меньше, чем немцев, завязали бой. Это позволило ДБ-Зф нанести удар и сравнительно благополучно оторви гь- ся от противника на обратном пути. Один из летчиков на­шего полка сказал мне, что видел, как сожгли машину Вер­бовского. Больше о своем друге мне ничего не удалось вы­яснить.

В ночь на 13 июля я дежурил в ожидании сигнала на вылет. После гибели Вербовскою у нас опять стала ощу- шаться иехватка летчиков-истребителей, которые могли бы летать но ночам. Между тем противник усилил ночные на­леты: бомбил железнодорожные станции, и это, в частности, означало, что полковник Судец не обманулся в намерениях [итлеровцев развивать дальнейшее наступление из района Умани. Мне теперь часто приходилось патрулировать ночыо, и я стал чувствовать себя в ночных полетах вполне уве­ренно.

Около полуночи — с 12 на 13 июля — я принял сигнал на вылет. Уже сидя в кабине, я узнал, что на станцию Ш естаковка был сделан налет группой «Хейнкелей-111». «Хейнкели» важгли элеватор, встали в круг, и теперь стрел­ки из пулеметов расстреливали людей, которые пытались потушить пожар. Надо было поторапливаться. Вслед за мной, минут через десять — пятнадцать, должен был взле­теть еще один истребитель.

Набрав высоту, я взял курс на юго-запад. Ночь была темная, безлунная. В такую ночь трудно ориентироваться и еще труднее отыскивать вражеские самолеты. Вскоре но курсу я увидел зарево — это горел элеватор на станции Шестаковка. Подошел ближе. Хорошо видны вагоны, ме­чущиеся фигурка людей. Перед глазами результат недавне­го налета «хейнкелей», но бомбардировщиков уже пег. Уш­ли. Что можно сделать па этом пожарище? Спасут л л хлеб?

Некоторое время я патрулировал над станцией. Пожар не стихал. Сильный ветер раздувал пламя — старания лю­дей были безуспешными.

Я не имел четкого представления о том, где находится передний край. Решил пройти от станции на запад, к ли­нии фронта, в надежде встретить вражеские самолеты. В темноте у меня было ощущение полной изолированности. Но я быстро убедился в том, что это ощущение обманчиво. Увидеть меня с земли было, конечно, трудно, но зато ввук22

мотора был отчетливо слышен. Минуты через три я уви­дел вверху справа от себя несколько разрывов зенитных снарядов. Резким маневром я вышел из зоны обстрела прежде, чем раздался еще один залп, и уже считал себя в безопасности, как вдруг в нос мне ударил запах горелой резины. Через несколько секунд в кабину стал просачи­ваться едкий дым. Двигатель работал, но давал перебои. Значит, все-таки меня задело... «Без паники... Двигатель еще тянет... Курс — девяносто».

Скомандовав себе таким образом, я попытался, при­слушиваясь к работающему двигателю, определить серь­езность повреждения.

Двигатель тянул, и это успокаивало. Так, слева — заре­во. Значит, я прохожу траверз Ш естаковки. Иду несколь­ко южнее. Теперь надо продержаться на курсе всего не­сколько минут, и, может быть, мне удастся добраться до своего аэродрома. Я уже понял, что в темноте неудачно оказался над районом сосредоточения вражеских войск — уж больно густо били зенитки. Двигатель все чаще дает перебои. Периодически сбоку вылетает сноп искр. Далеко ли до аэродрома? В темноте вижу отблеск рельсов желез­ной дороги. Стараюсь не упускать их из виду — это хоро­ший ориентир.

Совсем трудно становится дышать. Приборов не вижу и ощущения испытываю незнакомые, странные. Словно я не в самолете, а во сне. Потом, вспоминая этот полет, по­нял, что тогда, в кабине, я просто-напросто надышался га­ри и, вероятно, угорел. Внезапно слева вижу огни и конту­ры какого-то строения. Строение массивное, темное, конту­ры смазаны. Подсознательно понимаю, что прыгать нель­зя — высота мала. Двигатель перестает работать. Удар, треск, резкая боль...

Провал в сознании...

В ГОСПИТАЛЕ

Последующее запомнилось отрывочно. Очевидно, я на ка­кое-то время приходил в себя, потом снова терял сознание.

Самолет был перевернут. В кабине горела подсветка. Я лежал в замысловатой позе и видел свои руки. Я смотрел на них так, как смотрят на предметы знакомые, но не име­ющие к тебе прямого отношения. Дышать мешала кровь во рту и осколки зубов. Совершенно отчетливо возникла мысль, что самолет может взорваться. Каким-то образом я выиолз из кабины. К ак — не помню. Помню успокоение,

23

когда увидел свой И-16 с расстояния нескольких десятков шагов. Запомнил силуэты людей, ненроходящую тошнотвор­ную гарь, запах горелой резины. Потом — какая-то комна­та. Пустой и высокий потолок, и на нем колеблющаяся тень от свечки. А над самыми моими глазами — лицо человека, напряженное и озабоченное. И понимание: человек что-то делает со мной и что-то мне говорит, не глядя в глаза, а глядя куда-то ниже — в рот, что ли? Потом все заглуши­ла резкая боль в затылке, и я снова в беспамятстве. Но это, вероятно, ненадолго, потому что едва я открыл глаза — сно­ва вижу лицо, потолок, тень от свечи.

Левой стороны лица я не ощущаю. Губ не чувствую. Рта как будто бы нет совсем, вместо него что-то распухшее, рыхлое. Болит грудная клетка с правой стороны, болит но­га. Боль непроходящая, вязкая, глубокая. Боль не дает мне сосредоточиться.

...Врач склонился надо мной.Он резок, его разговора с окружающими я не понимаю.

Чистят рот, выбрасывают передние зубы. Непрерывно сглатываю кровь, сестра накладывает на лицо и на лоб хо­лодную салфетку. Зашивают губу. Под левую верхнюю че­люсть вводят фанерную дощечку, пальцы врача давят, что- то раздвигают, даже стонать тяжело. Н аголову мне надевают гипсовую шапочку, от нее широкую резинку подводят под нижнюю челюсть и подтягивают ее кверху. Я прикусываю дощечку, поверх которой торчит кончик маленького шлан­га — это для того, чтобы я мог пить. Резинку подтягивают и закрепляют на другой стороне гипсовой шапочки. Выти­рают мне лицо. Кажется, пока все.

Как стало известно впоследствии, первую помощь в ту ночь мне оказал очень опытный зубной врач. Причем сде­лал все весьма квалифицированно и своевременно. Этому неизвестному мне человеку я обязан и сравнительно быст­рым излечением, и тем, что мое лицо не осталось навсегда обезображено шрамами.

Резиновый жгут натянут так сильно, что у меня летят искры из глаз. Вижу потное сосредоточенное лицо врача. «Понихмаю, что трудно, — говорит он, — но надо терпеть, иначе челюсть не прирастет, упадет. Потерпи дорогой! Т ы — мужественный человек». Врачу, как видно, тоже нелегко.

Через шланг и воронку вливают в рот немного воды. Глотаю. С непривычки захлебываюсь. Говорить мне нечем, да и не о чем. Мне делают уколы. Снова впадаю в забытье.

Очнулся уже при дневном свете. Сколько прошло време­ни — не знаю. Слышу разговор и тут же узнаю голоса дру­24

зей: Баранова, Боянова. Был с ш ш и кто-то еще из полка. Очевидно* мой вид поверг их в уныние. Обостренным слу­хом улавливаю: «Каковы шансы, доктор?» Это, наверное, обо мне. Вон оно как все не просто...

Перевезли меня в какое-то приспособленное под госпи­таль помещение. Палата тяжелораненых. Люди стонут, ма­терятся, бредят боем. Еще за сутки до этого были здоро­вы, полны сил. Осознать свое положение еще не успели. Болевой и психический шок сдавил сознание. Из угла па­латы слышатся рыдания, всхлипывания. С чем лежит этот человек? Без ног? Может быть, с развороченной грудной клеткой? Не знаю. Только слова и звуки доносятся с раз­ных сторон.

Подходит сестра. Приносит молока. Настроила вороноч­ку в шланге, и я небольшими глотками попил. Ж гут по- прежнему давит нестерпимо сильно. На тумбочке возле ме­ня появился карандаш с несколькими листками бумаги. Разговаривать я не могу, жестикулировать еще не научил­ся, так что этот карандаш — единственное средство обще­ния с миром.

Сосед мой — пехотинец. У него раздроблено колено. Мо­гу только представить, какую он испытывает боль. Он тре­бует отрезать ногу, ругает врачей, сестер, глаза лихорадоч­но горят. Не спим мы с ним и ночью. У меня усилились боли в правой стороне груди, в ноге. К боли в нижней ча­сти лица я стал привыкать — она непроходяща. Пехотинец ругает наших танкистов за то, что не поддерживают пехо­ту в бою, авиаторов за то, что нашу пехоту беспрерывно бомбят немцы. Куда девались наши истребители? Где наша авиация?

Я молчал. Я чувствовал обиду за себя и за своих това­рищей, которые ограниченными силами делали все, что мог­ли. Но здесь, в госпитале, я впервые столкнулся с беспо­щадной правдой войны, потому что здесь были люди всех родов войск и можно было наконец получить суммарное представление обо всем, что происходит на фронте. Я по­нял, что если каждому из нас в отдельности — пехотинцу, танкисту, летчику — было трудно, очень трудно, то всем вместе собравшимся здесь в госпитале нам стало ясно, что на самом деле все было во сто крат трудней, чем мы могли себе представить. Эта беспощадная правда реальности для многих оказалась страшней, чем вражеские танки. Я впер­вые видел в таком количестве людей и разочарованных, и обозленных, и просто отчаявшихся. Шел первый месяц вой­

25

ны, и все иллюзорное в сознании людей, с чем многие жи­ли еще два месяца назад, здесь отслаивалось,

В какой-то момент я вдруг понял, что мне не понять и не объяснить себе многое, не ответить на сахмые простые и самые больные вопросы, но что все это — и понимание, и ответы — будет когда-нибудь, а сейчас надо сжаться. Надо терпеть, чтобы воевать. Эго была очень простая мысль, но я воспринял ее как откровение. Она возвращала определен­ность, цель, ради которой надо было все перетерпеть и пе­ребороть. Я внушал себе, что мне повезло, что я сравни­тельно благополучно выкарабкался из тяжелейшей ситуа­ции. Рядом, очнувшись от наркоза, кричал молодой парень с ампутированными ногами. Я ничем не мог ему помочь. Но он и такие, как он, помогли мне понять, насколько счаст­ливо отделался я сам. Не врезался в это высокое строение, которое в ночи, как во сне, проплыло рядом с моихм падаю­щим самолетом; не убился при ударе о землю; пе взорвал­ся самолет; сохранил руки и ноги; сразу же попал в руки хорошего врача... Я понял, что у меня есть вполне реаль­ный шанс не просто жить, но жить и воевать. Нужны толь­ко терпение и воля.

Оттого что сам не мог разговаривать, вероятно, я острее воспринимал все, что происходило вокруг. Я видел, как ра­неные, каждый по-своему, переживали свою судьбу. Сам я чувствовал себя песчинкой в хаосе войны. Песчинкой, ко­торая была вынесена на отмель, но все же не исчезла бес­следно в водовороте смерти, бед и страданий. Многие мои соседи по палате смотрели на эти вещи иначе. Им казалось, что они сами повинны в том, что с ними случилось. Типич­ными были рассуждения такого рода: «Если бы я не свер­нул вправо, то пе угодил бы под снаряд. Какой же я ду­рак!» Такая святая, почти детская наивность в попимании войны и человеческих судеб изумляла меня. Я видел, что любой человек, особенно тот, кто оказался в нашем поло­жении, подсознательно пытался определить свое место в общем ходе событий. Такая работа всегда приносит ясность, каким бы тяжелым ни было положение. А когда есть яс­ность — человек сохраняет силы, чтобы жить и действовать. Но для того чтобы пришла эта определенность, надо уметь трезво оценивать масштаб событий и их сложность. Многим моим товарищам по несчастью это оказалось не по силам. Они метались на койках, расходуя жизненную энергию в эмоциональном состоянии отчаяния, в криках, в бесполез­ной и беспощадной ругани. И конечно, ничем помочь себе

не могли. Это, вероятно, был самый тяжелый контингент — раненые первых месяцев войны.

Койки уже не вмещались в палаты. Ими были уставле­ны все коридоры и вестибюли здания. Медперсонал работал круглосуточно. Я не знаю, когда эти люди спали, да и спа­ли ли вообще. Но уйти от войны не удавалось даже в этой бездне страданий. Война настигала.

Все чаще слышались разговоры о прорыве немецких танков. Все чаще были слышны разрывы авиабомб — то ли у железнодорожной станции, то ли в других районах горо­да и пригорода, но только с каждым днем все ближе и бли­же. Наконец начались и бомбежки города. Раненые, кото­рым все равно некуда было деться, молча лежали на кой­ках со стиснутыми зубами, некоторые — с безучастными лицами, некоторые — с неестественным оживлением. Но медперсонал, особенно молоденькие сестры и санитарки, не привыкшие к реальной опасности, начинали метаться по этажам. Были такие, что пытались прятаться в палатах под койками.

Потом возникли слухи, что из города ушли последние эшелоны. Сначала это вызвало волнение, потом к слухам привыкли и не придавали им большого значения. Но вдруг в какой-то день без всяких предварительных приготовлений нас стали эвакуировать. Причем с такой поспешностью, что не оставалось никаких сомнений: положение действительно критическое, немцы где-то близко.

Нас грузили в машину, всех вперемешку — лежачих, си­дячих, стоячих. 11а стоны и ругань никто не реагировал: всех лихорадило одно желание: быстрей! быстрей! Машины везли нас на вокзал, и гам всех поспешно запихивали в теп­лушки. В теплушках были сделаны нары. Там же, на на­рах, некоторых раненых начинали перебинтовывать.

Меня положили на нижний ярус, почти у самого пола. На плечи набросили мою порванную и окровавленную гим­настерку с голубыми петлицами, птичками и красными ку­барями. Положили пилотку, но не мою. Cecipa сунула в руки бутылку с подслащенной водой — в этакой суматохе кромешной не забыла! Спасибо вам, дорогие!

Долго стояли на станции. К рассвету эшелон тронулся в направлении Днепропетровска. На всю теплушку — одна медсестра. Да и не медсестра даже, а молоденькая девуш­ка лет семнадцати-восемыадцати. Сидит возле двери на та­буретке, беспомощная, сжавшаяся, а вокруг стоны, вопли. Наиболее тяжелые и нетерпеливые срывают на девушке ело. Она говорит негромко:

27

Ребята, не материтесь... Я с вами поеду... Я комсо­молка...

Слышу, за девушку вступается пожилой солдат:— Да что вы, идолы, не видите что ли, что ребенок это!

Пораспустили языки, как бабы барахольные!Девушка вскоре привыкла к нам. На протяжении всего

пути она была очень заботливой и сердобольной.В моей бутылке запас воды скоро кончился. Рот скова­

ло от сухости. Я изнемогал от жажды, но обратиться к де­вушке не решался: очень много раненых просило воды. Я лежал молча, но она сама подошла ко мне. Присела рядом, посмотрела мне в глаза:

— Что. миленький, тяжело?Я показал ей на рот, точнее — на то место, откуда тор­

чала дощечка со шлангом. Она сразу все поняла. Напоила, вытерла марлей лицо. Мне стало легче, и вскоре я задре­мал. Помню, перед тем как заснуть, думал о том, как много в этой молоденькой русской девчонке материнского инстинк­та, терпения, доброты и сердечности.

Очень медленно двигался наш поезд. В вагоне — тяж е­лый запах. В пути мне стало хуже. Поднялась температу­ра. Вместо головы на плечах я ощущаю распухший раска­ленный шар. Боюсь впасть в беспамятство: могут на какой- нибудь остановке снять.

В Александрии раненых осматривала бригада врачей. Дошли до меня. Старший врач сказал: «Надо снимать». Я понимал, что это такое. Боялись не довезти. Снимали тех, у кого начиналась гангрена и другие подобные неприятно­сти. Я знал, что если меня сншмут — шансов на поправку у меня мало. Неизвестно, куда попаду; неизвестно, кто будет мной заниматься. Надо было держаться в общей массе ра­неных, чтобы в конце концов попасть в нормальный госпи­таль. На листке бумаги я написал: «Не снимайте! Потерп­лю.» Врачи немного поколебались, потом увидели мою гим­настерку — командир, летчик. Это решило дело. Меня оста­вили. До Днепропетровска я дотянул, но в Днепропетровске был уже полуживой. Здесь меня с эшелона сняли, но Днеп­ропетровск не Александрия.

Под руки меня подвели к трамваю с прицепом. Вид у меня неважный: окровавленная гимнастерка, гипсовая ш а­почка, закрытый глаз. В женихи не гожусь.

Вокруг трамвая собрались женщины, ребятишки. Смот­рят широко открытыми глазами. Войны здесь еще не ви­дели, войну наш эшелон на какое-то время опередил, и те­перь у нас передышка. Надолго ли? Война идет следом.28

Женщины вытирают глаза, суют в открытые окна трам­вая булки, молоко, коврижки, ягоды. Пожилая женщина подходит к окпу, возле которого сижу я. Спрашивает: «Сы­нок, ты откуда?» У нее тоже сын в авиации — называет фамилию, спрашивает, не встречал ли я. Я показываю ей на рот, на дощечку со шлангом. Она понимает, плачет, от­ходит шепча: «О господи!»

Нас везут через весь город. Меня и еще одного ранено­го высаживают около какого-то учебного заведения. Здесь теперь госпиталь, в котором организовали челюстное отде­ление. Наконец-то я попал по прямому назначению!

Первые сутки — бесконечные уколы. Спать не сплю, плаваю в каком-то полубреду. Пытаюсь сосчитать, сколько мне делают уколов, но не могу сосредоточиться, сбиваюсь и забываю. Иногда вижу встревоженные лица врачей. К утру, однако, стало полегче. Температуру сбили.

В палате нас десятеро — все ранены в голову, в лицо. В углу на кровати сидит солдат. Из-за бинтов виден язык, те­чет слюна. Солдат держит в руках полотенце и мотает го­ловой. Сестра объясняет: «Вот, привезли, а откуда—не зна­ем. Говорить ему нечем и писать не может. Прямо беда...» Ночью привезли моряка, поставили койку в коридоре, воз­ле нашей палаты. Рано утром я потихоньку ходил и видел эту кровать. На ней лежал человек плотного телосложения с открытым лбом и густой шевелюрой. Лица не было — вместо него окровавленные бинты и три трубки. Что-то хрипело, булькало в них. В бою моряку снесло всю ниж­нюю часть лица и верхнюю челюсть. Через сутки он умер.

Вскоре мной начали заниматься всерьез. Рта я не мог ни открыть, ни закрыть. Он существовал как бы сам по себе. Занимался мной опытный врач-челюстник. После пер­вого же тщательного осмотра он с профессиональным удов­летворением отметил хорошую работу того неизвестного мне зубного врача, который оказал первую помощь в ночь на 13 июля. «Вам повезло, молодой человек! — сказал он.— Вы даже сами не знаете, как вам повезло!» Ну кое-что я уже понимал, насмотревшись на раненых. Особенно здесь, в челюстном отделении. Может быть, потому что я в какой- то мере был показательным раненым — ранение серьезное, но с хорошими перспективами на благополучное излече­ние, — меня превратили в подопытного кролика. Каждый раз, когда хирург-челюстник занимался мной, вокруг крес­ла собиралась группа молодых врачей, и лечащий врач, де­лая свое дело, параллельно читал лекцию о челюстных ра­

29

нениях. Я понимал, что это необходимо, хотя в роли наг­лядного пособия чувствовал себя не лучшим образом.

В первые же дни войны, когда хлынул поток раненых, выяснилось, что у нас мало хирургов-челюстпиков. А челю­стных ранений было очень много. И вот в таких условиях и на таких раненых, как я, опытные врачи давали практи­ческие уроки своим молодым коллегам. Прочищая мне рот, врач демонстрировал, как надо ставить шипы и как надо их правильно натягивать. Потом похвалил меня за выдержку и тераеиие, но, само собой, ликования в моей душе эта похвала пе вызвала.

Челюсть срасталась не быстро, по правильно. Открылся пакопсц левый глаз. Мне заменили дощечку во рту, поста­вили «модный» беленький шланг, заменили воронку. Пищу я прппимал жидкую—молоко, бульон, манпую кашу. Когда я понял, что мое лечение теперь в основном зависит от моего терпения и способности ждать, мпе стало тоскливо. Впервые я почувствовал, что смертельно надоело сосать ка­шу через трубку, ходить с дощечкой во ргу и пе иметь воз­можности разговаривать. Потом я понял, что в самом этом педовольстве был самый верпый признак моего выздоровле­ния, но так уж мы устроены, что стоит только нам изба­виться от самых мучительных тревог и раздумий, как мы уже перестаем видеть в этом благосклонность судьбы я мысленно отвечаем ей черной неблагодарностью. Впослед­ствии, когда все пережитое уже стало прошлым, я не раз думал о том, как благодаря стечению счастливых обстоя­тельств я не только остался жив и вполне работоспособен, но и сохранил свои естественные природные черты вместо той кровавой лепешки, в которую июльской ночыо превра­тилось мое лицо.

Мудрыми мы, однако, становимся спустя некоторое вре­мя. А тогда, в госпитале, с гипсовой шапочкой на голове, туго натянутым под подбородком жгутом и дощечкой во рту я наливался черной меланхолией. Когда открылся мой левый глаз и обзор окружающего меня мира увеличился ровно на сто процентов, я почувствовал себя богачом. Ого был мой праздник, который стоило отметить.

У меня осталось немного денег, которые в тех условиях мне было трудно реализовать, поэтому я упросил сестру нашей палаты купить мне бутылку вина. Она долго отка­зывалась, но в конце концов согласилась со словами: «Учи­тывая ваше образцовое поведение и ранение». Вскоре я держал в руках бутылку густого кагора. От кого-то где-то я слышал, что кагор — лечебное вино и что в отдельных30

случаях его рекомендуют даже детям. Это соображение полностью освободило меня от какой-либо моральной от­ветственности перед медициной — я стал смотреть на дра­гоценную бутылку как на патентованное медицинское средство. Выбрав удачный момент, я приспособил воронку с такой сноровкой, какую сам от себя не ожидал, и пропус­тил несколько первых целительных капель. Очень скоро я убедился в том, что густой кагор проходит через шланг го­раздо лучше, чем жидкая манная каша. Стало повеселее. Процедура переливания кагора из бутылки в воронку ока­залась совсем не трудной. Дело было под вечер, большая часть медперсонала разошлась ио домам, и я полностью от­дался самолечению. И вдруг интуитивно почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд.

Смотрел солдат, у которого снесло нижшою часть лица. В палате в те минуты мы были с ним вдвоем: остальпые наши соседи разбрелись кто куда. Он смотрел на меня в упор, не мигая и не отрывая глаз.

Я взял свой кагор и подошел к его койке. Без каранда­ша и бумаги, без жестов и слов мы отлично понимали друг друга. Солдат принял соответствующую позу, лег на по­душку, а я влил кагор в то место, где, по моим предположе­ниям, должен был находиться рот. Сколько кагора попало солдату — сказать трудно, но он был доволен. Да и мне бы­ло приятно, что я — единственный, кто смог этому парию хоть как-то скрасить несколько минут тяжелой, однообраз­ной госпитальной жизни...

В конце июля война приблизилась к Днепропетровску. Резко увеличился приток раненых. Началась эвакуация тех, кто уже получил первую помощь и прошел начальный курс лечения. Долечиваться они должны были в глубинных тыловых городах на востоке страны. Фронт приближался, я меня вместе с партией раненых эвакуировали в один из госпиталей Ростова-на-Дону. Расположен был госпиталь на улице Энгельса напротив зеленого красивого парка. Там а госпитале я встретил знакомого летчика, который рассказал мне о гибели моих товарищей по Качинскому училищу лет­чиков Никутова и Фаренюка. Здесь, в Ростове, было много раненых командиров всех родов войск, и потому шли не­скончаемые разговоры о положении на фронтах. Уровень размышлений и понимания происходящих событий здесь был несколько иной, чем, скажем, в кировоградском госпи­тале, где большинство раненых были из рядового и сер­жантского состава. Но именно потому, что все происходя­щее понималось здесь глубже, разговоры были более тя-

31

жальте, чем в кировоградском госпитале. И хотя каждый ко­мандир придерживался своего мнения о причинах наших неудач, общим у всех было понимание того, что нужно быстрее возвращаться в строй и продолжать воевать. Новое для меня в этих разговорах заключалось в том, что многие командиры рассудительно и критично оценивали наши фронтовые дела, хотя шел всего лишь второй месяц войны. Фронт учит быстро.**

По наблюдениям врачей, челюсть моя приращивалась нормально, но жгута не снимали, дощечки не убирали, и гипсовая шапочка по-прежнему украшала мою голову. Вра­чи не торопились. Бывали случаи, когда из-за преждевре­менного освобождения от жгута и прочих приспособлений плохо сросшаяся челюсть просто-напросто отваливалась, и весь мучительный процесс надо было начинать заново. Я терпеливо ждал своего часа.

Время тянулось медленно, память настойчиво возвраща­ла к прошлому, пережитому, к довоенным времена*м, к род­ным и близким.

»..Детство мое прошло на Волге, в Саратове, где я ро­дился и рос. В голодный 1921 год с трудом выжил. Я был тогда школьником, а школьников кормили при школах. Мы носили с собой не только тетради и книги, но и — обя­зательно! — котелок и ложку. Получали нвхмпого рисовой каши, хлеба и какао. Я съедал свою норму только наполо­вину, а остальное приносил домой. Взрослым прокормиться было труднее. Помню разъезжавш ие по городу повозки с трупами людей, умерших от голода.

Учиться было тяжело. Среди учителей попадались и слу­чайные люди. Географию, например, нам преподавал быв­ший помещик, изгнанный из своей усадьбы. Обычно, придя в класс, он снимал меховую шубу, вешал ее на стул и на­чинал рассказывать о русско-японской войне и об эскадре Рождественского. Пожалуй, только это я и усвоил из курса географии. Но были и молодые преподаватели-энтузиасты, которые понимали, что мы — первое поколение новой совет­ской России, то поколение, ради которого велась тяж елая борьба со старым строем, и именно этим преподавателям мы обязаны развитием нашего мировоззрения.

В 1925 году я вступил в пионерский отряд. Это было значительным событием в моей жизни. Пионеров в городе тогда было очень мало. Отголоски идейной классовой борь­бы еще не затухли в ту пору, и эта борьба по-своему, но32

Н. И. Баранов

Юго-Западный фронт. Март 1942 года. Слева направо: Баранов, Еремин, Давыдов, Запрягаев, Мартынов, Соломатин, Скотной

довольно жестко преломлялась в сознании детей и подрост­ков. Однажды, когда я с товарищем возвращался с пионер­ского сбора, нас подловила компания великовозрастных нэпмановских сынков. Быть пионером в ту пору было небе­зопасно. Схватив нас за галстуки, верзилы, издеваясь, ста­ли затягивать их. От удушья я начал терять сознание. Вы­ручили рабочие, которые возвращались после смены с Вол­жского чугунолитейного завода. Так на собственном опыте я постигал, какой смысл заключен в красном цвете пионер­ского галстука.

В те годы в Саратове перебывало немало именитых лю­дей. Я слушал на митингах выступления М. И. Калинина, А. В. Луначарского, К. Е. Ворошилова, В. В. Маяковского, не всегда понимая, конечно, смысла сказанного. Но я чув­ствовал темперамент ораторов, ощущал приподнятую, воз­буждающую атмосферу митингов, и мне казалось, что я по­нимаю все наравне со взрослыми.

Ж изнь заставляла нас, подростков, быстро взрослеть. У меня хватало времени после занятий в школе, наскоро пе­рекусив, мчаться в другой конец города на занятия радио­кружка. В то время начала работу широковещательная станция «Коминтерн», и я, собрав свой первый детектор­ный приемник, ликовал, наблюдая, как родные с интересом слушали голос Москвы.

Огромную роль в моем воспитании сыграл дядя (со сто­роны матери) Александр Васильевич Руднев. Это был изве­стный в Саратове мастер токарного дела. В технике для него не было загадок. Как я понимаю, по теперешней тер­минологии он был наладчиком высочайшей категории — та­ких специалистов в городе в ту пору было немного, и на заводах к дяде относились с большим уважением. Ныне в музее саратовского завода «Серп и молот» памяти этого че­ловека посвящена специальная экспозиция.

Отца я не помнил — он жил где-то под Саратовом, у не­го была своя семья. Мать вышла замуж вторично. Мои от­ношения с отчимом были довольно сложные. Я внутренне замкнулся, все больше отходил от дома. Постоянно близким мне человеком, к которому я неизменно сохранял в душе привязанность, был Александр Васильевич Руднев. Забот у него хватало, но мне он всегда уделял много внимания. Он привил мне любовь к технике. Он же первый безогово­рочно одобрил мое увлечение авиацией. Это был одаренный человек. Будучи по профессии токарем очень высокой ква­лификации, он небезуспешно занимался и живописью. Лю­бое дело он делал неторопливо и красиво.3 Б. Н. Еремин 33

После окончания школы я поступил на завод учеником токаря и стал рабочим завода «Сотрудник революции». Учи­ли меня токарному делу опытные мастера Казаков, Туру- лин и Коровин. Не торопились, говорили: «Привыкай. Мы годами стояли в учениках». Но я чувствовал, что могу ов­ладеть токарным делом в более короткие сроки. Стал по­читывать специальную литературу, научился править резцы и закаливать их. Вскоре я был поставлен основным смен­щиком на токарном станке «русская самоточка».

С работой я справлялся успешно. Мне стали доверять обточку корпусов насосов двигателей. Работа считалась сложной, с применением специальных оправок. Меня пере­полняло удовлетворение, когда слесари забирали у меня корпуса для сборки и подгонки, поощряя меня словами: «Молодец, Борька! Давай шевелись!»

На заводе я вступил в комсомол. Мы боролись за вы­полнение плана и за высокое качество сделанных нами де­талей. Как-то друзья принесли в цех заводскую газету и показали фотоснимок. На снимке я был изображен во вре­мя работы за станком, и стояла подпись: «Молодой токарь- ударник комсомолец Борис Еремин». Эту газету я берег очень долго.

Однажды мою работу посмотрел дядя. При нем я чув­ствовал себя неловко, мешало напряжение и в движениях появлялась стесненность. А. В. Руднев посмотрел выточен­ную мною деталь и заметил:

— Ничего! Будешь токарем. Не мельтеши, не суетись, делай все основательно и вырастешь в мастера.

Я знал, что дядя скуп на похвалы, но тут он меня про­сто обескуражил. Про меня уже в заводской газете пишут, а он — «будешь токарем...» Позднее я понял, что до насто­ящего мастерства путь очень долгий. Помню, как однажды в пашем верхнетокарном цехе старые мастера завели спор. Потом на одном из станков поочередно стали вытачивать деталь сложной конфигурации. При этом никто не пользо­вался шаблонами и промерами — все делалось на глазок. Потом, когда детали стали промерять, выяснилось, что каж ­дая из них полностью соответствовала чертежу. Это был урок подлинного мастерства, и нам, молодым рабочим, он запомнился надолго.

В конце 1930 года наш завод получил срочный заказ на изготовление запасных частей к тракторам. Работали в три смены. Самой тяжелой для нас, молодых рабочих, была ноч­ная смена. Всю ночь надо было точить чугунные болванки, затем нарезать из них поршневые кольца. Утром, после34

смены, припудренные въедливой чугунной пылью, выходи­ли мы из цеха и в течение всего дня сплевывали темпую слюну. Питались тогда скромно, но не унывали. Я стал пе- плохо зарабатывать, получал 54 рубля — по тем времепам это было для семьи ощутимой поддержкой.

Счастливые дни выпадали, когда дядя и его друзья бра­ли нас, молодежь, с собой па рыбалку. Ловили рыбу па острове Зеленый под Саратовом. Стерлядку брали на за­кидушки. В озерах острова в ту пору водились жирные ли­ни. Варилась уха, шла неторопливая беседа умудрепиых жизнью людей. Здесь были и юмор, и рассказы о прошлом. Я сидел у костра, слушал, пока усталость пе одолевала, и пезаметно погружался в дремоту. Хорошо!

В те годы в Саратове началось строительство новых крупиых промышленных объектов, жилья, клубов. Завод­ские комсомольцы активпо участвовали в этом строитель­стве. Помню, рыли котлованы под фундаменты зданий, раз­гружали баржи. Из заводских комсомольцев создавали группы и отправляли в районы для охраны хлеба от кула­ков. Тогда, в начале тридцатых, кулаки нередко сжигали амбары с хлебом, стреляли в рабочих-уполномоченньтх. Во всем, что происходило в те годы в страпе, мы принимали активное участие. В то время я уже накрепко «заболел» авиацией.

На окраине Саратова в районе Солдатской слободы час­то проходили полеты самолетов Р-1. Ж ил я не очень дале­ко от слободы и вместе с другими ребятами бегал смотреть на полеты. Механики после полетов удостаивали нас чести подраить самолеты. Мы вооружались обтирочным материа­лом и с большой ответственностью наводили чистоту.

Я стал посещать небольшую мастерскую в центре горо­да, где конструировали и клеили детали планеров. Это ув­лечение было стойким и в период работы на заводе. Когда мне было лет семнадцать, на завод приехала агитбригада с призывом к молодежи идти в авиацию. Я со своим товари­щем Колей Заболотным попросил у наших комсомольских руководителей дать рекомендации для поступления в авиа­ционное училище. Директор завода долго отказывал, гово­ря: «Что с ними делать? Только-только токари в них про­клюнулись, а теперь отдавай их...» Но в конце концов от­пустил. По комсомольской путевке мы прибыли в Вольское объединенное летно-техническое училище. Летную груп­пу — будущих пилотов — к тому времени уже набрали.

3* 35

Нас спросили на комиссии: «Борттехниками хотите быть?» Откровенно говоря, в тонкости авиационных специальнос­тей мы тогда не вникали. Интересовало лишь одно. Я ска­зал: «А борттехник летает?» «Летает». «Тогда согласны»— отвечали мы с Колей. Прошли медосмотр. Потом — экзаме­ны. Я сдал, а Коле пришлось возвращаться на завод в Са­ратов.

Так началась моя авиационная жизнь.В конце 1932 года я закончил училище и получил наз­

начение на Дальний Восток. За отличную успеваемость вместе с другими выпускниками я был награжден браунин­гом систвхмы Коровина. Это была очень почетная награда.

На Дальнем Востоке я стал летать на тяжелых бомбар­дировщиках в качестве бортмеханика.

Жили мы в малонаселенных краях, авиационный горо­док строили сами под руководством местных специалистов из крестьян. Я научился класть печи, а это не самое лег­кое дело. Сложив несколько печей в двухэтажных домах, я еще долго ходил потом в квартиры, проверяя тягу в дымо­ходах, нагрев. Я чувствовал ответственность перед людьми, живущими в этих квартирах.

В редкие дни молодые авиаторы, надев темно-синие ко­стюмы, коричневые краги и наши дорогие пилотки, выезжа­ли в ближайшие города в театры, в клубы, просто на тан­цы. Выезд на танцы был событием в жизни маленького гар­низона, ибо гарнизоны представляли собой чисто мужские колонии — обзавестись семьей в тех краях было не так-то просто. Очень важное значение для нас имел призыв Ва­лентины Семеновны Хетагуровой. Активный комсомольский работник Дальнего Востока, она обратилась к девушкам страны, призвала их ехать в Приморский край. Откликнув-

♦шись на этот призыв, тысячи девушек приехали на Даль­ний Восток. Их вниманием не был обойден и наш гарнизон.

В гарнизоне появился уют, летчики и техники стали бо­лее подтянутыми, одевались со вкусом. Образовалась оче­редь в библиотеку, стало интереснее в гарнизонном клубе, наладилась служба быта. Вскоре состоялось несколько сва­деб — не особенно пышных, без удалых гулянок, но вполне солидных и торжественных...

Обстановка в те годы на Дальнем Востоке в пригранич­ных районах была неспокойной. Японские самураи постоян­но провоцировали пограничные инциденты. Ж изнь в гар­низоне шла напряженно — граница была рядом.

В 1936 году мы получили новые тяжелые бомбардиров­щики ТБ-ЗРН . По тому времени эти самолеты были гроз­36

ной сдерживающей силой на Дальнем Востоке. Мы осваи­вали на них длительные полеты в различных метеоуслови­ях.

В том же 1936 году я был удостоен высокой чести пред­ставлять на слете стахановцев ВВС группу авиаторов-даль- невосточников. В Москве я увидел именитых авиаторов, слушал выступления С. М. Буденного, М. Н. Тухачевского, Я. И. Алксниса. Начальник Военно-воздушных сил РККА Яков Иванович Алкснис поражал нас глубокими знаниями в различных областях авиации. Нам были показаны перс­пективные пилотажные и навигационные приборы, макеты самолетов будущего, летное снаряжение. Пояснения давал сам Алкснис. После этой поездки я понял, какие большие перспективы имеет авиация. Летчики Степанчонок, Евсеев и другие продемонстрировали полеты на новых истребите­лях. В свои гарнизоны мы, участники слета, вернулись за­ряженные оптимизмом.

Сегодня я с благодарностью вспоминаю своих дальнево­сточных командиров — Фомичева, Лебедева, Остапука, Ж у­кова, инженеров Ульянова, Фролова, Поладьева. Особо теплую память о себе оставил комиссар нашей эскадрильи Греков. Ему мы были во многом обязаны той атмосферой товарищества, которая сложилась в нашем гарнизоне, идей­ным ростом и способностью твердо отстаивать свои убеж­дения. Не без его влияния многие из нас стали членами партии. В мае 1937 года я стал членом В К П (б). Впослед­ствии, опираясь уже на собственный опыт, я много раз убеждался в том, что не может быть хорошим, полноцен­ным руководителем тот командир, который все свои усилия сосредоточил на совершенствовании специальности и упус­кает из виду воспитательную работу с людьми.

Напряжение на дальневосточных границах росло. Совер­шая учебные полеты, мы часто уходили далеко в море че­рез залив Петра Великого, пролетали над городами Влади­восток, Артем, над островом Аскольд. Особенно впечатляла картина освещенных городов при ночных полетах. В этих полетах я всегда острее ощущал ответственность за жизнь десятков тысяч людей, которые мирно жили в городах, свер­кающих огнями в ночной темноте.

Летом 1938 года японские самураи решили основательно испытать прочность наших границ. Квантунская армия вторглась на нашу территорию в районе озера Хасан и за­хватила сопки Заозерная и Безымянная, которые господ­ствовали над долиной бухты Посьет. Город Владивосток и весь юг нашего Приморья оказался под угрозой.

37

Начались тяжелые бои наших войск с частями Квантун- ской армии. Вражеская группировка состояла из несколь­ких пехотных соединений, усиленных танковыми и артил­лерийскими частями. Поддерживало группировку с воздуха более семидесяти самолетов.

В первых числах августа на наш аэродром прибыл ко­мандарм Штерн. Это был человек плотного телосложения с очень волевым и решительным выражением лица.

Штерн провел совещание с командованием нашей брига­ды. Мы стали готовиться к боевому вылету.

6 августа 1938 года с утра на самолеты началась подве­ска бомб различного калибра от двухсотпятидесятикило- I раммовых до тонных. Это была физически очень тяжелая и ответственная работа. К середине дня было уточнено время удара по вражеским позициям на сопке Заозерная.

Вылет производили с короткой бетонированной площад­ки. Она оказалась слишком короткой для взлета с полным полетным весом. Погода стояла сухая, поэтому разбег са­молетов продолжался по грунту. К цели шли ноотрядно, на разных высотах.

На подходе к сопке японцы открыли сильный загради­тельный зенитный огонь. Запахло взрывчаткой. Дым от ра­зорвавшихся зенитных снарядов проникал в открытые ка­бины летчиков. Наши медлительные бомбовозы неспешно ползли между дымными шапками разрывов. Но снаряды зениток — это не утиная дробь... Вспоминая те боевые вы­леты, я теперь понимаю, что боевая подготовка японских зенитчиков была не слишком высока. Тяжелые ТБ-ЗРН ма­неврировали очень ограниченно, тем не менее до цели мы дошли без потерь. По сигналу ведущего бомбардировщики сбросили бомбы. Снизу, с земли, вверх поднялись коричне­вые столбы, которые, рассыпаясь, закрыли японские пози­ции пылью. Противник был накрыт и понес серьезные по­тери. Летели мы без сопровождения истребителей — япон­ских самолетов в воздухе не оказалось. После бомбардиров­ки огонь зениток ослаб, очевидно, под нашими бомбами японским зенитчикам стало не до стрельбы. Левым разво­ротом мы уходили от цели.

К вечеру того же дня мы узнали об успешном наступ­лении наших войск в долине Посьет. Вскоре японские вой­ска были разгромлены, наша территория у противника от­бита. Но в последующие дни мы еще продолжали помогать сухопутным войскам, которые, изгнав японцев с нашей тер­ритории, оказались на время отрезанными из-за дождей. Все дороги и подъездные пути в район боевых действий38

были размыты, сообщение прервано, и основное снабжение всем необходимым осуществлялось по воздуху. Наши тя­желые бомбардировщики превратились в военно-транспорт­ные самолеты. Сбрасывая боеприпасы и продукты, мы ви­дели, как солдаты жестами благодарили пас, прыгали, бро­сали вверх пилотки.

Бои в районе озера Хасан были предвестниками жесто­ких военных бурь. В скором времени военные столкновения с японцами вылились в крупное сражение в Монголии на реке Халхин-Гол. Я не участвовал в этих боях, но, как мно­гие авиаторы, с напряженным вниманием следил за ходом борьбы. Особенно интересовало все, что касалось авиации.

В 1939 году в Чите мне пришлось присутствовать на по­хоронах моего земляка известного военпого летчика В. Ра­хова, погибшего в боях у реки Халхин-Гол. Во время этого печального события я поближе познакомился с группой бо­евых летчиков, которых возглавлял один из первых в нашей стране дважды Героев Советского Союза майор С. П. Гри- цевец. С. П. Грицевец много рассказывал о тактических приемах воздушного боя, применяемых японцами, об осо­бенностях наших и японских истребителей. Многое запом­нилось и впоследствии нашло применение в боях. Все это я говорю для того, чтобы в самых общих чертах напомнить современному читателю обстановку последних предвоенных лет, которая хоть и не затрагивала мирной жизни основной массы населения страны, но для нас, военных, вовсе не бы­ла безмятежной.

Продолжая рассказ о жизни на Дальнем Востоке, я дол­жен возвратиться к событиям куда менее значительным, од­нако имевшим для меня огромное значение. Как я уже говорил, я летал на бомбардировщике борттехником. Но, откровенно говоря, не это было моей мечтой. Как и раньше, меня привлекала работа летчика, и я чувствовал, что мне предстоит сделать решительный шаг. Полеты на ТБ-ЗР11 только разожгли мою страсть.

Командиры кораблей нередко в длительных и спокой­ных полетах давали мне наглядные уроки по управлению машиной. Самое сложное — овладеть техникой посадки. ТБ-ЗРН был так устроен, что посадить его можно было сов­местными усилиями двух летчиков и борттехника. Конечно, сажал командир. Но при этом правый летчик выполнял оп­ределенные функции, помогая ему, а я, располагаясь при посадках между обоими пилотами, по приказу командира двигал рычаги, управляющие стабилизатором. Работа была нехитрая, но, совершая десятки посадок, я в деталях запом­

39

нил все, что делает командир. И однажды, набравшись сме­лости, сказал ему, что хочу попробовать посадить машину.

Командир корабля сказал: «Давай». Я даже опешил: как это «давай»?! Так просто?! «Сажай! — сказал командир, освобождая мне место левого пилота. — Ну! Заходи и са­жай!» И сам при этом сел на место правого пилота.

Как это ни покажется странным, но такая тихоходная громадина, как ТБ-3, управлялась довольно просто. А я столько раз в деталях фиксировал все элементы захода на посадку, что выполнить ее не представило большого труда. Более того: на свое счастье я посадил бомбардировщик с та­кой безукоризненной четкостью, что поначалу в эскадрилье никто не хотел верить в то, что посадку произвел борттех­ник. И вместо разноса и других более крупных неприятно­стей, которых можно было бы ожидать от этой самодеятель­ности, я неожиданно на некоторое время попал в центр внимания. Конечно, допусти я какой-нибудь промах при посадке, никакой демократизм наших внутригарнизоиных отношений не спас бы ни меня, ни командира корабля от сурового наказания. Но все обошлось на редкость благопо­лучно.

Зато после этого я был допущен к полетам на самолете Р-5. При нашей авиационной бригаде существовал трениро­вочный авиаотряд, и вот в этом отряде мне дали несколько вывозных полетов на Р-5, после чего я стал летать на Р-5. Я открыл в себе свойство, знакомое многим летчикам: я был способен чувствовать машину в полете, поэтому серьезных проблем с освоением самолета ни тогда, ни в последующие времена у меня не возникало.

Через некоторое время я был подготовлен не хуже аэро- клубовского летчика, а скорее всего — лучше, поскольку Р-5 в те годы был боевым самолетом. Р-5 был более сложен в пилотировании, чем те учебно-тренировочные машины, па которых обучалось большинство аэроклубовских летчиков.

Таких авиационных специалистов, как я, которые не были летчиками, но хотели ими стать, у нас в бригаде наб­ралось достаточно. Все мы подавали командованию рапор­ты с просьбой откомандировать нас в истребительное учи­лище для переучивания. Некоторые просьбы были удовлет­ворены, в том числе и моя. Так вместе с другими дальнево­сточниками, среди которых были Баранов, Ботяновский и Чупиков, я и попал в Качинскую авиашколу.

Начальником школы в то время был Василий Иванович Иванов — очень энергичный и грамотный специалист. Слу­шать его всегда было очень интересно — он умел говорить40

просто о сложных вопросах. К ак начальник школы, он мно­го внимания уделял нашему быту. Активным и очень дело­вым человеком был политработник Семенов. Во многом бла­годаря ему мы — специалисты, прослужившие уже но не­скольку лет, быстро переключились на новый ритм жизни и чувствовали себя в школе как дома.

Нашей 5-й слушательской эскадрильей командовал опыт­ный летчик-методист Сидоров. Командиром отряда был Тру­нов, командирами звеньев — Пушко, Воронов, Киселев.

Личный состав школы осваивал истребитель И-16. Это был основной тип истребителя-моноплана, который в ту по­ру состоял на вооружении строевых летных частей. Само­лет этот обладал прекрасными пилотажными качествами, но при этом был несколько сложнее для обучения, чем извест­ный истребитель-биплан «Чайка», и требовал довольно твердых летных навыков.

Обучали нас два инструктора — лейтенанты Крюк и Кормилицын. Оба они были моложе нас и ниже по званию. Это обстоятельство вначале несколько осложняло наши пов­седневные отношения. Многие из нас перебирали норму вы­возных полетов, что было связано с недостаточным методи­ческим опытом инструкторов, но в конечном счете отноше­ния наладились. Все прошли и через обязательную рулежку на И-16.

Дело в том, что истребитель при взлете и па пробеге — особенно после посадки — стремился развернуться и изме­нить направление. В этом отношении И-16 был особенно строгой машиной. И если летчик не мог точно выдерживать направление, то самолет разворачивало, что нередко конча­лось поломками и даже авариями. Стремление самолета развернуться при пробеге объяснялось вращательным дви­жением винта, и летчику нужно было умело работать пе­далями, чтобы компенсировать этот занос машины в сторо­ну. У нас бытовала такая скороговорка: «Раз-нейтрально!Раз-нейтрально!» Ритм этой скороговорки соответствовал реакции летчика на отклонение самолета от направления движения. И вот чтобы твердо освоить эти элементы, нам прописывали рулежку. На стареньком И-16 с ободранными крыльями (чтобы не взлетел невзначай!) мы утюжили по­лосу, обливаясь потом и приговаривая: «Раз-нейтрально! Раз-нейтрально!» Через рулежку прошли все. Она научила нас держать направление на всех типах истребителей.

Требовали от нас в школе и умения хорошо осматри­ваться в воздухе. Осматриваться в воздухе — это не просто вертеть шеей. Существовала довольно сложная методология,

41

приучавшая летчика контролировать пространство. Всем нам эта наука скоро очень пригодилась.

Переучивание шло быстро. Мне предстоял контрольный полет на учебно-тренировочном самолете УТИ-4 (вариант И-16 с двойным управлением) с командиром эскадрильи. В случае успеха я получал разрешение на первый самостоя­тельный вылет.

Качипская авиашкола была расположена на берегу мо­ря. Часть полета и круг для захода на посадку мы совер­шали над водой, но заходить в море далеко, или, как мы тогда говорили, «размазывать маршрут», нам запрещалось. Нас постоянно тренировали в имитации отказа двигателя. В считанные мгновения мы должны были найти правиль­ное решение: прибрежная специфика аэродрома усложняла дело, так как при аварийной посадке в результате нерас­четливости можно было просто-напросто шлепнуться в море или, что еще хуже, врезаться в берег, который со стороны моря был довольно крут и вздымался уступом.

И вот, выполняя свой контрольный полет с командиром эскадрильи, я все же незаметно для себя «размазал марш­рут» и далековато забрался в море. Когда я развернул самолет к берегу, проверяющий решил преподать мне урок и убрал обороты. Просто-напросто из своей инструкторской кабины он перевел мотор па малые обороты, резко умень­шив тягу винта. Самолет стал терять высоту. Естественным путем такая ситуация могла бы возникнуть, если бы вне­запно отказал двигатель.

Чувствуя, что самолет снижается, я машинально попы­тался вновь увеличить обороты, но не тут-то было: коман­дир эскадрильи крепко блокировал сектор газа, и из моей затеи ничего пе вышло. Море совсем близко. Самолет сте­лется над водой ниже обрывистого берега. Даже нескольких метров высоты мне не набрать. Все это я постигаю мгно­венно, по принять решение не так-то просто. Приводняться? Мысль достаточно непривычная, чтобы сразу приступить к выполнению маневра. Но не врезаться же в берег! Ухо­дят драгоценные мгновения. У меня пот проступает на лбу и становятся влажными ладони. Состояние, которое я ис­пытал в те несколько секунд, ныне принято называть стрессовым. Очевидно командир решил, что я уже хорошо прочувствовал ситуацию, потому что он сам вывел обороты на максимальные, и мы с ревом выскочили из-под берега. После этого я четко выполнил повторный заход и посадил машину. Когда мы покинули кабины, командир эскадрильи спокойно спросил: «Ну понял?» «Да! — совершенно искрен­42

не ответил я. — Хорошо понял!» «Вот так-то!» — сказал он, снимая шлем. И все. И никаких других слов. Да и не нуж ­ны были другие слова. Впоследствии я иногда думал, что было бы, если бы двигатель нашей машины не обладал такой приемистостью и мы бы потеряли еще несколько мгновений. Чтобы преподать мне столь наглядный урок, ко­мандир пошел на крайнюю степень риска. Такое мог себе позволить только очень опытный летчик. Как бы там ни было, а свой контрольный полет я запомнил на всю жизнь. Даже война не стерла тех ощущений, которые я испытал, глядя на надвигающийся обрывистый берег.

Нечего и говорить, что свой самостоятельный полет на И-16 я выполнил после такой подготовки без замечаний. Как и многие мои друзья, я успешно закончил программу обучения и получил назначение в 160-й резервный авиа­полк, который входил в состав Одесского военного округа.

Погрузив в один из дней вместе с другими выпускни­ками чемоданы в полуторку, мы отбывали к новому месту службы. Кто-то под общий смех привязал сзади к полутор­ке метелку, чтобы «замести следы» и не возвращаться. «Замести следы» означало покончить наконец с учебой и стать полноценным боевым летчиком. Мог ли я в тот день представить, что однажды, уже в послевоенные годы, я, командир истребительной авиационной дивизии, вновь вер­нусь в Качинскую авиашколу в качестве ее начальника! Ничего подобного у меня и в мыслях не было в тот день. Меня, новоиспеченного летчика-истребителя, в тот момент тревожило лишь одно: не «заморозили» бы на новом месте службы, а допустили бы сразу к полетам... Об этом только и разговоров было в пути: Баранов, Чупиков, Ботяновский, Безуглый, Романов, Петров так же, как я, получили назна­чения в тот же 160-й резервный авиаполк. Вместе нам было хорошо, и будущее не внушало опасений.

Так, переживая томительные недели в госпитале, пере­бирал я в памяти день за днем свое прошлое — состояние, знакомое каждому, кому довелось бывать в войну в госпи­талях. Но наконец наступил день, когда с меня сняли гипсо­вую шапочку, убрали жгут, вынули изо рта дощечку и шланг, и довольный врач подытожил: «Челюсть срослась, мозоль хорошая.» На этом основная работа медиков была закончена, а для меня начался новый этап: предстоялозаново научиться открывать и закрывать рот, жевать, го­ворить — оказывается, от всего этого можно отвыкнуть.

43

«Хорошая мозоль», которая привела в восторг врача, была, вероятно, настолько качественная, что каждое движение рта поначалу причиняло мне сильную боль, и кусок хлеб­ного мякиша приходилось заглатывать в несколько прие­мов. За столом нас собралось таких четверо, и со стороны мы, вероятно, походили на древних восточных мудрецов, углубленных в проблемы мироздания: каждый был настоль­ко погружен в свои ощущения и при этом так медленно и задумчиво пережевывал пищу, что не будь это в госпитале— черта с два кто-нибудь догадался бы, в чем тут дело. Под наблюдением профессора Агатова — одного из самых вид­ных специалистов по челюстным ранениям — мне удалили остатки сломанных зубов, костей челюсти, корней. После этих удалений и скоблений по два раза в день я благодарил профессора, а он разводил руками и, посмеиваясь, говорил коллегам: «Посмотрите-ка на него... Мы вырываем у него корни здоровых зубов, а он еще и благодарит...» Я мол­чал — что тут можно было сказать...

Постепенно прошла отечность левой стороны лица. Сро­слась губа. Остался, правда, шрам — но это уже сущие пус­тяки, это терпимо. Выздоравливаю. Какое это счастье — быть здоровым человеком!

Но все на свете относительно: для меня мое состояние — это здоровье и счастье, а как посмотрит на это медицинская комиссия — неизвестно. Это — постоянный повод для тре­вог. Я себя обманывать не хочу — скорее всего меня напра­вят в тыл, в один из запасных полков, где я буду переучи­ваться и летать на каком-то новом истребителе (это — если не дадут каких-то ограничений), а потом пошлют во фрон­товую авиацию, и в свой полк я уже не попаду. Об этом я даже думать не могу. Для меня существует только мой полк, мои друзья, и надо предпринять что-то такое, чтобы обязательно попасть в свою часть.

Впоследствии опыт войны убедил меня в том, что ж ела­ние каждого фронтовика вернуться именно в свою, а не в какую-то другую часть вполне объяснимо и имеет для воюющего человека первостепенное значение. Слишком сложна жизнь на войне, поэтому окружающие люди, к ко­торым ты привык, играют огромную роль. В своей части фронтовик чувствует себя как дома и, понятно, воюет с полной отдачей сил. Вот почему в годы войны, чтобы вер­нуться в родную часть, многие фронтовики шли на прямое нарушепие различных — весьма строгих в те времена! — предписаний и инструкций, что потом нередко осложняло их и без того сложную жизнь на фронте. И я внутренне44

готов был поступить так же. Никакого иного варианта я себе просто не представлял. Стремление воевать в своем полку морального криминала не несло, совесть моя была спокойна, поэтому я был готов пойти на криминал юриди­ческий. Мой боевой товарищ — ныне генерал, Герой Совет­ского Союза — Иван Вишняков в конце сорок первого года убыл из нашего полка, получив назначение в другую часть. Это — несколько иной вариант, более привычный для воен­ного человека, ибо каждый из нас с первых дней службы психологически готов к тому, что служить надо там, куда пошлют. Но и эта аксиома военной службы не снимает грусти расставания со старыми друзьями, хотя и не выхо­дит за грань привычного. Судя по воспоминаниям Ивана Вишнякова, ему было очень нелегко покидать наш полк.

«Совершенно неожиданно, — писал И. Вишняков, — меня тоже вырвали из родного полка — вручили предписание убыть в отдельную эскадрилью ПВО... Ох, как тяжело было расставаться с однополчанами, с которыми вместе начал воевать, облетел десятки фронтовых аэродромов, не раз хо­дил на боевые задания, радовался победам и горевал над могилами друзей!.. Борис Еремин, Алексей Маресьев (в бу­дущ ем — Герой Советского Союза, герой известной книги Б. Н. Полевого «Повесть о настоящем человеке». — Б. Е .), Николай Демидов, Владимир Балашов, Михаил Седов, Алексей Соломатин и Александр Костьггов снова улетели на фронт с майором Барановым, а я остался...»

А теперь представьте себе состояние бойца, вырванного из боевой семьи ранением... Какие чувства овладевают им по мере того, как он начинает выздоравливать? Одно-един- ственное: скорее вернуться в свой полк! Где сейчас мой полк? Куда он перебазировался в ходе боев? Где воюют мои однополчане?

Мне казалось, что стоит только узнать местопребывание моего полка, и все вопросы решатся сами собой. Но узнать было не от кого.

Над Ростовом-на-Дону стали появляться немецкие раз­ведчики. Это породило в городе тревогу, уже знакомую по Кировограду, Днепропетровску и другим городам, через ко­торые я проследовал в Ростов. В городе началась подготов­ка к эвакуации и обороне. Около госпиталей — знакомая картина! — толпились люди. Искали сыновей, мужей, зна­комых, родственников, добивались хоть какой-нибудь вес­точки, терпеливо, часами, смотрели и смотрели в окна.

Я чувствовал, что срок, отпущенный мне на поправку, кончается. Война спова вносила свои коррективы. Вся об­

45

становка говорила о том, что фронт приближается, значит, скоро снова хлынет поток раненых, и Ростов из тылового города превратится в прифронтовой. Но я уже был работо­способен и в ожидании комиссии подолгу ломал голову над проблемой: как мне вернуться в свой полк? Миновать комиссию было невозможно, а попасть на нее — значит, рас­прощаться с полком...

ВОЗВРАЩ ЕНИЕ

Когда подошло время выписки, я стал настоятельно про­сить лечащего врача, чтобы меня направили именно в тот полк, в котором я воевал. Я убеждал его, как мог, что это будет самое разумное и полезное решение со всех точек зрения. Я искренне был уверен в том, что среди своих боевых товарищей гораздо быстрее восстановлю и силы, и боевые навыки, и объяснял врачу, почему в своем родном полку каждый летчик воюет с большей самоотдачей и уве­ренностью. Он выслушивал меня со вниманием и сочувст­вием, но отвечал так, как должен отвечать человек, от ко­торого мало что зависит: «Существует общий порядок. По­сле раненпя мы всех отправляем только в запасные полки». Все же моя настойчивость произвела впечатление, и врач порекомендовал мне обратиться к комиссару госпиталя, предварительно доложив ему о моей просьбе. Комиссар, желая хоть чем-то мне помочь, согласился выписать меня в распоряжение штаба Северо-Кавказского военного округа. Мобилизационными вопросами в штабе округа занимался в тот период полковник Кульнев. От этого человека теперь и зависела моя дальнейшая военная судьба.

В том, что я добился направления в штаб Северо-Кав­казского военного округа, был свой резон. У меня появилась надежда, что через штаб округа я смогу добиться прямого направления на фронт в свою часть. А это в тот момент было для меня самым главным.

18 августа — через месяц с небольшим после ранения— я был выписан из госпиталя. Авиационного обмундирова­ния в интендантском госпитальном хозяйстве для меня не нашлось, и мне выдали общевойсковое, с красной окантов­кой. Так что по внешнему виду я теперь был пехотным командиром, и вряд ли с первого раза во мне можно было признать летчика. Распрощался с товарищами по палате, с врачами, медсестрами, собрал нехитрые пожитки, пере­кинул через плечо вещмешок и отправился в штаб о к р у г а -40

он располагался педалеко, в центре Ростова, и занимал одно из самых крупных зданий. Я не стал разговаривать ни с кем из командиров, занимавшихся личным составом ок­руга, а решил дождаться полковника Кульнева и говорить только с ним. Полковник куда-то уехал по делам, и никто мне не мог сказать с определенностью, когда он вернется. Я, набравшись терпения, ждал.

За те несколько часов, что провел в ожидании в штабе, я со всех сторон обдумал предстоящий разговор, но когда попал к Кульневу в кабинет, то увидел очень усталого че­ловека и как-то сразу оробел. Все же обстоятельно изложил ему свою просьбу.

Уже потом я не раз с благодарностью вспомипал пол­ковника и думал о том, как мне повезло. Среди всех забот, которые навалились на него в те дни, ему конечно же было пе до случайного летчика, да еще одетого в пехотную фор­му, который, вопреки установленному порядку, хотел по­пасть в свою часть. И он одной короткой фразой мог обру­бить все мои надежды. Тем более что мой полк не имел никакого отношения к Северо-Кавказскому военному окру­гу — полк входил в состав Южного фронта. Потом уже я сообразил, что документы, выписанные мне полковником Кульневым, за пределами Северо-Кавказского военного ок­руга фактически никакой силы не имели, тогда как мне нужно было искать свой полк как раз за пределами округа... Так или иначе, полковник выслушал меня, повернул ко мне усталое лицо, подумал и сказал:

— Я выпишу тебе предписание явиться в твою дивизию. Но где она сейчас? Где ты будешь ее искать?

Почему-то я для себя твердо решил, что полк воюет где-то в районе Кривого Рога. Исходя из этой внутренней уверенности, я примерно указал направление. Кульнев по­смотрел на меня сочувственно.

— Э-э, — протянул он, — там сейчас такое делается...Но тут же, махнув рукой, выписал нужные бумаги и

на прощание коротко сказал:— Ну ищи!Вся эта встреча заняла совсем немного времени, и боль­

ше я никогда полковника Кульнева не встречал. Но в душе своей сохранил пожизненную благодарность к этому чело­веку, с которым меня случайно столкнула военная судьба в трудную минуту и который своим участием фактически определил всю мою дальнейшую фронтовую биографию. Отнесись он к моей просьбе формально —■ я совершенно не представляю, как бы в дальнейшем сложилась моя судьба.

47

Из штаба округа я пошел на вокзал. На улицах кипела работа, по которой можно было судить о приближении фронта: у больших зданий и магазинов витрины заклады­вали мешками с песком, у окраин рыли щели и укрытия — город готовился к обороне.

На вокзале все смешалось в людском водовороте. Тут были военные из прибывших частей, были и такие, как я, которым после госпиталей предстояло отправляться на фронт, было много беженцев с дедъми, с больными, с ка­кими-то узлами, тюками, чемоданами и ящиками... Огром­ные очереди стояли за водой и продуктами. Горькие раз­говоры, напуганность. По разговорам выходило, что тяж е­лые бои идут где-то у Днепра. Пожилые люди обо всем судили спокойно и немногословно. До меня доносились об­рывки разговоров: «Не то видели», «не одолеет Гитлер Россию», «придет время, и его, проклятого, погоним»...

Потолкавшись на вокзале, узнал, что на Харьков скоро отправляется сборный санитарный поезд. Поспешил на платформу, нашел состав. У вагонов стояли медработни­ки — пожилые, молодые, — все в военной форме, но было видно, что форму они носить не привыкли. Ж елающих по­пасть на поезд много, но попасть трудно — не берут. Мне повезло — сумел убедить. Рассказал о своем ранении, по­благодарил их за труд, хотя па ноги меня поставили совсем другие врачи. Но я был искренен — я действительно был благодарен медицине, и мои собеседники это почувствова­ли. С этим санитарным поездом я и добрался до Харькова.

Харьков был уже самым настоящим прифронтовым го­родом. Везде много военных, на станции — эшелоны с бое­вой техникой.

Недалеко от вокзала, в парке, разместился продпункт. У меня были талоны на питание, выданные в Ростове, по­этому прежде чем решать, как добираться дальше, я решил перекусить. В продпункте заметил авиаторов и обрадовался. Стал расспрашивать о положении дел на фронте в надежде выяснить что-нибудь о местонахождении своего полка. Но чем больше я пытался что-то выяснить, тем настороженней становилась вокруг меня обстановка. Не сразу я сообразил, что на мне — новенькая пехотная форма, что назвал я себя летчиком и при этом никаких документов, конечно, не предъявил. А кругом полно слухов о переодетых диверсан­тах... Все это я понял поздно, а поняв, почувствовал себя неловко, чем лишь усугубил настороженность моих случай­ных собеседников, Словом, я едва не влип в историю. Проя­

ви я любознательность более настойчиво, мепя, определенно бы, задержали как подозрительную личность.

Ничего не выяснив, я поспешил покинуть продпункт, отоварившись хлебом, воблой и махоркой. Еще я сообра­зил, что, хоть сам я считаю себя вполне поправившимся, вид мой, вероятно, не внушает доверия незнакомым людям. Лицо — припухшее, особенно — левая часть, зубные проте­зы я еще толком не освоил и говорю с каким-то шипением, смахивающим на акцент, — в общем, дело скверное и надо быть впредь поосторожнее. Посадят до выяснения, а там доказывай...

Эшелонов в западном направлении шло очень мало. В основном прибывали оттуда. С трудом пристроился к во­инскому эшелону до станции Синельниково. К Кривому Ро­гу поезда уже не ходили. Теперь у меня была иная зада­ча — надо было добраться до того населенного пункта, куда поезда еще ходили. Поскольку Синельниково расположено к юго-западу от Харькова, а оттуда и до Кривого Рога неда­леко — меня этот маршрут устраивал.

Под Павлоградом наш состав был остановлен. Оказыва­ется, накануне фашистские бомбардировщики разбомбили воинский эшелон. Я увидел перевернутые вагоны, обгорев­шие и разбитые автомашины, орудия, кое-где — трупы. Путь расчищали военные и жители близлежащего поселка.

К вечеру наш эшелон тронулся дальше. Ночью подъеха­ли к Синельниково. Впереди, над станцией, — зарево. Ко­мендант станции и начальник эшелона объявляют всех следующих в эшелоне мобилизованными на расчистку пу­тей. Оказывается, фашисты бомбили станцию всего минут за сорок до нашего прибытия.

Дым, гарь, пожары. В ночном воздухе, как снег, висел пух от подушек. Во время налета на станции находилось несколько эшелонов, в том числе и эшелон с эвакуирован­ными семьями. Я вдруг почувствовал удушливый запах горелого мяса, и до меня дошел жуткий смысл всего про­исходящего.

Из темноты мне навстречу шла женщина, которая несла на руках мертвого ребенка. Кругом были разбросаны вещи.

Я двигался, помогал расчищать пути, делал то, что де­лали в эти часы другие люди на станции, но все это со­вершалось как-то автоматически и безотчетно. Внутренне я оцепенел от всего увиденного, сознание не охватывало это­го, пе подчинялось мне. Стороной пролетели немецкие самолеты — я отчетливо видел кресты на плоскостях. Я ви­дел такие кресты и раньше, в воздухе, но теперь я смот­4 Б. Н. Еремин 49

рел на них совершенно другими глазами. Где-то в глубине души, я чувствовал, зарождалось какое-то незнакомое мне ранее, холодное и тяжелое чувство. Это была ненависть.

Тракторы растаскивали с путей искореженные вагоны. Я подбирал разный хлам и относил его в сторону. Мое но­вое обмундирование стало черным, но мне было не до этого.

Нас покормили жители, чьи дома были расположены вблизи от станции. С утра из поселка прибыла большая группа людей с ломами, лопатами и тачками — дело пошло бгдстрее. Я нашел коменданта станции и попытался объяс­нить ему, чго в эшелоне я — человек случайный, еду в свою часть. Спросил, не поможет ли он с транспортом. Грязный, оборванный, с воспаленными глазами, он никак не мог по­нять, кто я такой и куда еду.

— Вря что, раненый?Я — уже спокойнее, чтобы он все-таки уяспил ситуа­

цию — снова подробно все объяснил. Сказал, что направ­ляюсь в свою часть.

— Так где же ты ее найдешь? — Комендант вырази­тельным взглядом окинул пожарище, словно хотел сказать: «Разве не видишь, что делается? Это тут, в тылу, а там!» Но все же порекомендовал: — Иди на станцию Синельни- ково-два, там товарные составы формируют на Запорожье. Станки с заводов надо вывозить. Может быть, там при­строишься.

На станции Синельниково-2 людей было меньше. Во время налета сюда упало всего две бомбы около товарного двора, так что можно было считать, что никаких серьезных последствий этот налет для Синельниково-2 не имел.

Дежурный по станции сидел в маленькой комнатушке с телефонами, медленно ел что-то из миски и разговаривал с женой.

Женщина плаксиво тянула:— Сколько же ты теперь будешь сидеть здесь? Ведь

убьют, а у нас ребята... Пойдем, а?Дежурный, не обращая на меня внимания, мотнул го­

ловой:— Ты что, не соображаешь? Я на службе! На служ­

бе, — раздельно произнес он, — поняла?Но женщина тянула свое:— Убьют же, а у нас ребята...Дежурный поднял глаза и увидел меня.— Тебе что, товарищ?Я объяснил.

50

— Поезда в Запорожье уже не ходят, — сказал он, — там теперь фронт. Но часа через два-три будем отправлять туда товарный порожняк. Пристраивайся. Авось добе­решься...

Меня вполне устраивал товарный порожняк. На купей­ный я и не рассчитывал. Я уходил, а за моей спиной жена железнодорожника продолжала тянуть свое. Но я уже по­нял — такой пост не бросит.

Пристроился я па тормозной площадке товарного вагона и стал ждать. Моросил дождь. После всего виденного на душе было неспокойно. Дело оборачивалось совсем не так, как я предполагал несколько дней пазад, выписываясь из ростовского госпиталя. Все оказалось во много раз сложней и драматичней. Собирался я в Кривой Рог, а теперь не был даже уверен в том, смогу ли добраться хотя бы в Запо­рожье. И если этот товарняк пе попадет под бомбы и я все-таки доберусь до Запорожья, то что я буду делать даль­ше? Насколько я уверовал в то, что мой полк воюет где-то под Кривым Рогом, настолько же я не сомневался в том, что в Запорожье его быть не может. Куда мне там идти? Где искать?

Подошел паровоз, подцепил несколько теплушек и от­крытых платформ, и состав тронулся. Чем ближе подъез­жали к Запорожью, тем сльтшпее была орудийная канонада. Ясное дело — фронт уже подошел к городу. Где искать полк? Муторно на душе.

Не доезжая до города нескольких километров, товарняк остановился. Вражеская артиллерия била по городу и по железнодорожной станции. Стояли долго. И вдруг — слышу рокот мотора! Что это значило для меня в тот момент — трудно передать. Рокотал за облаками И-16, родной мой «ишачок», гул которого я мог бы безошибочно определить даже во сне. Вскоре в разрывах облаков промелькнул и сам самолет. Шел он как будто бы со снижением, может быть— на посадку.

Меня захлестнула волна радости. Неужели наши ребя­та? Скорее всего — нет, но все же где-то в городе базиру­ются истребители, значит, мои поиски облегчаются — там я все узнаю.

Спрыгнув с тормозной площадки вагона, я решил идти к городу пешком. Пошел прямо на звуки разрывов артил­лерийских снарядов. Самолеты теперь довольно часто появ­лялись в разрывах облаков.

К полудню я добрался до окраинных домов города. Об­стрел не прекращался, людей было мало — попрятались.4* 51

Я был рад тому, что вижу в воздухе наши самолеты, но совершенно не обращал внимания на разрывы артиллерий­ских снарядов, хотя один из них шарахнул довольно близ­ко. У меня было странное ощущение. Вероятно, от всего пережитого в пути, от слабости после нескольких недель пребывания в госпиталях я сильно устал и, одержимый одной целью, просто ни на что не обращал внимания, кро­ме пролетающих И-16. Я шел по городу как в полусне.

У повстречавшихся военных я спросил, как добраться до аэродрома. Меня направили к одному из зданий, кото­рое оказалось комендатурой. Там проверили мои документы и объяснили, как найти штаб авиаторов. К исходу дня, после многих часов хождения, я был представлен команди­ру 66-й истребительной авиадивизии полковнику Старо- стенко. Дивизия эта входила в состав авиационной группы, которой командовал тогда полковник В. А. Судец.

Командир дивизии приказал накормить меня, после че­го сказал, что скоро поедет на аэродром Мокрая в 296-й истребительный полк к Баранову и захватит меня с собой. От радости и от усталости — добрался все же, нашел! — я ни о чем не мог думать. Потом Старостенко закончил свои дела в штабе, посадил меня в свою эмку, и мы по­ехали.

На аэродроме, очевидно, привыкли к визитам комдива. Поглощенный делами, комдив сразу же направился в штаб полка к Баранову, а я, предоставленный сам себе, постоял около машины и неторопливо пошел к землянкам, где жили летчики. Я шел и думал о том, что прошла целая вечность с той июльской ночи, когда я сидел в своем И-16, ожидая команды на вылет...

Никто, ни один человек в полку, конечно, не ожидал моего появления. Но стоило мне перешагнуть порог зем­лянки, как я сразу оказался в кругу друзей. При виде меня на их лицах появилось столько неподдельной радости, столько участия и тепла, что мне и по сей день не выска­зать всего того, что испытал, вернувшись в свой полк. Меня окружили, засыпали вопросами. Известие о том, что я вернулся, моментально распространилось по всему полку. Ребята шутили по поводу моей армейской формы с крас­ными кантами — какие там «красные»! После Синельниково они почернели...

Подходили все новые и новые летчики и техники. У ме­ня © горле стоял комок, я не мог ни говорить, ни отшучи­ваться и испытывал и огромную радость и боль одновре­52

менно, а ребята будто не замечали этого моего состояния. Федоров, Демидов, Соломатин, Маресьев, Вишняков, Мар­тынов, старший техник Кутовой — все наперебой расска­зывали о том, что произошло в полку за месяц. Погиб JIc- пешин. За несколько дней до моего возвращения, когда полк находился уже здесь, в Запорожье, на аэродроме Мокрая, не вернулся с боевого задания Володя Балашов. Кутовой рассказывал о мытарствах технического состава при перебазировании. Летчикам в этом отношении было проще: перелетел на другой аэродром — и снова воюй! А техники добирались к новым аэродромам по забитым во­енным дорогам, да еще везли с собой необходимое имущест­во. Сначала добрались до Кривого Рога (правильно я пред­полагал в Ростове!), потом — до Никополя и, наконец, до Запорожья. Иногда в пути наскакивали на немецкие пере­довые части, приходилось отбиваться, несли потери, выры­вались и побочными дорогами уходили.

Во время разговоров одни друзья как-то незаметно по­кидали землянку, другие появлялись. Шел обычный день войны, и ребята совершали вылеты на боевое задание.

Через некоторое время освободился и мой командир и друг Николай Баранов. Исхудавший, с ввалившимися гла­зами, он увидел меня и растрогался. Я начал докладывать по форме:

— Товарищ капитан... старший лейтенант Еремин...В горле перехватило. Николай рванулся ко мне:— Борис! Дорогой ты мой! Живой! А мы-то думали...— Что, — говорю, — уже крест поставили?Баранов, по-прежнему радостно глядя на меня, винова­

то развел руками. Понятно, конечно... Я уже и по реакции летчиков почувствовал, что на меня смотрят как на чудо. Как будто я и впрямь вернулся с того света.

Костяк полка в те дни составляли человек восемнад­цать. Немало было незнакомых летчиков. Меня приняли, как и положено принимать старожила: мне были откро­венно рады, и эту радость скрывали за шутками.

— Ну ты хорош — пехотинец-авиатор! Где это ты вы­пачкался так? Неужели обучился ползать по-пластунски на брюхе?

— Ребята, а разговор у него вроде бы иной: на грузин­ский смахивав!!

Я улыбался. Отшучивался. Но я понял, что той войны, которой я насмотрелся по госпиталям да по пути сюда, они не знают. Воюют, а не знают. Да я и сам бы не знал, если б не ранение... И я стал рассказывать. Не обо всем, ко­

53

нечно; обо всем, что прочувствовал и продумал, мне рас­сказать тогда было просто не под силу. Рассказал подробно о том, что видел в Синельниково, и все приумолкли.

Разговоры в землянке продолжались до позднего вечера. Баранов подробнейшим образом расспросил меня о лече­нии. Напоследок сказал:

— Отдыхай пока. Набирайся сил.Но я уже успел почувствовать напряженный ритм жиз­

ни полка, и усталость летчиков, и нехватку ведущих групп — не настолько я там, в тылу, отвык от фронтовой жизни, чтобы не заметить всего этого. И я сказал Баранову:

— Не могу я сидеть без дела... Давай самолет — я хоть потренируюсь немного, а там видно будет.

Баранов сначала отказывал, потом уступил. В полку и впрямь каждый человек был на счету. В общем, через два дня после возвращения я сел в кабину И-16.

Николай ограничился несколькими словами.— Ты после госпиталя еще не окреп, — сказал о н ,—

сбить могут. А прикрыть тебя мне нечем — нет самолетов. Давай держись восточнее аэродрома, там пилотируй.

Говоря «ты не окреп», Баранов имел в виду, что за вре­мя своего вынужденного отсутствия я, конечно, растрени- ровался, утратил некоторые навыки, реакцию и мне нужно какое-то время и условия для адаптации. А фронт рядом. Артиллерия противника била с острова Хортица. По суще­ству, Запорожье находилось даже не в прифронтовой поло­се, а у самой линии фронта.

Я запустил двигатель. Кабина наполнилась привычны­ми запахами, но мне было не по себе. Давила необжитость кабины. Запах гари оживил воспоминания: казалось, опять пахнет жженой резиной. Это ощущение было таким силь­ным, что я в воздухе почувствовал приступ тошноты.

Пробный полет дал мне понять, что, во-первых, физиче­ски я действительно еще недостаточно окреп, а во-вторых, мой ночной июльский полет, закончившийся падением, ос­тавил глубокую травму в сознании, которую мне надо бу­дет преодолевать.

Попилотировав немного в стороне от аэродрома, я про­извел посадку, одновременно с усталостью испытав и чув­ство удовлетворения: все-таки я снова могу летать, а это — главное.

Машин в полку было немного. Десятка полтора И-16, два Ил-2, неисправный МиГ-1 и все. Пополнение полка материальной частью осуществлялось только за счет ремон­та подбитых и неисправных машин. Их отыскивала и под­54

бирала специально созданная команда из техников и меха­ников.

Все, что могло летать и попадало в поле зрения этой команды, так или иначе становилось собственностью наше­го полка. Таким образом и оказались у нас два Ил-2 и один МиГ-1. Инженер нашего полка — ветеран инженерно- авиационной службы, человек очень энергичный и инициа­тивны й— Иван Павлович Терехов, вспоминая тот период, заметил, что в гу пору у нас даже оказался один старый бомбардировщик СБ, но, кажется, использовать его нам так и не пришлось.

Вообще, в ту пору наш полк действовал несколько изо­лированно как самостоятельная авиационная часть. Бывали времена, когда распоряжения мы получали через авиаци­онного представителя непосредственно из штаба фронта. Такая автономия и некоторая оторванность от других ист­ребительных авиационных частей порождала свои особенно­сти. В частности, во всем, что касается материально-техни­ческого обеспечения, мы могли рассчитывать только на изобретательность и инициативность нашего инженерно- технического состава. В этом отношении трудно переоце­нить деятельность Терехова и его помощников. Ремонтируя поврежденные самолеты, он вместе со старшими техниками Кутовым и Дымовым часто использовал любое пригодное для дела авиационно-техническое оборудование, которое простаивало в железнодорожных тупиках на станции.

Кто-то грузил эти вагоны, чтобы куда-то отправлять, или шли они откуда-то для кого-то и застряли здесь на полпути. Было неизвестно, куда, откуда и для кого. Бес­хозные вагоны, брошенные в тупиках, покорно дожидались своей участи. Иван Павлович Терехов в таких случаях никогда не колебался. Своей волей, энергией и убежден­ностью он властвовал на станционных тупиках, забирая все, что необходимо для нашего воюющего полка. В эти труднейшие первые месяцы войны во многом благодаря Терехову полк выходил из материально-технических затруд­нений и продолжал воевать.

Если говорить о характере боевой работы, то в те дни очень высока была интенсивность вылетов на штурмовку и разведку. Известно, что истребитель, используемый как штурмовик, очень уязвим. Броневой защиты у него нет, а бьют по нему с земли из всех видов оружия. Что же каса­ется плотности огня самого истребителя, то двумя пулеме­тами, которыми было вооружено большинство машин И-16, многого, конечно, не сделаешь. Сейчас пе помню, кто имен­

55

но из наших летчиков забрался в кабину одного из бесхоз­ных штурмовиков Ил-2, поднял его в воздух, полетал на нем и приземлился со словами: «Пойдет! Заряж ай оружие!» И с тех пор в течение некоторого времени наши истреби­тели исправно летали на этих штурмовиках, когда группа получала задание вылетать на штурмовку.

Чаще всего тогда мы штурмовали артиллерийские по­зиции на острове Хортица, поскольку враг установил там несколько артиллерийских батарей, которые методично об­стреливали город. И один из первых своих боевых вылетов после госпиталя я произвел на штурмовку артиллерии на острове Хортица.

Остров этот знаменитый. Когда-то, в далекие времена, здесь бушевала Запорожская Сечь. В годы гражданской войны кремлевские курсанты вели здесь бой с врангелев­цами. Теперь вот мы выбивали с острова фашистов.

Тот наш налет, в котором я участвовал впервые после долгого перерыва, был внезапным. Заходы мы делали пара­ми. Выходили к острову с юга, делали «горку», а затем ата­ковали артнозиции. В основном били из пулеметов по ар­тиллерийской прислуге и по ящикам с боезапасом. Два наших Ил-2 сбросили бомбы на землянки и вели мощный огонь из пушек. От цели мы уходили на бреющем по Днеп­ру, затем набирали высоту и снова атаковали. Так по че­тыре захода с разных направлений. Специально выделен­ная пара истребителей подавляла зенитные точки. Каждый летчик сам выискивал себе цель. Уничтожая цель, я испы­тывал сильный азарт. Ж алел об ограниченном запасе пат­ронов.

В тот раз мы вернулись домой без потерь. Но вскоре во время очередного вылета на штурмовку артпозиций про­тивника на острове Хортица был подбит Иван Вишняков. Он оказался в сложном положении, поскольку подбили его на малой высоте. Прекрасный летчик в этой ситуации не растерялся, приводнил свой «ишачок» в камышах у левого берега Днепра. С трудом выбравшись из трясины, заляпан­ный болотной грязью с ног до головы, он вскоре пришел на аэродром. Рослый, худощавый, Иван деловито счищал с себя грязь, ворча себе что-то под нос и совершенно не реа­гируя на наши шутки. Почему-то всегда, когда летчику удавалось благополучно выбраться из серьезной передряги, мы, друзья, встречали его удачными и не очень удачными остротами. Почти каждый в полку испытал это. Очевидно, таким образом мы снимали напряжение, которое всегда ис­пытываешь, тревожась за судьбу товарища. И была в таких

шутках радость по поводу того, что все окончилось благо­получно.

За успешную штурмовку вражеских артиллерийских позиций командир авиационной группы объявил летному составу благодарность. Артиллерия на острове на несколько дней замолчала.

В те же дни полк пережил еще одну радость: вернулся сбитый над вражеской территорией Володя Балашов. Он прикрывал бомбардировщики ДБ-Зф и во время боя в рай­оне цели был подбит. Пришлось прыгать с парашютом. Гитлеровцы долго его искали, но он спрятался в густой траве, а ночью осторожно двинулся к Днепру. Так, ночами, и продвигался на восток, а днем пережидал, укрывшись в каком-нибудь надежном месте. Свое изорванное обмунди­рование он бросил и в одних трусах переплыл Днепр. На левом берегу его подобрали советские люди, накормили, дали кое-какую одежонку, и он, обросший, в драных шта­нах и цветастой измятой рубахе, в один прекрасный день предстал перед нами. Радостных воплей было много. Ост­рили по поводу его одеяния, но Володя был невозмутим.

— Что за смех? — отвечал он острякам, делая вид, что не разделяет общего веселья. — Ш таны как штаны: можно заштопать и на базаре продать. С руками оторвут... А ру­башка и впрямь коротковата, зато цветастая. Такую рубаш­ку девушке подарю — она себе кофточку сошьет...

Володя Балашов был одним из самых компанейских летчиков в полку. Он обладал завидным жизнелюбием и не терял чувства юмора даже в такие моменты, когда мно­гим из нас было не до смеха. Ну а если речь шла об оче­редном розыгрыше, то можно было безошибочно указывать на Балашова как на одного из инициаторов этого розыгры­ша. Вторым таким человеком был Саша Мартынов. Этих ребят никакой иронией невозможно было смутить. Летчики, например, не раз острили по поводу довольно длинной шеи Балашова, но Володя в ответ только щурился... «Родителям своим благодарен, — степенно заявлял он, — с такой шеей мне хорошо вести круговую осмотрительность...» И при таком бесценном характере он был прекрасным летчиком и верным боевым товарищем.

Само это событие — возвращение в полк двух опытных летчиков — имело в то время особенно большое значение. Дело не только в каждому понятной радости видеть своего товарища живым и невредимым. В сорок первом году, ког­да мы несли большие потери, когда у нас недоставало тех­ники, людей, не было еще должного умения грамотно вое­

57

вать с таким сильным и вероломным противником, возврат щение сбитого летчика носило огромный жизнеутверждаю­щий смысл. Я уже упоминал о том, что за время моего отсутствия в полку появилось много новичков. Это, как правило, была молодежь, которой часто не хватало боевого опыта. А воевать приходилось без скидок на молодость и неопытность. Враг ошибок не прощал. И если не возвра­щались даже опытные летчики (у Володи Балашова на счету уже было три сбитых фаш иста), то это, конечно, мо­ральной и психологической тяжестью ложилось на весь личный состав полка.

И вдруг— жив и невредим! Вынырнул из небытия! В те дни в полку только и разговоров было: «Еремин вер­нулся! Балашов вернулся!» Ну и конечно, немалое значе­ние имел тот факт, что в полку стало на два опытных лет­чика больше. Не так-то много людей в истребительном полку, а ведущих групп — по пальцам одной руки можно пересчитать...

Прошло несколько дней. Я полностью включился в бое­вую работу. К концу августа интенсивность вылетов на бое­вое задание ощутимо возросла: фашистские войска выхо­дили к Днепру.

Вскоре я почувствовал, что Баранов щадит меня и по­сылает на задания реже, чем других опытных летчиков. Я потребовал дать мпе полную нагрузку. Обстановка с каждым днем становилась все напряженней, и я вновь стал водить группы.

В один из дней мы четверкой вылетели па юго-запад от Запорожья, в район на Днепре, где, по дапным воздуш­ной разведки, немцы пытались наладить переправу через реку. Разогнав огнем вражеских саперов, мы развернулись на запад, во вражеский тыл. Вскоре заметили колонну кон­ницы. Покачиванием крыльев я подал сигнал «Внимание!», но атаковать сразу не стал, а провел группу дальше на за­пад, чтобы конники потеряли бдительность. Вскоре мы развернулись, снизились и с первой же атаки уложили большую группу кавалеристов. Лошади, испуганные гулом моторов, сбивались в кучи, что облегчало повторную атаку.

Алексей Маресьев рассказывал мне, что однажды, когда полк работал с аэродрома Кривой Рог, он вылетел на раз­ведку и штурмовку в составе группы, которую вел капитан Боянов. Во время полета обнаружили колонну автомашин с солдатами и артиллерией. Колонна втягивалась в один из58

населенных пунктов. У наших летчиков кончалось горючее, пришлось возвращаться. Заправились и снова вылетели, считая, что вражеская колонна должна уже выходить из населенного пункта. Так оно и было, только фашисты со­брали женщин и детей, посадили их в машины, перемешав с солдатами, и, зная, что по детям и женщинам наши лет­чики стрелять не будут, выезжали спокойно.

Капитан Боянов прошел группой над вражеской колон­ной и развернулся на свой аэродром. Снова произвели по­садку, но отпускать гитлеровцев, конечно, не собирались. Выждали около часа и вылетели в третий раз. Расчет ока­зался точным: фашисты отпустили «прикрытие» и ускорен­ным маршем следовали по своему маршруту. Здесь-то груп­па Боянова и атаковала колонну: автомашины были сож­жены, солдаты перебиты...

Боевую работу с аэродрома Мокрая становилось вести все труднее. Возобновился обстрел с острова Хортица. Аэ­родром оказался у самой линии фронта и, судя по всему, сильно мешал противнику. Нас начали бомбить немецкие бомбардировщики Хе-111. Они прилетали не только днем, но и ночью, а у нас было слишком мало сил, чтобы обес­печить себе еще и надежное прикрытие с воздуха.

Однажды, когда мы группой вернулись с задания, на­летели Хе-111. Их было шесть под прикрытием трех Ме-109. Заходили они в створ стоянки наших самолетов и землянок. Наши истребители в это время заправлялись го­рючим, а летчики шли к командиру полка докладывать о результатах вылета. «Хейнкели» неожиданно вывалились из рваных облаков над самым аэродромом. Мы бросились врассыпную по щелям и дренажным колодцам — кто куда успел. Бомбы уж е свистели над головами. Взрывы слива­лись в сплошной давящий грохот, комья сухой земли, осы­паясь, барабанили по спинам. Я впервые попал вот так под бомбы и большим усилием воли удерживал себя у зем­ли там, где укрылся. Казалось, каждая бомба падает на тебя. Хотелось вскочить и бежать в сторону — куда-нибудь, только подальше от этого места. И я видел, как некоторые не выдерживали, бежали из укрытий, но это как раз то единственное, чего нельзя было делать. Как правило, они попадали на бегу под веер разрывов и погибали.

Казалось, бомбежка длится вечность. Когда она нако­нец прекратилась, картина открылась тягостная: побиты ав­томашины, из бензозаправщика течет бензин, шофер — без верхней части туловища... Летнее поле было исковеркано

59

глубокими воронками, но самолеты, за исключением одного И-16, не пострадали. Полк по-прежнему был боеспособен.

Аэродром стал непригоден для боевой работы, и мы сменили место базирования. Очередным нашим аэродромом стало поле возле большего села Ново-Николаевка. Село уто­пало в зелени фруктовых садов. Жители угощали нас яб­локами, грушами.

В полк прибыло пополнение — эскадрилья на истребите­лях МиГ-1. Командовал эскадрильей герой Халхин-Гола старший лейтенант Ф. В. Васильев. В эскадрилье были опытные летчики Ионов, Кольцов, Седов и другие. При­бывшие летчики на истребителях МиГ-1 успешно перехва­тывали разведчиков противника и вели результативные воздушные бои на больших высотах.

В те дни мне пришлось сделать несколько вылетов па разведку в район Днепропетровска. Немцы еще не вошли в город, и город лежал как бы опустевший и покинутый. Никакого движения на площадях и улицах. Ж изнь затаи­лась в ожидании тягостных перемен.

Запомнились пожары, вспышки от разрывов артилле­рийских снарядов, провисшие пролеты мостов — вероятно, наши перед уходом взорвали.

Осложнилась обстановка и под Каховкой. Там против­нику удалось навести переправу, и потому над Каховкой нам приходилось вести частые воздушные бои. Не раз штурмовали мы и переправляющиеся войска фашистов. За несколько дней в воздушных боях над каховской перепра­вой мы сбили восемь немецких самолетов, но и сами по­несли потери.

После этих боев над Днепром настал день, когда в на­шем полку осталось четыре И-16 и два МиГ-1. Пришел приказ отправить личный состав полка для переучивания на один из тыловых аэродромов. Так закончился для нас первый тяжелейший этап боев лета сорок первого года.

Перед отправкой в тыл личный состав был переброшен в село Розовка под Мариуполем. Чистились, мылись в ба­не, меняли белье. По скудным материалам, которые сохра­нились с довоенных пор у инженера полка И. П. Терехова и старшего техника эскадрильи К. П. Дымова, начали изучать новые самолеты. Перед войной Дымов учился в академии, у него остались конспекты, которые теперь при­годились всем. Волновал прежде всего вопрос, какие имен­но самолеты получим. С фронта известия шли по-прежнему неутешительные. Угнетали сообщения о сдаче городов, осо­бенно — Кременчуга и Киева. По дороге через село беспре-

рывно шли гурты скота, стадо за стадом; вывозилось завод­ское имуществу, ехали повозки с семьями, автомашины.

Наконец тронулись в путь и мы. Ехали через Сталине, Ворошиловград, Поворино, Саратов — на Куйбышев. Зна­комая картина на вокзалах. Все забито людьми, перебои с водой, с продуктами, на продукты меняют вещи. Иногда немцы бомбили железнодорожные станции, тогда поезда подолгу стояли на перегонах.

Трудное время.

СЕМЬ ПРОТИВ ДВАДЦАТИ ПЯТИ

В первых числах октября 1941 года добрались мы до ко­нечного пункта нашего маршрута — железнодорожного разъезда неподалеку от Куйбышева. Крутом, помню, грязь и бездорожье. Рядом с разъездом — небольшое село, возле которого полевой аэродром. Разместились по избам.

Мы — в глубоком тылу, но настроение у нас вовсе не безмятежное. Конечно, того напряжения, к которому при­выкаешь на фронте, нет, но вместо него другое: томитель­ное, нервное, неспокойное ожидание дела, ради которого прибыли сюда. Скоро ли начнется переучивание? На каких самолетах?

Хозяин дома, в котором мы разместились, в годах — быв­ший солдат, участник первой мировой войны. Обычно он с нетерпением ожидал нашего возвращения с аэродрома, за­водил неторопливые разговоры, обсуждая текущий момент. Несмотря на неутешительные сводки с фронта, хозяин был настроен оптимистично. «Жаден он, фашист, — неторопливо размышлял вслух старый солдат,— не по себе кусок хочет отхватить. Это его и сгубит... Народ еще не разобрался, что к чему, ходит расстроенный. Но это пройдет, и тогда — ка­юк фашисту». В этих рассуждениях была простота, муд­рость и глубокое убеждение в том, что немец сам напро­сился на свою гибель. Дело лишь во времени. Иногда ста­рый солдат поучал нас, как надо воевать и, словно вспо­миная, что мы — летчики, вдруг по-детски спрашивал: «Ле- тать-то не боитесь? Страшно, наверное? По мне так лучше в штыковую ходить... На земле-то бугорок, поляна, кустик— все укроет, поможет, а в небе где укроешься? Видно* от­чаянные вы головушки». Хозяйке почему-то такие разго­воры казались негостеприимными, и она укоряла муж а: «Стыдись! Людям отдыхать надо, а ты разговорился...» В русских женщинах мепя всегда пола жала застенчивость

61

п доброта. Я видел эти душевные качества и в тех девчон­ках, которые в битком набитых теплушках сопровождали раненых в неведомый путь. У каждой это выражалось по- своему, и слова были разные, по продиктовапо это было одним и тем же чувством. В тяжелые времена с русской жепщины слетает бойкость и некоторая строптивость и ос­тается только безмерная душевная доброта и великое мол­чаливое трудолюбие.

Ездили мы в те дпи в Куйбышев. Через город шло мно­жество путей эвакуации па восток. Оседали здесь вывезен­ные с западных райоиов заводы, учреждения. Через Куй­бышев шли на фронт частп из далеких тылов, па улицах было мпого воеттпых. Встречались солдаты и офицеры в польской воеппой форме — очевидно, из армии генерала Андерса. Немало было трудностей со снабжением, с разме­щением огромной массы людей, по все эти вопросы реша­лись в напряженном pi деловом ритме. Повстречал я своих сослуживцев по Далъпему Востоку и по Одесскому воен­ному округу. Встречи были короткие, на бегу. Крепкие рукопожатия, добрые пожелания...

Паше переучивание, которого мы ожидали с таким не­терпением, началось па самолете Як-1. Из всех возможных вариантов того времени это, я считаю, был лучший. Авиа­ционному конструктору А. С. Яковлеву удалось создать машину, в которой были воплощены все достижения кон­структорской мыслп того периода. Благодаря совершенным аэродинамическим формам и мощному двигателю была достигнута высокая скорость. Вооружение «яка» ни в ка­кое сравнение пе шло с вооружением привычного нам И-16: на «яке» стояла двадцатимиллиметровая пушка «ШВАК», обладающая большой скорострельностью. Конечно, и вес пушки (а это во многом связано с ее калибром), и количе­ство снарядов — все это и многое другое влияет на манев­ренность самолета, поэтому перед конструкторами всегда стоит одна и та же сложная принципиальная задача: как усилить боевую мощь машины не в ущерб ее летным ка­чествам? А. С. Яковлев в этом отношении нашел наилуч­ший вариант. Меткой короткой пушечной очередью — 5— 6 снарядов — можно было завалить любой из существовав­ших тогда самолетов, а в боекомплект «яка» входило 140 снарядов. При большой скорострельности пушки 140 снарядов, конечно, пе так уж и много, но если летчик владел машиной в совершенстве и хорошо умел стрелять, то для боя такого количества снарядов вполне хватало. Кроме пушки на «яке» имелся крупнокалиберный пулемет62

«УБС» (универсальный синхронный конструкции Берези­н а ) — так что вооружен истребитель был неплохо и при этом сохранял прекрасные летные данные. Под крыльями «яка» устанавливались специальные балки, на которые подвешивались эрэсы.

Одним словом, с самого начала машина нам понрави­лась. Достаточно было даже поверхностного знакомства, чтобы понять — на таких машинах война пойдет другая!

Д ля переучивания нам выделили всего один «як». Он стоял на аэродроме в ангаре, и этот ангар был нашим классом. Плакатов и схем еще подготовлено не было. З а ­нятия с нами вели инженеры Терехов, Кутовой и Дымов, а также инженеры по специальному оборудованию. Режим дня был жесткий, день заканчивался лишь тогда, когда, оз­накомившись на «живом» самолете с различными система­ми, обучаемые могли по памяти воспроизвести их на бу­маге. Инженеры оценивали знания каждого, после чего ре­шали — можешь ли ты идти отдыхать или должен еще по­работать.

Вспоминая дни той учебы, я не могу припомнить слу­чая, чтобы летчики или техники отнеслись хотя бы к одно­му какому-то занятию с прохладцей. Перед допуском к тре­нировочным полетам каждый летчик обязан был сдать за­чет у самолета на земле. Принимали зачет в присутствия командира полка Баранова, и он требовал, чтобы экзаме­наторы не допускали поблажек. Когда дошла очередь до него, он четко ответил на поставленные вопросы, и инже­неры решили этим ограничиться, но наш командир потре­бовал, чтобы его продолжали экзаменовать, причем в бо­лее сложной форме. Николай Баранов был чрезвычайно добросовестным и работоспособным человеком и все, что от него требовалось, делал по максимуму. Поэтому не толь­ко его летный, командирский, но и чисто человеческий ав­торитет в полку был необычайно высок.

Переучивание завершилось самостоятельным вылетом каждого летчика на Як-1. Полет мы производили по «ко­робочке». Самолетов для переучивания не хватало, и мы были лишены возможности поиилотировать в зоне. Прочув­ствовать тогда машину по-настоящему не удалось. По су­ществу, освоение самолета мы продолжили при перелете на фронт и в боевых условиях. Ресурс двигателя сберегали для предстоящих боев на фронте.

В ноябре сорок первого года ударили сильные морозы. По Волге пошло «сало» и перестали ходить пароходы. Мы ждали распоряжения отравляться в Саратов, где должны

63

были получить новые самолеты и вылетать па фронт. Нео­жиданно для нас пришел приказ расформировать третью эскадрилью. Наш полк был полком трехэскадрильного сос­тава, поэтому этот приказ мы восприняли тяжело: в треть­ей эскадрилье было немало старожилов полка, с которыми вместе мы прошли нелегкие испытания первых месяцев боев. Уходили мои друзья Вишняков, Маресьев, Боянов, Васильев, Стоянов и другие отличные летчики и надежные боевые товарищи. Их судьбы в дальнейшем складывались в новых полках, на разных фронтах по-разпому. Судьба Алексея Маресьева известна всем советским людям. После войны Маресьев в течение многих лет работал секретарем Советского Комитета ветеранов войны, сейчас он первый заместитель председателя этого комитета. Нам было груст­но расставаться с друзьями из третьей эскадрильи, по еще трудпее было им: мы уезжали за новыми самолетами—и на фронт, а они должны были ожидать своей дальнейшей судьбы.

Должен сказать, что ни в те времена, ни позднее мне эта мера — разделение полка — не казалась оправданной. К двухэскадрильному составу полка привыкали долго и трудно, да и что такое два десятка самолетов. Когда нача­лись бои, зачастую собрать на вылет две боевые группы по 6—8 самолетов было пе так-то просто. Но... приказ есть приказ, и эта болезненная перестройка перед началом трудных боев произошла.

В те же дни было, правда, и радостное событие, кото­рое каждым военным человеком всегда ожидается небес­страстно. Однако мои друзья сумели преподнести мне ра­достное известие должным образом...

Как-то после очередного дежурства я пришел на квар­тиру, когда мои товарищи уже спали глубоким сном. Я бы­стро разделся, лег и тут же заснул, а утром снова не уви­дел своих друзей: я-то после дежурства мог поспать, а им необходимо к положенному времени быть на аэродроме.

Одеваюсь и вдруг вижу на петлицах своей гимнастерки вместо привычных мне кубарей одну шпалу. У меня не возникло никаких сомнений на тот счет, что заменившая мои кубари шпала есть не что иное как очередная продел­ка Балаш ова или Мартынова. Они и не такие номера вы­кидывали: могли и ромб пришить, если б подвернулся им под руки...

Я перевернул всю квартиру в поисках кубарей, но все было безуспешно. Ш утка вовсе не казалась мне остроум­ной: пора было идти на аэродром, но появляться на глазах

товарищей самозванным капитаном и объяснять каждому, что тебя «повысил» в звании твой заместитель Володя Б а­л аш ов— что могло быть нелепее?! Я продолжал искать ку­бари и накалялся. В это время вернулись мои друзья.

Судя по всему, они пребывали в отличном настроении. Балашов как ни в чем не бывало приложил руку к голов­ному убору и, как мне показалось, с нескрываемой ирони­ей произнес:

— Товарищ капитан, разрешите обратиться...Это было уже слишком. Я не привык опаздывать на

службу, а тут ведь, ко всему прочему, не объяснишь, по­чему опоздал...

— Брось паясничать! — резко оборвал я. — Где мои ку­бари?!

— Мы их отдали техникам, — со вздохом отвечал Воло­дя. Но, почувствовав, что я сейчас взорвусь, с невинной улыбкой обратился к друзьям, которые получали от этой сцены большое удовольствие:—Ну что поделаешь с Борисом Николаевичем! Ему присваивают звание капитана, а он шипит и унижает своих друзей!

Раздался хохот, и я наконец понял, что на сей раз по­пал в смешное положение по собственной инициативе... Друзья были рады за меня, и я выслушал много искренних поздравлений. Тогда же я был назначен командиром 2-й эс­кадрильи. Комиссаром эскадрильи был политрук В. П. Куд- ренко, старшим техником — воентехник 1 ранга П. И. Kv- товой, адъютантом эскадрильи — лейтенант И. JI. Галин- ский.

Командиром 1-й эскадрильи был назначен капитан Ио­нов. Это был опытный летчик, прибыл он к нам под Запо­рожьем и летал на истребителе МиГ-1. Ионов хорошо про­воевал первые месяцы, но командовал эскадрильей недол­го. Вскоре после нашего прибытия на фронт он погиб. 1-я эскадрилья некоторое время была без командира, а потом командиром назначили моего заместителя Володю Бала­шова.

Помимо командирских обязанностей я немало времени уделял партийно-политической работе, так как товарищи по полку избрали меня в партийное бюро. Мне было ока­зано немалое доверие, но и забот прибавилось.

Николаю Баранову присвоили звание «майор», чему все мы были очень рады.

В таком вот составе полк отправлялся в Саратов, и в первых числах декабря 1941 года мы получили новенькие Як-1, сделанные руками моих земляков-саратовцев на за­5 Б. Н. Еремин 05

воде комбайнов, который с началом войны перестроился и стал выпускать боевые самолеты.

Командир полка отпустил меня на двое суток домой. Помню разговоры за накрытым столом — собрались родст­венники. Мать раздобыла муки, испекла пироги. Настроение было приподнятое — наши войска начали гнать немцев под Москвой. После стольких месяцев тяжелой борьбы это пер­вое наше крупное наступление было огромной радостью.

Два дня пролетели мгновенно. Приемка и облет самоле­тов вскоре были закончены. Пришла пора расставания. Полк улетал па фронт.

В условиях суровой зимы 1941/42 года перелет полка на фронт был делом непростым как для летного, так и для технического состава. Во-первых, не было времени как сле­дует освоить самолеты в воздухе. Во-вторых, немало труд­ностей возникало в связи с тем, что по-прежнему не хва­тало необходимых средств обслуживания на аэродромах. Взлетные полосы, как правило, были укороченные, так как не было снегоуборочных машин и другой техники. Суще­ственно осложняли дело лыжи: производство авиационных колес в то время трудно было наладить из-за нехватки ре­зины и по другим объективным причинам, поэтому вместо колес на наших «яках» были лыжи, а это создавало допол­нительные трудности. Летчикам следовало быть предельно внимательными при взлете и при посадке. Лыжи увеличи­вали лобовое сопротивление, что несколько снижало ско­рость. Но худшее заключалось в том, что иногда в бою от резких эволюций машины лыжи сходили с замков и само­лет забрасывало, что делало его почти неуправляемым. Много хлопот было у техников, поскольку при посадке кронштейны, на которых крепились лыжи, быстро выходи­ли из строя. Ночами, при сильных морозах, нашим техни­кам приходилось снимать лыжи, заваривать втулки, при­чем делать все это в кустарных условиях, пользуясь лишь подручными средствами. Порой лыжи ремонтировали, как говорится, на живую нитку — чтобы только выдержали одип вылет, а потом начинали все сначала. Этот период — зима 1941/42 года — был чрезвычайно тяжелым для технического состава полка.

Перелет на фронт прошел благополучно. Лишь однаж­ды, под Воронежем, совершил вынужденную посадку на заснеженное поле летчик Давыдов, но сел он мастерски и вскоре после устранения неисправностп продолжил полет.ее

Наши первые зимние аэродромы были обыкповеппыми полевыми площадками. Располагались они на харьковском направлении. В мирные годы испокон веку эта земля знала только тяжесть хлеба. Сейчас она, промерзшая, укрытая снегом, приняла на себя наши машины, и то, что всегда называлось полем, стало называться аэродромом. Запомни­лись полевые площадки возле поселков и сел Великий Бурлук, Шиповатое, Щ енячье, а позднее — Бригадировка. Зимой сорок второго года мы еще не предполагали, что с этих площадок нам предстоит действовать несколько дол­гих месяцев, что харьковское направление к лету станет именно тем участком огромного фронта, на котором про­изойдут драматические события, во многом повлиявшие на весь дальнейший ход борьбы на юге. Зимой сорок второго года, прибыв на фронт на новеньких «яках», мы ничего этого не знали, но чувствовали, что обстановка на нашем направлении сложилась непростая.

Противник по-прежнему имел преимущество и в коли­честве и в качестве техники, немецкие летчики обладали солидным боевым опытом, были хорошо подготовлены, и драться с ними было очень нелегко. По-прежнему немецкая бомбардировочная авиация действовала активно и наносила большой урон нашим войскам. Нам предстояло не только прикрывать наши войска с воздуха, но и активно поддержи­вать их штурмовыми действиями по боевым порядкам про­тивника. В такой обстановке полк и приступил к боевой работе.

Аэродром Щ енячье запомнился пе только своим назва­нием. Щ енячье — маленький железнодорожный разъезд, расположенный восточнее Харькова. Весь разъезд состоял из небольшой красного кирпича будки и какой-то при­стройки, от которой к югу тянулось заснеженное поле. Его укатали, сделали на плотном снегу взлетную полосу, и поло стало аэродромом. Полоса была расположена неудачно: од­ним своим концом она упиралась прямо в разъезд, и взле­тать приходилось, едва не цепляя лыжами крыши построй­ки. Да и коротковата была полоса, и случалось, при самой небольшой неточности в расчете летчика могло вынести за пределы полосы с малоприятными последствиями. В конце концов нужда заставила нас приспособиться работать и в этих условиях. Иногда, чтобы не выскочить за пределы по­лосы, мы просто-напросто на пробеге при посадке разво­рачивали самолет юзом и таким образом гасили скорость. Прием этот требовал незаурядного мастерства, б* 07

Другая особенность Щ енячьего заключалась в том, что эта местность практически была лишена каких-либо ориен­тиров. Определенный плюс в этом был: немцам с воздуха было трудно обнаружить аэродром. Но и минус был серь- езный: нам тоже не всегда удавалось сразу выйти на Ще­нячье, а из боя мы чаще всего возвращались на последних каплях горючего. Радиообеспечения посадки тогда не было. Я однажды после тяжелого боя вывел группу восточнее Щенячьего. Сверху я видел ’ железную дорогу и вокруг нее занесенные снегом поля. Как тут определить — Щ еня­чье это или не Щенячье? Вот я и промахнул восточнее, в сторону Купянска, и вдруг интуитивно почувствовал, что промахнул. Ориентиров по-прежнему нет. Если лететь до Купянска, чтобы убедиться в своей ошибке, то на обрат- пый путь не хватит горючего. Если крутиться над снеж­ными полями — то же самое... В запасе всего несколько ми- пут летного времени, придется сажать группу на вынуж­денную черт-те где...

Развернувшись, повел группу к западу и вскоре вышел на разъезд, с трудом определив его по едва заметному бу­горку кирпичной будки. Садились с почти сухими баками. У Баранова гора с плеч свалилась: он-то хорошо понимал, что значит посадить па вынужденную шесть — восемь ист­ребителей. В условиях интенсивной боевой работы эго оз­начало бы па длительное время лишить полк половины бое­способного состава. Но командир ничем не выдал своего беспокойства и того нервного напряжения, которого стоило ему ожидание нашего возвращения. Выслушав мой доклад, он коротко и спокойно приказал: «Теперь — отдыхать!»Каждый предстоящий день был ничуть не легче прошед­шего. Он мог быть только труднее, поэтому командир всег­да был сдержан, общался с летчиками ровно и приветливо и пе позволял себе разряжаться излишне эмоционально да­же в тех случаях, когда это каждому было бы понятно.

Ночевать нас возили километров за десять в деревень­ку. Там ждала натопленная изба — красноармеец топил печь, — мы без долгих разговоров укладывались и тут же засыпали. А рано утром — снова на аэродром.

Погода в январе была неустойчивой и сильно ослож­няла летную работу. Радиосвязи в воздухе между летчи­ками не было. Во время вылета вся ответственность ложи­лась на ведущего. Ведущих у нас было немного. В первых же боях погиб командир эскадрильи Ионов. Нагрузка на ведущих увеличилась. К чести наших ребят — полк проде­монстрировал высокую боеспособность и прекрасную лет-68

пую подготовку. За все время зимней работы у нас не бы­ло ни одного случая вынужденных посадок из-за потери ориентировки.

Долгое время нас использовали главным образом для ведения штурмовых действий по войскам противника. При этом нередко приходилось вести воздушные бои, но это было неизбежно: в ту пору самолетов типа Ил-2 на нашем участке не было. Летали в основном в районы западнее Лозовая — Лихачево. Как ведущий, я знал, какое испыты­ваешь напряжение, когда выводишь группу на цель в точ­но установленное время. В группе должно быть отлично палажено взаимодействие, а это возможно только при пол­ном взаимопонимании летчиков.

Однажды в полк пришло сообщение о том, что в райо­не Ново-Ивановки под Лозовой накапливаются войска про­тивника. Надо было их накрыть, пока они не рассредоточи­лись, и я повел группу из восьми самолетов. На цель вы­шли точно, при подходе к цели перестроились в правый пеленг. Замыкающая пара должна была подавлять зепит- ки. С хода, с небольшим левым доворотом, я вошел в поло­гое пикирование, одновременно выбирая цель.

Мы произвели четыре захода, уничтожая гитлеровскую пехоту и автомашины. Меняли направление заходов. Я все­гда требовал от летчиков выхода из атаки па предельно малой высоте — это уменьшало потери от огня противника и действовало на гитлеровцев морально. Каждый, кому хоть раз довелось быть на земле в тот момент, когда над его головой с ревом проносится самолет, поливая все во­круг пулеметно-пушечным огнем, знает, что лишь в ред­чайших случаях у человека достает выдержки и хладно­кровия прицельно стрелять в боевую машину, которая идет на огромной скорости, сея панику и ужас. В такие мгнове­ния человеку хочется лишь одного: упасть, спрятаться ку­да-нибудь, закрыть глаза и уши —■ только бы не слышать этого рева и треска очередей.

Работали мы пушками и эрэсами. Эти реактивные сна­ряды с огненными хвостами были словно предназначены для штурмовых действий — не случайно ими вооружали Ил-2. А их моральное воздействие на противника трудно переоценить.

Ш турмовка Ново-Ивановки была очень удачной. Мы получили благодарность от наземного командования. После возвращения на аэродром ко мне подошел Александр Мар­тынов и внимательно осмотрел мой «як». А осмотрев, уди­вился: «Неужели нет пробоин?» «А почему они обязатель­

G9

но должны быть?» — в свою очередь удивился я. Тогда Мартынов, который шел в строю сзади меня, рассказал, что в момент выхода на цель мой самолет буквально накрыло шапками зенитных снарядов — весь свой заградительный огонь гитлеровцы сосредоточили на ведущем. Странное де­ло: в бою, когда ты предельно сжат и сосредоточен, когда твои действия подчинены решению только главной задачи, ты сам этого не замечаешь. А со стороны кажется — конец ведущему. У Мартынова, да и у других летчиков создалось впечатление, что ведущий сбит.

Частота вылетов на штурмовку увеличилась — этого требовало нелегкое положение наших обороняющихся войск. В полку участились потери. Железнодорожные узлы, которые мы штурмовали чаще всего, немцы прикрывали сильным зенитным огнем. Именно во время штурмовки по­гиб командир эскадрильи Ионов. Вскоре погиб и летчик Михеев.

Наши «яки» получали значительные повреждения от вражеского зенитного огня. Истребитель ведь не защищен броней, как штурмовик, и попадание любого осколка и да­же пули может оказаться для него губительным. С этой точки зрения особенно был уязвим мотор водяного охлаж­дения, который стоял на «яке». Достаточно было осколку перебить одну из трубок, по которым циркулировала вода, или повредить водяной радиатор, как самолет выходил из строя. Наши механики после каждого вылета на штурмов­ку работали не покладая рук.

Только к середине сорок второго года на фронте стали появляться штурмовики Ил-2 с мощным вооружением и со стрелком, обеспечивающим защиту сзади. Кабина Ил-2 была бронированная, двигатель тоже был закрыт броней, и пулевые, и осколочные попадания были этому самолету пе страшны. Но зимой сорок второго года штурмовать прихо­дилось в основном на истребителях, и, конечно, это было причиной весьма ощутимых потерь в истребительной авиа­ции. В качестве самолетов взаимодействия с наземнымп войсками в ту пору на нашем направлении использовались группы «Чаек» (И-153). Эти устаревшие бипланы были во­оружены четырьмя пулеметами, и потому их чаще, чем нас, бросали на штурмовки. Им, беднягам, доставалось сполна и снизу и сверху, поскольку И-153 были хорошей добычей для «мессершмиттов». В тот период, когда мы работали с аэродрома Бригадировка (там же, на харьковском направ­лении), летчики на «Чайках» были благодарны нам, так как мы их прикрывали сверху во время штурмовок.70

Но в целом вылеты истребителей на штурмовку — один из самых нелегких видов боевой работы. В первые годы войны мне пришлось выполнить более ста штурмовок на самолетах И-16 и Як-1. Приходилось убеждаться в том, как пам не хватало в тот сложный период самолетов взаимодей­ствия с наземпыми войсками.

Воздушная разведка противника все время искала на­ши аэродромы. Однажды несколько бомб было сброшено на хутор, где отдыхали летчики. Неизвестно, знал ли об этом противник или бомбы были сброшены наугад, но мы стали больше внимания уделять одиночным вражеским самолетам. От бомбежки хутора никто из наших не пострадал, но сам этот факт мы восприняли как предупреждение и в после­дующие дни в сумерки сумели перехватить группу из трех 10-88 и одного сбили.

К середине февраля активность вражеской авиации юж­нее Харькова значительно возросла. Тогда нам и было при­казано перебазироваться на аэродром Бригадировка (это немного севернее Изюма). Нас по-прежнему донимали лы­жи. Каждую ночь с ними возились техники. Поврежденную лыжу надо было снять, выпрессовать втулку оси лыжи, заварить трещины, снова впрессовать втулку и произвести ее развертку под определенный размер, затем поставить лыжу на место. На такую работу уходила ночь, а лыжа при первой же посадке снова могла дать трещину, и все, стало быть, повторялось сначала...

Техники вымотались до предела. Надежность ремонт­ных работ понижалась. На таком деле мы не имели права терять людей и машины. Пришлось создать специальные технические бригады, которые занимались только ремонтом лыж. Мы, летчики, всегда с огромным уважением относи­лись к техникам, прекрасно понимая их роль в подготовке матчасти к боевым действиям. Но та зима — зима сорок второго года — даже по нормам военного времени для тех­ников была сверхтяжелой. В нашем полку в техническом составе подобрались великие труженики и великолепные мастера своего дела. Это в первую очередь техники Пету­хов, Корзун, Харчиков, Мальцев, Высоцкий, Погребной, Вохмин, Скляренко, Мирошниченко и другие, которые под руководством инженеров Терехова, Дымова и Кутового так много делали для поддержания боеготовности полка.

В то тяжелое время я более чем когда-либо ощущал свой полк единой семьей. Все незримыми нитями были связаны с довоенным прошлым, с семьями, разбросанными по всей огромной территории нашей страны, почти физиче­

7t

ски чувствовали страдания своих близких, оказавшихся на оккупированной территории, с трепетом ожидали вестей с других фронтов от отцов, братьев. А печальных вестей бы­ло много, и это, конечно, не могло не сказываться на ду­шевном состоянии летчиков, техников. И вот в такие минуты я видел, какая сила наш полк! Как неназойливо, деликатно и искренне помогали товарищи кому-нибудь из однопол­чан пережить горе. Огромную роль в создании такого мик­роклимата играли умные и опытные политработники полка Ежов, Львов, комиссары эскадрилий Кудренко и Андрия­нов. Они прилагали много сил к тому, чтобы на новых местах эвакуированным семьям наших летчиков и техни­ков местные власти оказывали помощь. Они налаживали шефские связи с тылом. Когда незнакомые люди присыла­ли на фронт подарки — теплые носки, варежки, кисеты, рисунки детей и просто письма с добрыми пожеланиями, это придавало силы. Чтобы победить, надо было ежеднев­но идти на бой, понадобится — на смерть. К этому мы бы­ли готовы. Это было нашим внутренним состоянием, и ина­че быть не могло.

В январе на юго-западном направлении наши войска захватили на правом берегу Северского Донца обширный плацдарм — так называемый Барвенковский выступ, сковав значительные силы врага в районе Балаклея — Лозовая — Славянок. Фронт стабилизировался. Вражеские войска уг­рожали контратаками войскам Юго-Западного и Южного фронтов. Наш полк прикрывал наземные войска и сопро­вождал бомбардировщики, которые наносили удары по скоплениям гитлеровских войск южнее и западнее Лозовой. На штурмовку в тот период мы вылетали реже.

В январских воздушных боях мы еще не успели прове­рить наши «яки» в полной мере. Отчасти потому что, дей­ствуя с аэродрома Щ енячье, мы больше занимались штур­мовками. Мы чувствовали, что возможности Як-1 более раз­нообразны и обширны, чем те, которые мы пока использо­вали. Мы обязаны были эксплуатировать самолет с учетом всех его конструктивных особенностей: закрытой системы водяного охлаждения двигателя и системы воздушного ох­лаждения масла; винта изменяемого в полете шага; двух­скоростной передачи на нагнетатель воздуха и, наконец, закрытого фонаря кабины.

Все эти технические подробности, может быть, покажут­ся излишними читателю, неискушенному в авиационных де­лах, но в нашей фронтовой жизни это были чрезвычайно важные детали. Например, выяснилось, что некоторые72

летчики не всегда грамотно пользовались створками радиа­торов водяного и масляного охлаждения. В результате в системах поддерживались неоправданно пониженные тем­пературы, а это отражалось на работе двигателя, и самолет не добирал скорости. То же относилось и к изменяемому шагу винта. Дело в том, что, в отличие от И-16 и других ус­таревших типов истребителей, на «яке» лопасти винта в полете меняли положение. При этом винт мог загребать ли­бо больше воздуха, либо наоборот — как бы скользил в воз­душной среде, не испытывая сопротивления. В каждой кон­кретной ситуации летчик должен был понимать, какое по­ложение винта наиболее выгодно для увеличения скорости и набора высоты. Этому можно было научиться только на практике, причем в полете это надо было делать автома­тически, без раздумий. Неумение пользоваться изменяемым шагом винта на первых порах приводило к потере высоты при боевых разворотах, а также — к потере скорости. В бою каждое такое упущение могло иметь непоправимые послед­ствия.

Даже с фонарем дело обстояло не так просто. Казалось бы, что тут сложного — летать с закрытым фонарем? По­чему вообще возник этот вопрос? Да все по той же причи­не: почти все мы привыкли летать на небыстрых «ишач­ках» и «Чайках», где аэродинамические характеристики машины не играли такой роли, как на скоростном «яке». И многие летали на «ишаках» с открытым фопарем. Это да­вало летчику возможность расширить сферу обзора. На «яке» же открытый фонарь приводил к существенной поте­ре скорости. Чтобы хорошо осматриваться в воздухе, летчи­ку, который теперь не мог высунуть голову из кабины, при­ходилось увеличивать сектор обзора эволюциями всего са­молета. Это, конечно, требовало существенным образом ме­нять кое в чем уже сложившиеся навыки. Одним словом, надо было продолжать учиться грамотно воевать и прежде всего — грамотно летать. Командование полка серьезно за­нялось этой проблемой. Инженер Дымов — один из наибо­лее подготовленных в полку специалистов — проводил с летчиками систематические занятия, которые повышали ин­терес летного и технического состава к возможностям «яка». Когда после полетов мы собирались для разбора, на­ши инженеры помогали нам своими расчетами приходить к объективному выводу.

Все наши машины были разные. Каждому, кто хоть как- то причастен к технике, известно, что двух одинаковых машин не бывает. Казалось бы, серийная машина, один и

73

тот же завод выпускает, с одного конвейера сходят, а тем не менее у каждой свои отличительные особенности. Так было и с нашими «яками». Были машины, как мы говори­ли, «легкие», которые «ходили за газом». Были «тяжелые», «дубовые». Конечно, надо учитывать еще и то, в каких ус­ловиях налаживался серийный выпуск самолетов. Наши «яки» были первой серийной продукцией саратовцев. Про­изводственный процесс на заводе был в стадии освоения и налаживания, и, конечно, все машины никак не могли быть одинаковыми.

Усилия личного состава по изучению особенностей сво­их машин дали неплохие результаты. Мы стали подлинны­ми хозяевами самолетов. Открылись резервы повышения скорости, скороподъемности. Все это самым непосредствен­ным образом сказывалось во время выполнения боевых за­даний.

В конце февраля неожиданно наступила оттепель. Снег подтаял, стал рыхлым. Мы уже имели солидный опыт взле­та и посадки на укороченной полосе, но все же в первый день оттепели лыжи основательно подвели нас...

Лыжи, с которыми мы мучились всю зиму, казалось, уже никаких сюрпризов преподнести не могут. Во всяком случае, я достаточно хорошо приспособился ко всяким осо­бенностям, связанным с эксплуатацией самолета на лы­жах, и ничего худого от них не ожидал, когда в первый день оттепели готовился со своей группой к очередному вылету. Утром все уже сидели в кабинах, я, как ведущий, первым вырулил на полосу. Следом за мной вырулил мой ведомый. Скольжение по полосе было нормальным, но взлет наш был задержан. И мы до полудня ожидали коман­ды на старте. Наконец команда была дана. Я дал сигнал ведомому — летчику Лаврентьеву — и вторично начал раз­бег. Тут уж я с первых метров почувствовал что-то нелад­ное. Самолет был в порядке, двигатель работал нормально, но скорость против обыкновения нарастала очень медленно. Слева спереди тем временем быстро приближалась наша аэ­родромная землянка. Отрыв уже должен был произойти, а я все еще бежал по полосе. Стал пробовать слегка подры­вать самолет. Лыжи хлопали, но затем вновь прилипали к влажному снегу. Землянка и заправочные средства прибли­жались. Положение становилось критическим.

Я энергично подорвал самолет, но он стал ложиться па правое крыло. Столкновение с препятствиями стало не­избежным! Дальше я действовал чисто автоматически: рез­ко убрал газ и в какой-то секундный миг нашел узкую74

щель в том направлении, куда мчался мой самолет. Щель открылась между землянкой и средствами заправки. Мельк­нули люди, разбегающиеся в разные стороны. Проскочив в эту щель, самолет попал на неровную, нерасчищенную снежную целину за аэродромом. «Як» подбрасывало, я с трудом удерживал его от разворотов. Когда скорость умень­шилась, я развернул машину юзом, немного проскользил вперед и остановился. Несколько секунд сидел в кабине, откинувшись и ни о чем не думая. Стояла неправдоподоб­ная тишина. Лоб мой моментально покрылся испариной.

Лаврентьев, взлетавший за мной, был менее удачлив. Его «як» врезался в заправочные средства, летчик полу­чил серьезные ранения и впоследствии был списан с лет­ной работы. Причины этого происшествия были ясны: под­таявший липкий снег не позволил развить на пробеге нуж­ную скорость, а полоса была слишком короткой...

После этой неудачи мы всеми подручными средствами стали удлинять полосу и уплотнять снег. Но все равно до тех пор, пока мы окончательно не сменили лыжи на коле­са, у нас по-прежпему было много ежедневных хлопот и проблем.

В конце февраля наш полк был переброшен на площад­ку возле села Великий Бурлук. В этот период восточнее Харькова мы впервые встретили в воздухе немецкий ист­ребитель «Хейикель-113». Эти самолеты использовались в бою совместно с «мессерншиттами». Мы обратили внима­ние на одну важную особенность Хе-113. Это был очень маневренный истребитель, который в бою на вираже имел явное преимущество перед всеми известными нам машина­ми. Это, конечно, не могло не насторожить нас. Но вскоре после нескольких воздушных боев мы убедились в том, что насторожившая нас особенность, пожалуй, является единственным достоинством Хе-113. Оказалось, что на вер­тикали этот самолет явно уступает «яку», что горит он превосходно, даже лучше, чем другие немецкие машины, и что самое уязвимое его место — водяной радиатор, рас­положенный в центроплане. Стоило попасть в крыло, и от самолета начинали тянуться белые струи. Поначалу мы не понимали природу этого явления и думали, что такой след есть не что иное как результат пилотирования с большой перегрузкой. Но природа белых струй оказалась сугубо про­заической, и в последующих боях мы стали чаще поражать радиаторы Хе-113. Недолгую жизнь прожил этот самолет на фронте. По крайней мере, на советско-германском фронте.

75

Там же, под Харьковом, повстречали мы еще одну ф а­шистскую новинку—итальянский истребитель «Макки-200». Летно-технические данные у этого самолета оказались сов­сем певысокими, и вскоре, не имея возможности противо­стоять в боях нашим машинам, он исчез.

По-прежнему основными противниками в воздухе были «мессершмитты». Зимой, когда фронт под Харьковом ста­билизировался, наша боевая работа приняла режимный ха­рактер. Но нагрузки были высокие.

В конце февраля во время штурмовки зенитным огнем был подбит самолет летчика Давыдова. Давыдов прибыл к нам в полк в сорок первом году в составе группы летчиков- инструкторов Батайского авиационного училища. Он давно уже стал старожилом части. Летал Давыдов отлично. Ч е­ловеком был скромным и, в отличие от записных полко­вых шутников, лишних слов не произносил и вообще был немногословен. Давыдова уважали и обращались к нему по отчеству — Потапыч. И вот, развернув поврежденный самолет, Давыдов, теряя высоту, тянул к своей территории. Летчики группы, с которыми он летал, сопровождали его. Давыдов, судя по всему, выжимал из машины последнее, чтобы дотянуть до аэродрома. Но все же ему пришлось пойти на вынужденную. Место посадки летчики отметили на своих полетных картах, и командир полка приказал от­править группу помощи и эвакуации к месту посадки Д а­выдова. Под вечер эта группа убыла, а на следующий день, к полудню, на дороге, ведущей к аэродрому, мы увидели белый Як-1 в упряжке пары волов. Погонял волов какой- то паренек, а рядом с упряжкой несколько усталый, но как обычно невозмутимый шел Потапыч.

Оказывается, прежде чем прибыла отправленная Б ара­новым группа, Давыдов на месте, в селе, где он произвел посадку, раздобыл волов, впряг их в упряж ку и потащил самолет на лыжах к аэродрому. Группа же помощи вообще заблудилась и лишь к вечеру вернулась на аэродром. Пол­ковые художники быстро сориентировались, и к ужину в столовой уже висела беззлобная карикатура: волы с кры­лышками буксировали «як», в кабине сидел Потапыч и подгонял волов кнутом...

За находчивость командир объявил Давыдову благодар­ность, а мы потом частенько вспоминали эту упряжку. По обыкновению, тревожный эпизод, который хорошо закон­чился, воспринимался с юмором.

Через месяц с небольшим, в апреле, после очередного успешного вылета на боевое задание группа летчиков воз­76

вращалась на аэродром. Поочередно шли на посадку. Вот коснулся грунта и побежал по полосе «як» Потапыча. И в тот же миг, на глазах у всех, кто был в этот момент возле полосы, из низких рваных облаков выскочил «мессер- шмитт», дал по самолету Потапыча всего одну очередь и тут же снова ушел в облака.

Потапыча осторожно вынесли из кабины и тут же от­правили в полковой лазарет. Он был ранен в голову. Неко­торое время парализованный летчик лежал в лазарете, и мы навещали его. Долго быть с ним нам не разрешали. По- тапыч лишился речи. Парализованы были также рука и нога. Он смотрел на нас, и в глазах его были слезы. Плакал Потапыч беззвучно. Он был в ясном сознании и все пони­мал. На У -2 его отправили в Воронеж, и там через нес­колько дней он скончался.

Говорят, на войпе ко всему привыкаешь. Это и так, и не так. Просто воюющий человек живет в ином эмоцио­нальном состоянии, которое продиктовано длительным и привычным внутренним напряжением. Все на войне сжато: время, события, эмоции, сама жизнь. Но от этого пережива­ния глубже и острее. Когда мы теряли таких людей, как Потапыч, мы много не разговаривали — не принято это было. Но внутренне еще больше сближались, как бы за­крывая в нашей полковой семье еще одну брешь, нанесен­ную войной.

Летчики двух наших эскадрилий жили очень дружно. Если надо было подменить заболевшего товарища — ника­ких разговоров не возникало, хотя шутка ли: лишний раз лететь в бой, когда ты знаешь, что отработал все. На фоне этой бескорыстной самоотверженной дружбы отдельные эпизоды противоположного толка запоминались накрепко. Их было не много, но все же были.

Несколько своеобразно начал воевать в нашем полку летчик Родионов. Когда мы вылетали на прикрытие назем­ных войск, каждый летчик имел в строю строго определен­ное место. Ясно, что от того, как летчики держат строй, во многом зависит исход воздушного боя, твоя собственная жизнь и жизнь твоих товарищей. К новичкам, которые иногда ломали строй, относились с некоторым снисхожде­нием: нет должного опыта, надо объяснять, учить. Но к опытному летчику за такие нарушения подходили строже.

Барражировали мы обычно в строю тупого клина на таких интервалах, которые позволяли бы по команде веду­щего произвести разворот «все вдруг». Я как ведущий обыч­но шел в центре клина и не раз замечал, что Родионов вы­

77

ходит из строя вперед, обгоняя иной раз даже меня. Ро­дионов не был новичком. В первые дни войны он горел в самолете. Его смуглое лицо было в рубцах, и за эту смуг­лость, а также за веселый нрав его прозвали в полку Цы­ганом. Человеком он был компанейским и многим в полку пришелся по душе. Поэтому, когда он в воздухе ломал строй, я сначала относил это к его невнимательности и да­же некоторой безалаберности. Случись в такой момент не­обходимость всей группой произвести разворот — самолет Родионова мог бы помешать произвести этот маневр четко. Ну а противник, конечно, не стал бы дожидаться, когда мы снова наладим свои боевые порядки... И я в воздухе од­нажды позволил себе не совсем этичный, но зато хорошо понятный жест: когда Родионов снова выскочил вперед и поравнялся со мной, я пальцем постучал по лбу, и он, ве­роятно, поняв оплошность, а может, устыдившись, занял свое место в строю. Но вскоре ситуация повторилась, и па земле, при разборе, я вынужден был строго указать летчи­ку на недопустимость такого поведения в воздухе.

Родионов как будто почувствовал неловкость, но тут же, пожав плечами, ответил:

— Не пойму, командир, что за двигатель мне постави­ли на самолет. Тяга страшная, и меня, хоть я и сопротив­ляюсь, выталкивает вперед...

Раздался хохот летчиков всей эскадрильи. Хохот дале­ко не безобидный: каждому понятно, что оборотами двига­теля управляет сам летчик, поэтому, какой бы мощный дви­гатель ни был, «вытолкнуть» вперед своего хозяина без его же помощи он не может.

Я и некоторые другие ветераны полка понимали, в чем тут дело. Судя по всему, Родионов раньше долго летал, как мы тогда говорили, в качестве «щита героя». То есть был ведомым у сильного летчика, который, очевидно, нарушая неписаную летную этику, мало беспокоился о своем ведо­мом, и многие очереди, предназначенные ведущему, скорее всего перепадали Родионову. Так, вероятно, и происходило это «разделение труда»: ведущий, прикрытый Родионовым, сбивал фашистов и ходил, может быть, в героях, а ведомый— Родионов — горел, глотал очереди, поскольку болтался сза­ди, в хвосте у ведущего. И конечно, у него выработалось обостренное чувство опасности и самозащиты, которое и выталкивало его вперед...

Впрочем, впоследствии Родионов себя преодолел и вое­вал нормально. Но был у нас еще один летчик, действия78

которого вызвали резкое осуждение всего летного состаиа полка.

Произошло это в период боевой работы полка на Барвеи- ковском выступе. Встречи с фашистами в тот период были частыми. В напряженных боях взаимовыручка и четкое взаимодействие в группе решали все. И вдруг однажды ве­дущий группы возвратился на аэродром один.

Это было необычным и тревожным явлением. Группа, оставшаяся в воздухе без командира, могла попасть в очень тяжелое положение. В этом отношении потеря ведущего, даже в ожесточенном бою, — всегда бедствие. А тут веду­щий возвращается один, когда вся группа в воздухе. Такое могло быть только в случае каких-то чрезвычайных, непре­двиденных обстоятельств.

Летчик доложил о неполадках в работе двигателя. До­садно, но бывает! Работу двигателя тщательно проверяли инженеры — двигатель был абсолютно исправен. Группа вернулась с задания без потерь.

Поведение летчика насторожило нас. Но он воевал с начала войны, имел сбитые самолеты, и нам всем не хоте­лось верить, что он по слабости или, может быть, из трусо­сти мог уклониться от боя. Мы думали, что были у него ка­кие-то свои внутренние причины — бывает, что и опытны й летчик находится на грани нервного срыва, теряет над со­бой контроль в бою, хотя по внешним признакам, особенно на земле, такое внутреннее состояние человека не всегда можно распознать. Да и нельзя было этого летчика запо­дозрить в трусости. Воевал он осмотрительно, даже осто­рожно, но ведь воевал и добивался успеха!

Шло время, вылеты продолжались, и вдруг однажды этот летчик снова возвращается, оставив группу. Объяснил это тем, что якобы шасси не убирается. Снова проверили самолет на земле и в воздухе. Машина была в полной ис­правности. Группа, оставшаяся без ведущего, вела трудны Гг бой и потеряла отважного летчика Демидова. После этого случая летный состав объявил этому ведущему бойкот. С ним отказывались летать и вообще его в полку как бы не замечали. Он был отправлен из полка в вышестоящий штаб, где и должна была окончательно решиться его судьба. В нашем полку он больше не появлялся.

Такие случаи были единичными даже в самый тяжелый период войны. На войне, как нигде, человек становится ви­ден. И потому реакция летчиков в таких случаях была еди­нодушной.

79

У нас в полку большое внимание всегда уделялось бы­товым вопросам и многим другим сторонам жизни, которые, казалось, не имели прямого отношения к боевой работе, но тем не менее оказывали большое влияние на настроение летчиков. Партийное бюро, возглавляемое политруком Пе- рушевым, вело разностороннюю индивидуальную работу с людьми, изучало настроения в различных условиях бази­рования полка и при выполнении ответственных заданий. Большое внимание уделялось и вопросам подготов­ки боевой техники. Члены бюро вместе с комиссаром полка Львовым и комиссарами эскадрилий успешно реша­ли многие сложные вопросы. Ну и конечно, огромную роль играла пропаганда боевых дел полка.

Фронтовая газета «Красные соколы» своим вниманием наш полк не обходила. Газета рассказывала о самоотвер­женной работе техников, оружейников, связистов. Широко освещала боевую работу летчиков с подробным описанием отдельных эпизодов. В одном из номеров было напечатано стихотворение нашего техника И. Смирнова. В нем были такие строки:

Славный летчик Иванов,Новгородцев Вася Сбили пару «мистеров» —Гитлеровских асов.

«Мистеры» — это «мессершмитты». В ту пору нам все было понятно в этих стихах — в них в зарифмованном виде отражалась наша ежедневная жизнь, и поэтому мы были довольны тем, что полк заимел собственного поэта...

8 марта 1942 года Александр Мартынов сбил в бою «мессершмитт», о чем сразу же появилась в «Красных соко­лах» заметка политрука Перушева.

После войны (чем больше времени проходит, тем чаще) мне приходилось слышать такую точку зрения: «Ну сбил летчик «мессершмитт», молодец. Но что тут, в конце концов, такого? Он ведь, простите, летчик-истребитель? Так он и должен сбивать «мессершмитты» — это его прямая профес­сиональная задача».

В подобном вроде бы вполне логичном рассуждении кро­ется логика другого времени. Иными словами, рассуждая сегодня таким образом, человек явно не учитывает особен­ностей начального периода войны. А особенности эти за­ключались в том, что войну мы начинали не только в невы­годных для нас условиях и не только с известными просче­тами, которые усугубили и без того нелегкое положение наше в первый период войны, но и — чего никак нельзя80

забывать! — с очень сильным и всесторонне подготовленным противником, который имел колоссальный опыт ведения масштабной современной войны, совершенную по тому вре­мени боевую технику и хорошо обученный кадровый состав во всех звеньях.

И по сей день я убежден в том, что, если бы даже напа­дение фашистской Германии не оказалось бы для нас столь неожиданным, нам все равно в начальный период пришлось бы очень нелегко, так как мы имели дело с опытным и сильным врагом. Этого ни при каких условиях не надо за­бывать. Время дало нам возможность в достаточной мере объективно проанализировать все возможные соотношения, и подобный вывод не кажется мне ни поверхностным, ни скороспелым. Что же касается авиации, то помимо воепно- исторических знаний я имею возможность анализировать свой собственный боевой опыт и опыт моих товарищей. Из этого опыта я знаю, что в первые полтора-два года войны в воздухе мы имели дело с опытными и хорошо подготовлен­ными летчиками. Они были хорошо подготовлены не только в индивидуальном плане, но и — что очень важно! — вла­дели тактикой современного группового боя. В период боев за Сталинград мне, например, не раз приходилось видеть, как немецкие летчики на «мессершмиттах» садились на про­селочные дороги и взлетали с них. Для меня, летчика, одна такая деталь говорила о многом. Расстояние между колеса­ми «меесершмитта» было небольшим, а это был скоростной истребитель. Следовательно, на разбеге и на пробеге он был не слишком устойчив. А что такое обычная проселочная дорога — знает каждый. Чтобы сесть на нее, а потом взле­теть, надо быть хорошим летчиком. Они это делали на моих глазах. Не надо забывать, что «мессершмитт» по своим ос­новным данным — скорость, вооружение, потолок — превос­ходил И-16 и И-153 (основные машины, на которых мы на­чали войну). Ты идешь на предельной высоте своего И-16, а он над тобой и, как мы тогда говорили, «пасет» тебя, выжидая момент, когда ты зазеваешься или допустишь ошибку. При том долгом и весьма ощутимом неравенстве сил, с которым мы вели бои много месяцев, каждый сбитый фашистский самолет конечно же имел для нас большее зна­чение, чем такой же самолет, сбитый, скажем, в сорок треть­ем или сорок четвертом году, когда наше преимущество стало неоспоримым и необратимым.

В сорок третьем году, когда мы стали получать в доста­точном количестве «яки» и «лавочкины», когда в массе своей мы стали опытными и умелыми воздушными бойцами6 Б. Н. Еремин 81

и повыбивали наиболее сильных и подготовленных немец­ких летчиков, воздушный бой, можно считать, стал уже не подвигом, а действительно профессиональной работой. По- прежнему тяжелой, связанной со смертельной опасностью, но все же работой. А в сорок первом и в сорок втором, при всех нехватках и том сверхнапряжении сил, в котором на­ходился каждый воюющий летчик, это скорее было подви­гом. Не случайно из тех, кто начал воевать с первых дней, в летном составе уцелели буквально единицы. В массе своей до победы дожили те летчики, которые начали воевать в сорок третьем году и позднее.

С учетом всех этих аспектов связано и наше отношение к сбитым самолетам противника в тот период. Мы тогда не слишком заботились о личной славе. Главной задачей было поддерживать и воспитывать молодежь, поскольку опытных летчиков недоставало. Нормальный психологический климат в полку имел первостепенное значение. Необходимо было внушить молодым летчикам уверенность в своих силах, и мы часто поощряли молодых, участвовавших в групповых боях, тем, что записывали на их счет сбитые самолеты. Т а­кие меры давали хорошие результаты: молодежь быстро мужала в боях. Я знал немало летчиков, настоящих асов, у которых за первые полтора года войны было сбито от полутора до двух десятков вражеских самолетов, но эти машины за ними числились не все, а были записаны на груп­пу. В сорок третьем году, когда особым образом стали отме­чать летчиков, сбивших десять и более самолетов противни­ка, групповых стало меньше. Полагаю, что большинство истребителей из тех, кто начал воевать 22 июня 1941 года, испытывают чувство удовлетворения за многих своих вос­питанников, которым они в трудные времена пе напрасно адресовывали сбитые самолеты врага.

Когда в конце сорок первого года мы получили Як-1, то почувствовали в своих руках надежное оружие. Теперь пред­стояло научиться бить им противника. В этом отношении зима сорок второго года была для нас хорошей школой. К весне мы приобрели боевой опыт во встречах с различ­ными истребителями противника, успешно сбивали бомбар­дировщики 10-88, Ю-87, разведчиков типа «Дорпье». Освоив стрельбу эрэсами, мы стали чаще, чем раньше, сбивать и такую живучую машину, как тяжелый бомбардировщик «Хейнкель-111». Не раз мне приходилось атаковать Хе-111 пушечным огнем, но не всегда удавалось сбить его. Лишь после того как уничтожишь стрелка на борту самолета и подойдешь к нему вплотную, можно было стрелять на пора-82

жепие. И то не без труда: очень живучий был самолет. При попадании эрэсов картина, конечно, была другая. Но эрэсы более целесообразно было применять по группе бомбарди­ровщиков. Как правило, это приводило к расчленению груп­пы, что существенно облегчало дальнейшую работу на по­ражение цели.

К весне сорок второго года мы хорошо энали возможно­сти своего «яка». Нас — я имею в виду летные части, на вооружении которых был самолет Як-1, — было еще немно­го. Во всяком случае, на нашем участке фронта, в полосе 6-й армии, наш истребительный полк был один вооружен «яками». Всего две эскадрильи. Но мы — в общем-то не­большая группа летчиков — научились грамотно эксплуати­ровать самолет, испытали убойную силу его оружия и, ко­нечно, гораздо больше поверили в себя. Фронтовая акаде­мия за считанные месяцы многому научила. Незаметно для себя мы стали иными в воздухе, чувствовали себя с против­ником на равных, хотя положение на фронте по-прежнему оставалось крайне напряженным.

В начале марта сорок второго года южнее Харькова вра­жеская авиация заметно активизировалась. Наши войска удерживали оборонительные рубежи, сбить их с занимае­мых позиций было трудно, и потому противник, вероятно, решил нанести сильные удары с воздуха. По нескольку раз в день теперь появлялись над позициями наших войск груп­пы бомбардировщиков Ю-88 и Ю-87 под прикрытием Ме-109ф. В этот период наш полк использовался только для прикрытия своих войск.

День 9 марта запомнился мне па всю жизнь.Утро было ясное. Слегка морозило, но кое-где на снегу

уже заметны были следы первых проталин. Летчики 1-й эскадрильи уже находились в воздухе. Нам предстояло сме­нить 1-ю эскадрилью и надежно прикрыть свои войска.

В установленное время мы взлетели, быстро собрались и легли на курс. В группе было семь истребителей. Я — ве­дущий. Справа от меня — капитан Запрягаев. Слева — лей­тенант Скотной. Высота — 1700 метров. На увеличенном ин­тервале выше, справа, — лейтенант Седов с лейтенантом Соломатиным. Слева, ниже метров на 300, — лейтенант Мар­тынов с ведомым старшим сержантом Королем. На каждом истребителе подвешено по шесть эрэсов под крыльями, бое­комплект для пушек и пулеметов — по штатной норме. Предстояло на этот раз прикрывать войска в районе Шебе-6* 83

линка — Кисели — хутор Беликов — Черкасский Бишкин. Здесь находились места сосредоточения наших войск и узлы обороны.

Приближаемся к линии фронта. На земле видны редкие вспышки — вероятно, идет перестрелка. Видны обгоревшие дома. Кое-где стелется дым. У Северского Донца темнеет лес. Снежный покров побурел, кое-где покрыт темными пятнами.

Все это я фиксирую автоматически, почти подсознатель­но. Вдруг справа, почти на одной высоте с нами, вижу груп­пу из шести Ме-109 и тут же, чуть ниже, — группу бомбар­дировщиков Ю-88 и Ю-87. Сзади, на одной высоте с бомбар­дировщиками, идут еще двенадцать Ме-109. Всего двадцать пять самолетов противника.

Немцы нередко использовали истребители Ме-109Е в качестве штурмовиков. Под плоскостями к ним подвешива­ла бомбы, а когда они освобождались от бомб, то начинали действовать как обычные истребители. Я увидел, что эти 12 Ме-109Е, которые летели за бомбардировщиками плотной группой, шли в качестве штурмовиков. Следовательно, при­крытие составляли те шесть Ме-109ф, которых я заметил чуть раньше. Хотя эти шесть «мессершмиттов» шли немно­го выше всей группы, все же все вместе самолеты против­ника держались весьма компактно и не делали каких-либо перестроений. Я понял, что нас они пока не видят.

Мартынов и Скотной установленными сигналами уж е обращали мое внимание на вражеские самолеты. Я же в тот момент был занят лишь одной мыслью: не дать противнику нас обнаружить. Поэтому я просигналил ребятам: «Вижу! Всем — внимание! Следить за мной!» Решение было приня­то. Необходимо было выполнить небольшой доворот всей грунпой влево, уйти на юго-запад с набором высоты и ата­ковать противника с запада. Это обеспечивало нам внезап­ность атаки и, следовательно, преимущество.

После набора высоты я дал команду к развороту вправо, п с небольшим снижением, с газком, мы вышли на прямую для атаки. Бомбардировщики и истребители противника на­чинали какое-то перестроение, но только начинали!

Каждый из нас в этой массе сам себе выбирал цель. Ис­ход боя теперь зависел от этой первой атаки.

Вот и цель. Открываю огонь. В нос бьет запах порохо­вых газов, сохнет во рту. Есть попадание! Тут же, боковым зрением, вижу разваливающийся справа Ю-88 — это пустил эрэсы Седов. Теперь все смешалось: мы в общей группе. Главное — не столкнуться. Слева, справа, сверху идут трас­

84

сы. Действуем парами: каждый в расчлененном строю про­тивника выбирает себе цель. Бью по Ме-109. Хорошо! Есть попадание и горит! Слева отдельно, само по себе, промельк­нуло крыло с крестом. Кто-то, значит, развалил, Эрэсы не подводят. Истребители Ме-109ф маневрируют наверху. Но вот, кажется, одна наша пара завязала с ними бой. Пора выбираться из этой каши.

Самолетов становится меньше: противник уходит. Спа­саются разрозненно: в одиночку и парами. Расходятся в основном в двух направлениях — на север и на запад. На земле горят обломки, видны разрывы бомб, сброшенных ку­да попало. Удирает одиночный Ме-109. Преследуем его и сбиваем. Главное сделано. Первая атака была удачной: уничтожили сразу четыре самолета, из них два бомбарди­ровщика. При преследовании разрозненной группы сбили еще три самолета.

Подаю сигнал сбора. Вижу самолет Скотного: снизу от самолета срываются белые струи. Видимо, попадание в ра­диатор. Подходит еще один «як» — кажется, Соломатина. Конфигурация у самолета какая-то необычная. Сближаем­ся, и я вижу, что у «яка» сбита передняя часть фонаря. Спасаясь от встречной струи воздуха, Соломатин пригнул голову так, что сразу его и не видно... Ну кажется, все: остальные в полном порядке. Никак не встанут на свои ме­ста, все маневрируют. Ну вот — собрались! Идем на аэрод­ром.

Пристраиваются поближе, поплотнее. Я хорошо понимаю своих друзей: идем с победой! Хотят пройти над родным аэродромом с «прижимом». Ну что же, прижмем! Ходить с «прижимом» означало на нашем языке ходить как в парад­ном строю. Обычно это плотный строй, в котором масса машин движется в едином ритме, что само по себе свиде­тельствует о мастерстве летчиков, торжественности момента и приподнятом настроении. Праздничный строй! Да у нас и в самом деле праздник! Откровенно говоря, на моих глазах, если считать от начала войны, это первый столь результа­тивный победный бой. Бой, проведенный по всем правилам тактики, со знанием своей силы и с максимально полным использованием возможностей новых отечественных истре­бителей. Наконец, это мой первый бой, в котором враг рам- бит наголову, в котором большая группа вражеских само­летов растаяла, не достигнув цели. Бой, в котором опытные и уверенные в себе немецкие истребители были растеряны и беспомощны. Можно бить фашистов, и бить хорошо — в этом мы убедились. Это было так важно для нас весной

85

сорок второго года! Ведь в моей группе были и молодые летчики. Я хорошо представлял, что они испытывали, воз­вращаясь домой после такого боя...

Вот и аэродром. Ну, прижали! Прошли над аэродромом. Распускаю строй.

Садимся по одному. Соломатин сел раньше — без фонаря пилотировать тяжело. Самолеты, конечно, получили повреж­дения, но наши техники уже смотрят, где заклеить, где за­латать, где заменить. Из летчиков же никто не ранен.

Сколько же продолжался бой? 10—12 минут. Много это или мало? Как ответить на такой вопрос? Можно налетать сотни часов и при этом не испытать и половины того, что испытываешь за несколько секунд в бою.

Летчики возбуждены. Собрались около моего самолета. Жестикулируют, делятся впечатлениями. Успокаиваю их. Стараемся воспроизвести картину боя. Докладываю о вы­полнении задания Николаю Баранову и начальнику штаба полка Фатьянову. Бомбардировку сорвали. Семь самолетов сбили. Остальных разогнали. Потерь нет. Позднее командир 296-го истребительного полка майор Баранов докладывал в высший штаб: «Воздушный бой велся на вертикалях и го­ризонталях, преимущественно парами, что дало возможность избежать потерь наших самолетов. В процессе боя, благо­даря поддержке, взаимной выручке и применению тактики расчленения истребителей противника, наши истребители имели возможность бить противника поодиночке.»

Да, этот бой сложился удачно. С тактической точки зре­ния он был проведен грамотно. Но была и вера друг в дру­га. Была взаимная выручка. Скотной и Соломатин на по­врежденных машинах не выходили из боя, продолжая ими­тировать атаки, и тем самым усиливали моральное давление на противника. Инициативу мы не выпускали до конца. Этот бой еще раз убедил в том, что у нас в руках замеча­тельное оружие.

Я, конечно, не знаю точно, сколько инстанций прошло донесение о проведенном нами бое; предполагаю, что инстан­ций было немало, по допесение, как радостная весть, лете­ло с быстротой телеграфного сообщения и уже на следую­щий день обсуждалось на заседании Государственного ко­митета обороны. Вот что пишет об этом в своей книге «Цель жизни» авиаконструктор А. С. Яковлев: «10 марта была получена телеграмма, в которой говорилось, что накануне семь наших летчиков на истребителях ЯК-1 выиграли воздушное сражение в бою против 25 самолетов противника. Я не знал еще подробностей, но сам факт глубоко мепя

86

взволновал и обрадовал. Это событие обсуждалось в Госу­дарственном комитете обороны, и было дано указание ши­роко популяризовать подвиг летчиков в газетах».

«И вот,—продолжает наш известный авиаконструктор,— на следующий день на первых страницах «Правды» и «Крас­ной звезды» появилось сообщение одинакового содержания под заголовком «7 против 25». Эпиграфом к тексту стояли слова Суворова: «Воюют не числом, а уменьем». Далее го­ворилось о том, что группа капитана Еремина па семи истре­бителях ЯК-1 встретила в воздухе группу из семи немецких бомбардировщиков Ю-88 и Ю-87 и 18 истребителей «Мес- сершмитт-109». Казалось бы, какое огромное превосходство сил противника! И тем не менее наши отважные летчики на своих «яках» вступили в бой и сбили семь самолетов: пять «Мессершмитт-109» и два «Юнкерс-87» (точнее, «Юн- керс-88». — Б. Е. ). Остальные обратились в бегство. Самым поразительным было то, что наши летчики потерь не имели».

Газета «Правда» напечатала фотографии участников боя. Подробно писали о бое «Сталинский сокол» и газета «Ком­мунист» Саратовской области. В полк прибыл командующий авиацией Юго-Западного фронта генерал Ф. Я. Фалалеев. Он внимательно изучал все перипетии нашего боя, искал то, что могло быть поучительным и для других авиаторов. Побывали у нас также кинооператоры, фотокорреспонден­ты, журналисты.

Этот бой был частным эпизодом фронтовой жизни. Уже много месяцев мы воевали, не раз наши летчики неболь­шими группами вели бои с превосходящими силами против­ника, не раз находились в менее выгодных условиях и все же в бою побеждали — так что в самом этом факте вроде бы не было ничего необычного. Тогда почему же этот ча­стный эпизод вызвал такой большой резонанс?

Ответ, по-моему, простой: к весне сорок второго года мы еще не привыкли вести бои с такой результативностью. Да и не могли бы мы добиться такого результата на старых машинах.

Посмотрим на эту ситуацию не с позиций летчика, а с позиций более широкого масштаба. Что произошло?

В течение многих месяцев мы могли только сдерживать врага ценой огромных усилий. В это время в тылу, букваль­но на голом месте монтировались ваводы, поточные линии— на основе созданной до войны индустриальной базы и вы­везенного оборудования создавался тот экономический и военно-промышленный потенциал, который должен был

87

удовлетворить потребности фронта в первую очередь в современной боевой технике. И вот в конце сорок первого года с конвейера пошли истребители Як-1. Какими окажут­ся эти и другие новые машины в бою? Будут ли они тем оружием, с помощью которого мы наконец не только лик­видируем некоторое техническое отставание, но и превзой­дем противника? Сумеют ли наши летчики в массе своей грамотно использовать силу этого оружия?

Эти и многие другие вопросы конечно же не могли быть сняты с повестки дня до тех пор, пока практический опыт— начало всех начал — не даст окончательного ответа. И вот, как будто в подтверждение всех надежд и ожиданий, не­большая группа летчиков встречает превосходящего но силе противника и одерживает полную победу. Этот бой, кото­рый, скажем, к лету сорок третьего года можно было бы считать рядовым, произошел, если можно так определить, вовремя: он подтвердил многие ожидания, снял многие во­просы, дал уверенность в силе нового оружия. Эта уверен­ность была необходима всем — от рабочего авиазавода и летчика до Генерального конструктора и командования. От­сюда — такой быстрый и широкий резонанс. Статьи во всех газетах, обсуждение деталей боя во фронтовых частях и в тылу, в летных училищах. Не умаляя заслуг своих боевых товарищей, которые великолепно провели этот бой, хочу, однако, заметить, что в подобных условиях на таких же машинах какая-нибудь другая группа опытных фронтовых летчиков могла бы провести этот бой не менее результатив­но. В этом значение случившегося. Дело оставалось за не­многим: надо было побольше выпускать таких машин.

Всеми перечисленными причинами, а также многочис­ленными откликами прессы объясняется и та огромная по­пулярность, которая неожиданно для нас в самом прямом смысле свалилась на нашу семерку. Все мы, участники боя, были награждены орденом Красного Знамени. Этот первый советский орден, которым молодая Советская республика отмечала выдающиеся заслуги своих сынов еще в годы гражданской войны, был нам особепно дорог. Каждый из нас получил свою первую награду в этой тяжелой войне, и мы, конечно, чувствовали себя именинниками.

Мы продолжали воевать, а в полк шли письма. Вся стра­на читала «Правду» и «Красную звезду», в которых подроб­но описывался этот бой. Воюя, мы получали слова благо­дарности и приветственные напутствия. Меня взволновало письмо от моих земляков из Саратова, от дорогих моих за- водчан, многих из которых я знал, когда подростком работал88

токарем. Письмо кончалось словами: «Час победы над не­навистными немецкими захватчиками приближается. Сде­лаем все, чтобы ускорить его!»

Получил я письмо и от матери. Она писала о том, что гордится мной и моими боевыми товарищами, и призывала нас еще сильнее «громить проклятых фашистских псов». Эти и многие другие письма печатались на страницах фрон­товых газет.

Но пожалуй, самой большой радостью в те дни для нас были слова благодарности от солдат, на глазах которых мы провели этот бой. Причем эти слова благодарности мы услы­шали в несколько неожиданной форме.

Как-то на аэродроме появились два пожилых бойца. Им было лет по сорок, обоих старили усы и усталость от не­прерывных боев, и нам они казались этакими традиционны­ми русскими дедами... Пехотинцы наблюдали наш бой, и командир послал их со служебным поручением в город Изюм, наказав разыскать «тех» летчиков и передать боевой привет от пехоты. И вот они у нас в гостях, неспешно и благодарно рассказывают о том, что видели с земли.

— От самого Перемышля топаем, — покачивая головой, говорил один, — а такого не видели! Сколько же нам от этих поганцев досталось — не пересказать. А тут смотрим: сы­пятся «кресты» сверху и горят. Гул стоит! Стрельба! Мы начали «ура» кричать, шапки вверх бросали... Может, ви­дели? — с надеждой спросил боец.

— Да только за вашими шапками и смотрели... — не удержался и сыронизировал я.

Летчики заулыбались. Мужики смекнули, сколь наив­ны были их надежды на то, что в воздушном бою можно увидеть такую вещь, как подброшенная шапка, и тоже рас­смеялись.

— Спасибо вам, ребята! — сердечно благодарили пехо­тинцы. *— Порадовали вы наши души. Умеем мы бить фа­шистов, да еще как!

Как обрадовали эти простые слова всех моих однополчан! В первые годы войны не часто приходилось нам слышать такие слова, и это солдатское «спасибо» запомнилось на­долго.

Прошло много лет, и вот однажды мне довелось увидеть кадры кинохроники 1942 года. Вся наша семерка летчиков была снята оператором фронтовой кинохроники у моего са­молета. Летчики рассматривают карту, которую я держу в руках. О чем-то беседуем. Конечно, я не мог вспомнить, о чем мы тогда говорили. Вероятно, нас собрали перед очеред-

89

пым боевым вылетом, и под наведенным кинообъективом я мог уточнить тогда задачу на вылет. Не помню. Помню лишь внезапное острое ощущение того далекого времени, когда я вдруг снова увидел всех своих друзей молодыми, в хорошем настроении и живыми. Потохму что из них почти никто не дожил до победы.

Я был самым старшим в группе по возрасту, а ведь мне тогда было лишь 28 лет. Лейтенант Михаил Седов был зна­чительно моложе. До своего увлечения авиацией он работал мастером механосборочного цеха Московского автозавода. Летчиком стал отменным, работал в авиационном училище инструктором и в первый месяц войны прибыл на фронт. Был отличным воздушным бойцом. В мае сорок второго го­да погиб в воздушном бою. Похоронен в поселке Великий Бурлук. Несколько лет назад я был в тех местах, ходил к Михаилу на могилу. Многое вспомнилось, о многом думал— так сразу и не рассказать. Фронтовики, которые спустя много лет попадают в места, где воевали, где хоронили бое­вых друзей, знают это чувство. У каждого возникают инди­видуальные ощущения, потому что оставил тут часть соб­ственной жизни. И товарищ, которого в сорок втором хоро­нил здесь,— тоже часть твоей жизни. Только твоей — вот в чем дело. И насколько таких частей она разорвана — это ведомо только тому, кто прошел войну.

Лейтенант Василий Скотной — бывший рабочий Л уган­ского паровозостроительного завода — тоже погиб в сорок втором году. Вскоре после Михаила Седова — в начале июня, вод Купянском. В тот же недобрый период — в мае сорок второго — там же, на харьковском направлении, в районе Барвенковского выступа произвел посадку на фюзеляж тя­желораненый старший сержант Дмитрий Король. Харьков­ский комсомолец, он был самым молодым в нашей семерке. Жизнелюбивый, общительный парень. Очень перспективный воздушный боец. Умер он в кабине своего «яка» сразу после приземления.

Таким образом, через три месяца после того памятного мартовского боя из нашей семерки в живых оставалось че­тыре человека. Через год, в мае сорок третьего, погиб Ге­рой Советского Союза Алексей Соломатин. Это было уже во время боев за Донбасс.

Капитан Иван Иванович Запрягаев — опытный летчик, воевал с первых дней войны. Имел сбитые самолеты, много вылетов произвел на штурмовку. Отличался высокой техни­кой пилотирования. Человеком был немногословным, не*

DO

сколько замкнутым. Любил курить трубку и никогда с ней не расставался. Погиб незадолго до победы.

Седьмым в нашей группе был лейтенант Александр Мартынов, бывший ленинградец. В прошлом тоже летчик- инструктор. Летал превосходно. Наряду с моим заместите­лем по эскадрилье Володей Балашовым это был известный в полку шутник и выдумщик. Чрезвычайно жизнелюбивый и никогда не унывающий парень. На фронт, к нам в полк, прибыл в августе сорок первого года — я познакомился с ним и подружился под Запорожьем, когда вернулся в полк после ранения. Авторитетом пользовался большим. В боях был ранен, но уцелел. Стал Героем Советского Союза и пос­ле войны еще долго служил в ВВС на различных должно­стях. Умер сравнительно недавно — в 1980 году...

Вот вкратце все то, о чем напомнили мне кадры кино­хроники далекого марта сорок второго года. Смотрел я па них — живых, полных сил, смотрел на себя самого, с каким- то трудом постигая, что сегодня-то из всей группы один я только и остался. Самый старший из них. И оказалось, суждено мне было пережить их всех, отчего в зале, напол­ненном людьми, чувствовал я себя в полном одиночестве: прошлое крепко держало меня и отделяло от всех осталь­ных, кто смотрел эти кадры.

Но это было, как я уже заметил, спустя много лет после войны. А в ту пору нам слали письма со всей страны, и впереди нас ждал тяжелейший период боев, который исто­рики потом определят как бои на дальних подступах к Ста­линграду...

В мае сорок второго года в районе Харькова разверну­лось ожесточенное сражение. Обе стороны готовились начать летнюю кампанию наступательными операциями имен­но на этом участке фронта. Наше командование планирова­ло использовать Барвенковскип выступ в качестве плацдар­ма и нанести силами Юго-Западного фронта два сходящих­ся удара: с севера, из района Волчанска, и с юга, из райопа Барвенковского выступа, в общем направлении на Харьков.

Противник готовил наступательную операцию с целью ликвидации Барвенковского выступа, нанося два сходящих­ся удара, как бы подсекающих основание выступа, из рай­она Балаклеи и Славянска. Общее количество самолетов у сторон было примерно равным, но у гитлеровцев было по­давляющее превосходство в бомбардировщиках. Истребитель­ная авиация на нашем направлении была представлена с

91

нашей стороны недоукомплектованными полками Як-1 и ЛаГГ-3, а также самолетами И-153 («Чайками»),

Когда группа за группой пошли немецкие бомбардиров­щики при надежном прикрытии, мы сразу почувствовали неравенство сил, выражавшееся не только и не столько в количественном плане, сколько в качественных соотноше­ниях.

Но соотношение сил в воздухе, можно сказать, было частным моментом. К дальнейшим тяжелым последствиям привели серьезные просчеты оперативно-стратегического нлана. Ход событий показал, что свои возможности мы тог­да завысили, а возможности противника недооценили. «Ана­лизируя ход Харьковской операции, — писал в своих воспо­минаниях Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, — нетруд­но понять, что основная причина нашего поражения здесь кроется в недооценке серьезной опасности, которую таило в себе юго-западное стратегическое направление, где не бы­ли сосредоточены необходимые резервы Ставки.

Если бы на оперативных тыловых рубежах юго-запад- пого направления стояло хотя бы несколько боеспособных резервных армий, тогда бы не случилось этой катастрофы».

Запланированное наступление наших войск на харьков­ском направлении началось 12 мая 1942 года. 296-й истре­бительный авиаполк майора Баранова поддерживал с воз­духа части 6-й армии, которая наносила главный удар с Бар- венковского выступа. За два дня до начала наступления нага полк перебазировался на полевую площадку возле села Марьевка. Это — в тридцати километрах к северо-западу от Барвенково. Фактически мы сидели на самом основании выступа.

С началом наступления мы произвели несколько боевых вылетов на прикрытие наших войск. Активность авиации противника нарастала. Небольшими группами, но часто гит­леровцы пытались бомбить наши войска в районах сосредо­точения. Была попытка бомбить и наш аэродром, но в это время несколько летчиков находились в воздухе, и бомбар­дировка была сорвана. Немцы потеряли два 10-88.

В воздухе чаще стали появляться группы модернизиро­ванных «мессершмиттов» — Ме-109ф. Они имели лучшие летно-технические данные, чем Ме-109Е, а внешне отлича­лись формой крыла. У Ме-109Е концы крыльев были как бы обрублены, а у Ме-109ф — закруглены. Различать в воз­духе эти типы машин было несложно.

Уже к исходу второго дня наступления группы Ю-88 и Хе-111 непрерывно висели в воздухе, и нам приходилось

работать с полным напряженем сил. Мы довольно успешно применяли эшелонирование, учитывая высокую скороподъ­емность Ме-109ф. Над своей ударной группой, которой обычно ставилась задача атаковать бомбардировщики, мы, как правило, имели одну или две пары «яков» — на 600— 1000 метров выше. Эти пары должны были связывать боем Ме-109ф, давая возможность основной группе уничтожать бомбардировщиков.

Такая тактика вполне себя оправдала. В те дни нам уда­лось вытеснить истребители противника из районов, где действовали немецкие бомбардировщики, и, таким образом, борьба с бомбардировщиками облегчалась. Но нас было мало. Беспрерывные вылеты на отражение бомбардировоч­ных ударов изматывали личный состав полка, и вскоре уста­лость летчиков, а также неизбежные повреждения самоле­тов дали себя знать. В этих боях погиб Дмитрий Король и был подбит другой опытный летчик — Долженко. Должен- ко, правда, сумел посадить самолет на одну стойку шасси и тем самым сохранил машину для дальнейших боев. На поврежденном самолете приземлился в поле и Александр Мартынов, но техники за ночь подремонтировали машину, и на следующий день Мартынов мастерски взлетел с очень небольшой площадки, где ремонтировался истребитель.

В те дни мы много летали. Как ни странно, но отдель­ные вылеты чаще всего запоминаются во время нормальной режимной работы. А когда наступают тугие времена и ты живешь в предельном напряжении — тебе некогда расслаб­ляться после посадки. Ощущения размываются, у тебя во­обще нет ощущений — все съедает усталость. Но даже в тех условиях один вылет мне все же запомнился накрепко...

Подняли нас в срочном порядке под вечер, когда по всем признакам боевой день уже можно было считать завершен­ным. В сумерки гитлеровцы рискнули послать несколько небольших групп бомбардировщиков бомбить наши войска, очевидно полагая, что наши истребители вряд ли рискнут действовать в быстро сгущающейся мгле.

Положение на земле в те дни было тревожное. За два- три дня боев, прошедших от начала наступления, наши войска продвинулись на двадцать — двадцать пять километ­ров к западу. И без того узкий Барвенковский плацдарм вытянулся еще больше, почти клином, и на этом наше на­ступление стало выдыхаться. Войска с большим трудом сдер­живали контратакующего противника, а противник, подтя­гивая резервы, все усиливал и усиливал давление на флан­ги нашего вытянувшегося клина и особенно серьезно гото­

93

вился ударить под основание выступа, чтобы подрезать весь клин целиком. Намерения противника в сложившейся обста­новке предугадать большого труда не составляло. На это, в частности, указывал и характер интенсивных бомбарди­ровок, которыми противник изматывал наши войска. Но днем бомбить мы мешали, поэтому гитлеровцы решили бом­бить в сумерки.

После взлета я повел группу в район действий враже­ских бомбардировщиков и вскоре увидел шесть Ю-88 неда­леко от поселка Петровское. «Юнкерсы» пришли без при­крытия: немецкие истребители редко появлялись в темное время суток.

Мы атаковали врага с ходу. Я видел, как из чрева бом­бардировщиков стали беспорядочно сыпаться бусинки бомб. Замысел врага был сорван, но мы, пользуясь благоприятной возможностью, еще некоторое время преследовали группу и двух Ю-88 сожгли. Правда, преследуя Ю-88, мы довольно далеко ушли от аэродрома.

Как ни быстро на этот раз мы расправились с бомбар­дировщиками, темнело еще быстрее. На юге вообще темне­ет быстро, сумеречный период длится недолго. Земля про­ема гривалась плохо, контрастнее стали вспышки разрывов и очаги пожаров. Пожары высвечивали клочки земли на не­большом радиусе, а дальше все поглощала тьма. Мы были в воздухе над узким вытянутым клочком земли, который с трудом удерживали наши усталые войска. Где-то в основа­нии этой территории лежал наш аэродром, который пред­стояло найти, а ошибиться в таких условиях проще про­стого. Я был старшим и единственным летчиком в группе, кто вообще имел некоторый опыт полетов ночью. Остальные целиком зависели от меня. Положение было довольно труд­ным: я знал лишь общее направление на аэродром, но уви­деть его, конечно, не мог. Ни радиопривода, ни пеленгато­ров не было, и я, испытывая сильную тревогу, уподобив­шись летучей мыши, вел в темноте группу, надеясь только на свой опыт и интуицию.

Летчики подошли ко мне вплотную, прижались. Я их понимал: у них была только одна задача — не потерять во тьме ведущего и друг друга. Так мы и шли некоторое вре­мя компактной группой. Но когда по моим расчетам мы приблизились к аэродрому, я понял, что ни за что его не найду, если мне пе помогут с вемли. А для этого нам надо было подойти совсем близко к Марьевке, чтобы нас на зем­ле услышали по гулу моторов...

Сказать, что я испытывал предельное напряжение,— зна­чит, ничего не сказать. Я совершенно точно знал, что без посторонней помощи нам просто-напросто здесь не призем­литься. И если мы, вопреки моим надеждам, проскочили аэродром стороной, то наше положение — аховое. Я уже начал сомневаться в том, правильно ли определил курс. И вдруг — справа по курсу ракеты! Одна, вторая, третья... Делаю доворот на ракеты и вижу, как внизу под нами сразу запылали два больших костра. Это был наш аэродром.

Быстро определил направление захода на посадку. Дал сигнал на перестроение в правый пеленг. Захожу на посад­ку. Садиться надо с первого захода — костры долго гореть не будут. Костры далеко видно, и для вражеских бомбарди­ровщиков это идеальная цель. Разж игая костры, Баранов сильно рисковал, но у него, как и у нас, не было другого выхода.

Приземляюсь. В свете костра земля просматривается хо­рошо. Быстро сруливаю влево, освобождая полосу, и мой самолет сразу же растворяется в темноте. Из кабины вижу контуры людских фигур — люди поддерживают огонь в ко­страх. Следом за мной, без заминок, один за другим садятся все остальные летчики группы. Последний приземлившийся «як» еще бежал по полосе, когда начали спешно гасить ко­стры. Все! Обошлось...

Пока садились мои товарищи, я все еще оставался в кабине. Не было сил вылезти из самолета. Потом выбрался. Надо было идти к Баранову, докладывать о проведенном бое. Но Николай уже сам спешил ко мне. И снова я по­чувствовал отношение не командира, но друга, надежней­шего, вернейшего друга. Николай обнял меня, поцеловал и сказал только:

— Спасибо!К самолету уже подходили прилетевшие летчики. Бара­

нов повернулся, оглядел людей и, вкладывая в короткие слова все еще не прошедшие переживания, произнес:

— Молодцы, ребята!Только тут напряжение стало отпускать меня, и я по­

чувствовал страшную усталость. Сразу захотелось спать...В последующие дни обстановка резко ухудшилась. На

Барвенковском выступе возникла угроза окружения наших войск.

В один из дней к нам па аэродром прибыл полковник Рафалович, который командовал авиацией, поддерживающей 6-ю армию. Мне была поставлена задача произвести воз­душную разведку в районах Славянска и Балаклеи. Харак-

95

торным было то, что оба эти населенных пункта находились у основания Барвенковского выступа: Славянск — с юга, Балаклея — с севера. Мы же базировались в глубине высту­па, ближе к Лозовой. Задание я должен был выполнять с напарником, но напарник при выруливании вастрял в грязи и подняться в воздух не смог. Я взлетел один.

Растолковывать мне смысл задания не было необходи­мости, Я хорошо понимал, что это значит. Попросту гово­ря, мне было поручено увидеть с воздуха, насколько реаль­на угроза окружения. Войска противника готовились за­крыть горловину Барвенковского выступа, а может быть, уже начали ее сжимать. Это и предстояло выяснить.

То, что я увидел, носило неутешительный характер. У Славянска и особенно у Балаклеи противник накапливал крупные силы. На дорогах я видел оживленное движение. В прилегающих районах накапливалась мотопехота, артил­лерия. По хуторам и рощам удалось обнаружить танки — немцы и не старались их хорошенько замаскировать. И, на­сколько можно было судить по движению на дорогах, силы противника все прибывали и прибывали. С нашей же сто­роны все как будто вымерло. Лишь изредка можно было зафиксировать орудийные вспышки — артиллерии было мало. Даже на глазок при простом сопоставлении было вид­но, что подтягивающиеся силы противника намного превы­шают возможности наших обороняющихся частей. К тому же бомбардировочная авиация противника продолжала ин­тенсивно обрабатывать позиции наших войск.

Вернувшись, я обо всем увиденном подробно доложил Рафаловичу. При моем докладе присутствовали командир и начальник штаба полка. Рафалович сидел на траве, раз­ложив карту, и по ней словно бы читал все то, что я гово­рил. Очевидно, многое было ему известно еще до моего вы­лета, и этот вылет подтвердил то, что он знал. Когда я за­кончил, он поднял голову, окинул нас взглядом и, сощурив­шись, вдруг сказал:

— Все! — А потом потянулся, закинул руки за голову и лег в траву, устремив взгляд в небо. Хороший был день, солнечный, теплый. Высокое голубое небо, отрешенное от войны, от всех наших человеческих забот, как бы пыталось внушить нам, что все это наваждение, не более того...

Но все это — война и окружение, — все это было беспо­щадной реальностью. Немцы уже подрезали в районе Сла­вянска и Балаклеи основание выступа и теперь сдавливали горловину. Нам было приказано в срочном порядке пере­гнать самолеты восточнее города Изюм. Я привел восемь ис­96

правных машин в Сватово — западнее Старобельска. Не­сколько позже Николай Баранов привел еще пять или шесть истребителей. Это и был весь наш полк. Техникам пришлось труднее: часть из них успела вырваться из окружения, но часть осталась в котле и разделила участь тысяч наших воинов, погибших в те дни.

Инженер полка Иван Павлович Терехов впоследствии рассказывал, что он и более двадцати техников, которые бы­ли с ним, обязаны жизнью командиру батальона аэродром­ного обслуживания. Тот хорошо понимал, что уже не успе­вает вывезти оборудование и имущество своего обширного хозяйства, а бросить все па произвол судьбы тоже не мог. Единственное, что он мог сделать, — это попытаться что-то уничтожить, но на это требовалось время, которого факти­чески уже не было. В распоряжении командира БАО были на ходу три грузовика. В сложившейся трагической ситуа­ции он не мог ими воспользоваться и отдал их Терехову. Техники быстро погрузили на машины кое-что из необходи­мого оборудования и инструмент, на каждый грузовик по­ставили по пулемету и, простившись с командиром БАО, от­были. За ночь от Лозовой к востоку покрыли сто двадцать километров. На какой-то дороге наткнулись па немецкую колонну. Немцы поздно сообразили, что на трех грузовиках едут советские воины, и открыли стрельбу уже вдогонку —- с грузовиков ответили пулеметы... К утру перешли Север­ский Донец в районе поселка Савинцы — там еще действо­вала переправа. Фамилии командира БАО Иван Павлович Терехов так и не узнал. В течение многих лет после войны помнил лицо этого человека, последний свой разговор с ним, его грузинский акцент, а фамилии узнать не смог... Еще од­ну группу техников вывел из окружения инженер Дымов — эта группа долго пробивалась кружным путем, но в конце концов вышла.

23 мая гитлеровцы завершили окружение, отрезав на­шим обороняющимся войскам все пути на восток. В числе погибших в окружении был и близкий мой родственник танкист Василий Баранов. В память о нем осталось у меня письмо, полученное после победного боя нашей семерки. «Я безмерно рад, Боря, — писал мне Василий Баранов, — что мы воюем с тобой на одном участке фронта, думаю, что уви­димся...»

В конце мая войскам Юго-Западного фронта, несмотря на большие потери, удалось закрепиться на новых рубежах7 Б. II. Еремин 97

и на время приостановить наступление гитлеровцев из рай­она Харькова на восток. Наш полк ненадолго был выведен в тыл для пополнения. Юго-восточнее Воронежа, в поселке Бутурлиновка, мы получили самолеты и приняли летчиков из запасного полка. Пополнились мы и техническим соста­вом. А 30 мая мы вновь прибыли на фронт на полевой аэро­дром западнее Купяпска. Мы прикрывали теперь перегруп* пировку наших войск восточнее Харькова.

Авиация противника действовала в те дни очень актпв- по, стремясь парализовать важный железнодорожный узел Купянск. На Купянск часто совершали налеты Хе-111 и Ю-88, прикрытые Ме-109, и мы втягивались в затяжные воз­душные бои. Участвуя в отражении одного из таких нале­тов, я с помощью своего напарника подбил Ме-109, кото­рый входил в состав прикрытия группы бомбардировщиков Хе-111. Затем мы с напарником атаковали бомбардировщик. Я видел свою очередь — она прошла сквозь кабину стрелка, и, как я считал, стрелок уничтожен. Ствол из кабины стрел­ка торчал вертикально вверх. Без опасения я стал прибли­жаться к Хе-111, чтобы ударить прицельно с близкого рас­стояния, и вдруг получил очередь в носовую часть истреби­теля. Вышла из строя система охлаждения. Двигатель получил серьезные повреждения, в кабину ворвался пар. К а­пот двигателя вздыбился и закрыл мне обзор. Так я был наказан за излишнюю самоуверенность. Стрелок, которого я считал убитым, вдруг ожил... «Хейнкель» все же не ушел: его сбили мои ведомые, но я был вынужден сажать самолет на пустырь на окраине Купянска.

Вскоре командир авиационной дивизии, которому под­чинялся наш нолк, генерал А. В. Борман, по данным авиа­разведки установил, что восточнее Харькова на полевом аэродроме Граково сосредоточиваются бомбардировщики, которых противник использует для налетов на Купянск. Генерал принял решение нанести удар по этому аэродрому.

Для такого удара в нашей и в соседней дивизии было собрано все, что могло летать. Удар мы нанесли на рассве­те, сожгли несколько самолетов противника, но и сами потеряли нескольких летчиков: аэродром был хорошо при­крыт зенитной артиллерией.

Я участвовал в этой штурмовке в паре с лейтенантом Кореневым. Он четко держался в паре на заранее обуслов­ленной дистанции, и первый заход мы произвели удачно, прошили очередями Ю-88 и зажгли его. При втором заходе перед самолетом на одной высоте со мной внезапно воз­никла шапка белых разрывов. Справа от меня, там, где был

мой ведомый, беспорядочно падали крупные куски самоле­та — крыло, хвост... Это было настолько неожиданно, что на какое-то мгновение я словно утратил реакцию и выполнил маневр с явным замедлением. Все же мне удалось выйти из зоны обстрела зениток. Коренев погиб.

Налеты авиации противника на железнодорожные узлы Купянск, Волчанск продолжались. Летчики нашего полка и соседних — полков Татанашвили и Суворова — беспрерыв­но вылетали на отражение налетов. Мы встречали немец­кие самолеты на подходе к цели, многих из них сбивали, но при этом и сами несли потери.

В один из дней бой, который начался между нашими и немецкими истребителями севернее железнодорожного узла Купянск, перерос в воздушное сражение. Около полусотни истребителей находились в огненной карусели, из боя вы­ходили без горючего и без боеприпасов, а со стороны в свалку включались все новые и новые группы. Горели на земле сбитые машины, уходили поврежденные.

Мне пришлось участвовать в том бою, когда он был уже в самом разгаре. Я пришел с восьмеркой на большой вы­соте, оценил ситуацию и дал команду действовать парами, удерживая высоту, которая обеспечивала нам разгон и ре­зультативную атаку. В таких боях, когда район боя насы­щен самолетами, помимо пулеметно-пушечного огня боль­шую опасность представляет возможность случайного столк­новения. Гибель некоторых опытных летчиков нередко была вызвана именно этим обстоятельством: ведь скорости огромные, а пространства для маневра мало. В этом бою погиб один из моих боевых друзей по славной семерке за­мечательный летчик Василий Скотной. Впоследствии нам так и не удалось найти место гибели его самолета. Не вер­нулись из этого боя также летчики нашего полка лейтенант Каминский и сержант Долженко. Вскоре, к нашей большой радости, выяснилось, что Каминский спасся на парашюте, а Долженко был тяжело ранен и попал в госпиталь. Боль­шие потери в этом бою понес и противник. Тем не менее рассчитывать на передышку не приходилось, и уже на сле­дующий день с утра мы, как обычно, приступили к боевой работе.

Через много лет после войны в своих мемуарах маршал Г. К. Ж уков употребил слово «катастрофа» как определение всего того, что произошло в мае сорок второго года на харь­ковском направлении. Маршал Жуков из одних лишь эмо-7* 99

циопальных побуждений столь сильных слов не употреб­лял. Это был человек, который не только видел войну в том ее гигантском масштабе, который до сих пор трудно вос­принимать и взвешивать, но и нес высочайшую ответствен­ность перед народом за ход боевых действий как один из ведущих военных руководителей. И именно он употребил слово «катастрофа» как наиболее точное в данном случае.

Дело было не только в том, что под Харьковом в резуль­тате недооценки сил противника мы потеряли большое ко­личество людей и техники. С точки зрения военно-истори­ческого анализа тяжелейшие последствия нашей неудачи под Харьковом заключались в том, что противник получил стратегическую инициативу, которой немедленно воспользо­вался, организовав на юге наступление большими силами через Донбасс в расходящихся направлениях на Сталинград и Северный Кавказ. Без всякого преувеличения можно ска­зать, что неудача под Харьковом во многом предопределила весь тяжелейший сорок второй год. И хотя между Харько­вом и Сталинградом лежала огромная территория, ход со­бытий в мае — июне сорок второго года дал основания сов­ременным военным историкам рассматривать те бои как начало боев на дальних подступах к Сталинграду. Не про­шло после наступления под Харьковом и трех месяцев, как все мы — уцелевшие участники боев на Барвенковском вы­ступе — оказались бойцами Сталинградского фронта.

В НЕБЕ СТАЛИНГРАДА

После тяжелых боев на воронежском направлении и в Дон­бассе войска Юго-Западного и Южного фронтов с 28 июня по 24 июля отступили на 150—400 километров, оставив Донбасс. Гитлеровские войска вышли в большую излучину Дона и создали непосредственную угрозу Сталинграду и Северному Кавказу.

В те дни авиационные части вынуждены были часто менять места базирования. Вылеты на новые аэродромы — Сватово, Ново-Псков, Россошь — как правило, сочетались с выполнением боевого задания — на прикрытие своих отхо­дящих войск, на прикрытие переправ через реки, на штур­мовку. Случались и вылеты «особо срочные» — когда мы выходили из-под удара. Таким был наш вылет ранним ут­ром с аэродрома Евстратовка под Россошью.

Накануне был напряженный летный день. Впрочем, в то лето почти все дни были такими: погода стояла сухая, ж аркая, в небе ни облачка, Боевые вылеты начинались с100

рассвета и с боями длились до сумерек. С наступлением темноты, вымотавшиеся до предела, мы засыпали. Корот­кой летней ночи часто не хватало, чтобы сбросить уста­лость, а с утра начинался очередной, очень долгий и на­пряженный день.

В то утро я внезапно проснулся от ощущения тревоги. Еще было темно: рассвет чуть брезжил. Снаружи, из тем­ноты, доносились голоса, шла какая-то суета, беготня. Спа­ли мы в избах, километрах в двух от аэродрома.

Вскоре послышалось тарахтенье мотора — подошла полу­торка.

Все это я зафиксировал в несколько минут. Сна как не бывало. Вместе с другими летчиками еду в полуторке на аэродром. Со всех сторон к аэродрому бегут техники, меха­ники. Часть самолетов уже подготовлена к вылету. С за­пада, совсем недалеко от аэродрома, доносятся выстрелы. Иногда видны вспышки. Взлетают ракеты — в нескольких километрах от аэродрома идет бой. Каждую минуту сюда, на взлетную полосу, могут ворваться вражеские танки.

Подбежал Баранов.— Борис, по готовности за тобой вырулят остальные.

Веди группу в Урюпинск.— А ты?— Выруливай! И взлетай быстро!Баранов исчез.Я достал карту. Урюпинск... Ого куда! Стало быть, до

Урюпинска нет подготовленных площадок. Раз Баранов сказал «веди в Урюпинск», значит, он это знает.

Протянул я по карте линию. Напрямую. Получилось — на предельной дальности. Поведу как получится.

Темно. Подошел техник.— Товарищ командир, разрешите инструмент положить.— Клади. Только смотри, закрепи сумку.Я готов взлетать — жду, кто же еще со мной? Подбе­

жал летчик:— Товарищ командир, вы поведете?— Я. Давайте поживей! Выруливайте за мной!Вырулил на взлет, встал, жду. За мной с разных сторон

подруливают еще несколько машин. Снова откуда-то возник Баранов. Энергично машет: давай! давай! Взлетайте! Не­когда ждать!

Взлетаем...Снизу, с земли, идут трассы. Довернул к востоку. Ко

мне пристроились едущие следом «яки». Кое-кого немецкие зенитки зацепили на взлете, но сбитых нет.

101

Повел группу к Урюпинску. Места незнакомые. Смотрю на карту, определяю курс по ориентирам. Светает. Идем правильно. Уклоняться нельзя — горючего в обрез. Есть ли комендатура в Урюпинске?

Ну вот и пришли. Возле города — полевая площадка.Распускаю строй, произвожу посадку. Смотрю, как при­

земляются остальные.В Урюпинске нас, конечно, никто не ждал. Подъехала

машина, из нее вышел человек в командирской форме. Я объяснил, что вывел группу из-под удара в районе Рос- соши. Над аэродромом появилась еще одна группа «яков» — Баранов привел остальных.

Два техника, которых мы перевезли в фюзеляжах «яков», занялись осмотром и подготовкой самолетов. Здесь повсюду была безмятежная тишина, от которой мы давно отвыкли. Поблизости — речка Хопер. Впервые за мно­го дней мы получили возможность искупаться и полежать под солнцем на теплом песке...

Техникам перебазироваться было сложнее. Некоторых мы перевозили в фюзеляжах «яков», но большинство ухо­дило с аэродрома кто как мог. Машин не хватало. Уходили на подводах, добирались на попутных машинах, пешком. Подвергались бомбежкам на переправах, иногда с боями вырывались из окружения. Те немногие счастливцы, кого мы могли перебросить к новому месту базирования на «яках», безропотно переносили все неудобства вынужден­ного путешествия.

На самолете Як-1 с левой стороны открывалась створ­ка, через которую техники обычно производили ремонтные работы или осматривали состояние агрегатов различных систем самолета. При перелетах с аэродрома на аэродром техники использовали эту створку, чтобы через нее про­тиснуться внутрь фюзеляжа и лечь на радиатор, положив на него предварительно брезентовый чехол, чтобы было удобнее, но главное — чтобы как-то защититься от жары. Во время полета температура воды в радиаторе достигала 85°—90°, и «пассажир» за полчаса полета «прогревался» так, что, ступив на землю, долго еще не мог прийти в себя. «Яки», в которых летели механики, в воздухе, как правило, прикрывались другими истребителями. Летчик все-таки был защищен бронеспинкой, а «пассажир», как мы говори­ли, «лежал голеньким». При каждом перебазировании мы брали в зависимости от воздушной обстановки от четырех до шести техников с инструментом, и на новой точке они сразу же приступали к работе.102

Таким способом на новые аэродромы не раз добирался и наш инженер полка Иван Павлович Терехов. Сразу же после посадки он вместе с техниками, а инощ а вместе с солдатами комендатур сам готовил самолеты к боевым вы­летам. В фюзеляжах также летали инженеры эскадрилий, техники звеньев, механики. Со мной подобные перелеты совершали техники Петухов, Корзун, Харчиков, механик Высоцкий и другие. В воздухе я старался в меру сил об­легчить условия перелета своему «пассажиру». Открывал полностью переднюю створку на фонаре самолета, чтобы продувало встречным воздухом кабину. Таким образом, «пассажир» мог глотнуть немного свежего воздуха. Когда я пытался узнать, каково самочувствие «пассажира», тех­ник подавал мне знак: если в узенькую щель сзади сиде­ния он просовывал большой палец, стало быть, он чувство­вал себя хорошо, по крайней мере был еще жив.

Должен сказать, что все трудности фронтового быта, в том числе те тяжелые периоды сорок первого — сорок вто­рого года, наравне с мужчинами испытали и девушки. Вес­ной сорок второго года технический состав полка пополнил­ся двадцатью девушками. Им было по 18—20 лет, специаль­ной подготовки они не имели, но мастер по вооружению старший сержант Метельский быстро подготовил из них специалистов. Девушки научились заряжать пушки и пуле­меты, надели защитную форму, обулись в кирзовые сапоги, получили пилотки и стали солдатами.

Я, конечно, помню далеко не все из того, что выпало на долю нашего инженерно-технического состава в трудные военные времена, но отдельные, удивительные даже для того времени эпизоды в моей памяти сохранились. Одна такая история началась еще на половом аэродроме Евстра- товка под Россошью незадолго до нашего вынужденного предрассветного вылета в Урюпинск.

В то утро, когда мы в срочном порядке взлетали из-под удара, механика старшего сержанта Константина Мальцева на аэродроме не было. Накануне в бою был ранен летчик Витковский — до аэродрома Витковский не дотянул и поса­дил свой поврежденный «як» на размокший луг. Во главе небольшой команды Константин Мальцев отправился к месту вынужденной посадки для эвакуации самолета.

Вытянуть самолет из болотистой луговины оказалось очень трудным делом. «Як» засасывало болото. Тогда Маль­цев отыскал в соседнем селе широкие и прочные двери от ворот церковного двора. Женщины села помогли ему зата­щить «як» на эти двери и вручную вытащили самолет на

103

сухое место. Затем «як» был поставлен на шасси. Остано­вив попутную машину, Мальцев подцепил к ней повреж­денный «як», и машина потащила самолет в Евстраговку. Мальцев еще не знал, что на рассвете мы в экстренном порядке покинули аэродром. Когда поврежденный «як» был прибуксирован в Евстратовку, на аэродроме уже ни­кого не было. Севернее аэродрома доносился шум близкого боя. Константин Мальцев моментально все понял и пота­щил самолет на буксире дальше. Передовые отряды фа­шистов в те же дни тоже в ряде мест выходили к Дону, и Мальцев на всем пути следования рисковал нарваться на гитлеровцев. Добравшись до одной из переправ через Дон, Мальцев попал под обстрел немецкой артиллерии и, чтобы сохранить самолет, отбуксировал его от переправы к восто­ку и спрятал в небольшом придонском лесочке. Ж ители ближайшего села помогли ему соорудить из бревен плот. На этом плоту Мальцев с огромным трудом переправил са­молет на левый берег Дона, и там бойцы какой-то стрел­ковой части помогли ему сгрузить «як» с плота и выкатить его на дорогу. И здесь — счастливый случай! — старший сержант встретил группу техников и механиков нашего же полка, которые на попутных машинах добирались в Урю­пинск... Таким образом, совершив немалый путь по земле, по воде и снова по земле, Як-1 за номером «32» попал в Урюпинск, был отремонтирован и начал новую жизнь в боях под Сталинградом. Старший сержант Константин Мальцев был награжден правительственной наградой.

Несколько раньше, говоря о тех, кого я перевозил в ка­честве «пассажиров» в фюзеляже своего истребителя, я упомянул механика Я. Высоцкого. Это был знающий спе­циалист и неутомимый труженик, в военной биографии ко­торого тоже были не совсем обычные — даже для того вре­мени — эпизоды. К началу войны Высоцкий был курсантом Батайской авиашколы и успел сделать несколько трениро­вочных полетов с инструктором на УТИ-4 (учебно-трени­ровочный вариант истребителя И -16). С началом войны Высоцкий просто-напросто сбежал из школы в действую­щую армию, или, как он сам выразился, «дезертировал на фронт». Под Запорожьем попал в наш авиаполк механиком. Далее события разворачивались таким образом, что Запо­рожье стал практически фронтовым городом, наш аэродром находился в зоне обстрела вражеской артиллерии и стал для дальнейшей бсевой работы непригоден.

Перебирались мы из-под Запорожья в срочном порядке, когда линия фронта подошла к городу вплотную. Когда все104

летчики уже перелетели па исправных самолетах к потому месту базирования, механик Высоцкий обнаружил в одном из ангаров почти полностью отремонтированный И-16. Была там какая-то мелкая неисправность в замках шасси, но Высоцкий вместе с другим механиком быстро ее устранил. Самолет был готов к вылету, но перегнать его уже было некому. Тому, что случилось потом, я не был свидетелем, но неоднократно слышал эту историю от инженера полка Ивана Павловича Терехова. Короче говоря, уничтожать ис­правный самолет было жалко, и Высоцкий — недоучивший­ся курсант, не сделавший до этого ни одного самостоятель­ного вылета (только с инструктором) —- рискнул. По свиде­тельству инженера полка, механик не только благополучно взлетел, но и благополучно перегнал самолет на полевой аэродром Большой Токмак — случай очень редкий, если не исключительный. Спустя много лет после войны, я получил от Я. Г. Высоцкого письмо, где он подробно описывал этот эпизод. И то, как не хотелось уничтожать исправную ма­шину, и то, как в воздухе ориентировался по линии высо­ковольтной передачи и таким образом благополучно до­брался до Большого Токмака, и то, как при посадке имел разговор с командиром авиациопной группы, в которую тогда входил и наш полк. В то время той авиационной группой командовал полковник В. А. Судец.

Откровенно говоря, сам факт этого перелета довольно долгое время вызывал у меня ряд сомнений — слишком хо­рошо я знаю, что значит управлять таким истребителем, как И-16, чтобы без всяких сомнений сразу поверить в то, что такое под силу неподготовленному человеку. Но вот однажды — несколько лет назад — в моей московской квар­тире раздался телефонный звонок, и я сразу по голосу уз­нал своего собеседника. «У тебя был механик, — говорил в трубку маршал авиации В. А. Судец, — который в сорок первом году под Запорожьем перегнал истребитель. Я, к сожалению, не помню его фамилии...» Так, неожиданно, через много лет после войны, я получил подтверждение этого почти фантастического эпизода от В. А. Судца, кото­рый помнил эту историю со времен войны. Но сейчас я хочу привести здесь ту часть письма Я. Г. Высоцкого, в которой он делится со мной воспоминаниями об эвакуации самоле­тов с аэродрома Евстратовка летом сорок второго года. В то время когда я на рассвете вел группу истребителей в Урю­пинск, инженерно-технический состав полка решал вопрос об эвакуации подбитых «яков». Вот как это происходило:

«В небольшом сосновом лесу под Россошью мы зани­105

мались ремонтом и восстановлением материальной части самолетов Як-1. Самолеты были почти готовы: требовалось переставить моторы с неисправных планеров на исправные, В середине дня началась спешная эвакуация. По распоря­жению инженера полка Терехова, мне было поручено эвакуировать самолеты Як-1 за Дон. Маршрут был дан на переправу Мамон. Если переправа разбита, надо было далее следовать на станицы Богучар — Казанская — Вешенская. Хвосты самолетов были закреплены на каждой из автома­шин, и необычный караван потянулся к переправе.

Самолет У-2 корректировал нам обстановку. Очень боль­шие трудности были в пути, так как размах крыльев чрез­вычайно осложнял нам продвижение по дорогам (консоли не снимались, на Як-1 их не было). Трудности возникали из-за встречного транспорта п во время следования через населенные пункты. Вооружившись пилами и топорами, взятыми у населения, мы спиливали на дорогах мешавшие деревья, столбы — все, что попадалось на нашем пути, а также расчищали завалы в населенных пунктах. Очень ча­сто налетали на нас самолеты противника, так как необыч­ный караван из 11 самолетов был виден с воздуха, несмотря на маскировку самолетов ветками. Под станицей Богучар пам пришлось переправляться через речку Богучар по де­ревянному мосту. Снесли перила, и самолеты пошли один за другим в станицу. Приходилось двигаться среди горящих домов.

При движении через мост предпоследний самолет про­ломил настил, и одна стойка шасси застряла. Поднять са­молет не представилось возможным. Показалась передовая разведка немцев на мотоциклах. Я открыл кран плоскост­ного бака обоих самолетов — на мост потек бензин (бензи­ном баки были заправлены специально для поджога). Я поджег, и деревянный мост стал гореть. Немцы открыли огонь из автоматов и двоих наших убили. 9 самолетов дви­гались уже за Богучаром в сторону станицы Казанской. Потом мы услышали взрыв горящих самолетов на мосту. В Казанской переправа была разбита, и мы двинулись к станице Вешенская.

Под станицей Вешенская к берегу Дона спускался лес, в котором находилось очень много автомашин и другой тех­ники с боеприпасами и ранеными. Я выбрал дорогу по окраине леса и спустился к песчаному берегу возле пере­правы. Берег был устлан снарядами и бомбами, по которым дзигалпсь автомашины (на песке машины буксовали). Я доложил старшему па переправе о наличии 9 самолетов.106

7 самолетов успели переправить, после чего налетели «юи- керсы» и начали бомбить лес, переправу, станицу. Над Вешенской стоял кошмар: взрывы, стоны, пожары. Два самолета с людьми погибли. Я, шофер грузовой машины и моторист переплыли Дон и, разыскав свои семь самолетов, двинулись к Сталинграду. В пути нас нагнал все тот же У-2, в котором находился инженер полка Иван Павлович Терехов. Он и направил нас на один из аэродромов под Сталинградом. Вскоре оставшиеся 7 самолетов были вос­становлены».

Вот такой самоотверженной работой наши техники и ме­ханики поддерживали боеспособность полка.

В конце июля 1942 года наш полк перебазировался к Сталинграду на полевой аэродром Страховской. Полк во­шел в состав формируемой тогда 16-й воздушной армии.

Страховской и другой аэродром — Раковка, который мы недолгое время использовали, были ничем не примечатель­ными полевыми площадками. Расположены они были вбли­зи от железной дороги. Наше базирование обусловило и боевое использование полка: мы прикрывали несколько железнодорожных станций, которые гитлеровцы пытались бомбить, систематически совершали вылеты на штурмовку немецко-фашистских колонн, продвигавшихся на восток в направлении Сталинграда. Потери мы несли главным об­разом от зенитного огня противника, особенно в районах населенных пунктов, где сосредоточивались немецкие вой­ска.

С аэродрома Раковка, а затем с полевого аэродрома К а­чалинская мы вылетали на прикрытие железнодорожных станций Фролово, Михайловка, Иловля. Мне часто в те дни приходилось вылетать и на воздушную разведку. Обстанов­ка на земле была сложной, менялась быстро, устойчивой связи с войсками не было. Данные воздушной разведки были иногда единственным средством установить положе­ние наших войск и войск противника.

Однажды после возвращения с разведывательного по­лета я был вызван для личного доклада на КП командую­щего воздушной армией. За мной прилетел У-2. Мне впер­вые пришлось докладывать лично командующему данные по разведке. Слушая меня, генерал был очень озадачен. Используя разномасштабные карты, я, делая уточнения, дважды показал места сосредоточения войск противника. Я понимал, что всю ночь и весь следующий день наша

107

авиация будет наносить удары по указанным мною местам, где накапливались войска противника. Главная задача те­перь состояла в том, чтобы остановить продвижение вра­жеских колонн. Я понимал, что озабоченность командую­щего вызвана, с одной стороны, отсутствием точных данных о противнике и положении наших войск, с другой сторо­ны — соотношением сил, которое в то время складывалось пе в нашу пользу. Но реальных цифр, отражающих это соотношение сил, я в то время, конечно, не знал.

Из последних официальных военно-исторических источ­ников известно, что немецко-фашистские войска превосхо­дили наши в личном составе в 1,7 раза, в артиллерии и танках — в 1,3 раза, в самолетах — более чем в 2 раза. Что касается авиации, то на сталинградском направлении у противника действовало до 1200 самолетов, причем гит­леровцы использовали здесь наиболее подготовленные ист­ребительные и бомбардировочные эскадры 4-го воздушного флота. Из Сицилии под Сталинград прибыли истребитель­ная эскадра «Удэт» и специальный корпус пикирующих бомбардировщиков.

В июле 1942 года был образован Сталинградский фронт, который получил задачу создать прочную оборону на левом берегу Дона. Вокруг Сталинграда развернулось строитель­ство оборонительных рубежей. Рабочие заводов, все жите­ли города самоотверженно трудились на земляных работах и на предприятиях, выпуская оборонную продукцию. Так начиналась одна из величайших битв второй мировой войны.

С ходу выйти к Волге и овладеть городом врагу не уда­лось. Но 31 июля с юго-запада к городу устремилась 4-я танковая немецкая армия. Гитлеровская авиация, поддер­живая наступление 4-й танковой армии, производила еже­дневно до тысячи боевых вылетов. Наши войска в те дни поддерживала 8-я воздушная армия, которой командовал генерал Тимофей Тимофеевич Хрюкин, полки 102-й истре­бительной авиационной дивизии противовоздушной оборо­ны и с севера — 16-я воздушная армия.

С наступлением 4-й немецкой танковой армии юго-за­падное направление стало самым опасным. Наш полк был перебазирован на полевой аэродром близ хутора Илларио- новского. Открытое всем ветрам поле с чахлой раститель­ностью, песок, никаких укрытий — таким был наш новый аэродром, на котором кроме нас базировались истребители и других авиационных полков.

108

В те дни истребители были крайне нужны для прикры­тия наших переправ через Дон в районе Калача. С утра и до вечера шли к Калачу волны Ю-88, Хе-111 и Ю-87 под прикрытием истребителей. Кроме этого, над Калачом в воздухе постоянно висели группы «мессершмиттов», кото­рые связывали боем наших истребителей, затрудняя нашим летчикам атаки по «хейнкелям» и «юнкерсам». Явное преи­мущество противника в воздухе мы могли лишь отчасти компенсировать интенсивностью боевых вылетов. Это озна­чало, что на каждого летчика в те дни легли многократно увеличенные нагрузки. Это было только начало тяж елей­ших многомесячных боев в небе Сталинграда.

Мы летали непрерывно, сменяя друг друга в воздухе. Старались каждый вылет строить тактически грамотно, ис­пользуя уже немалый опыт боев с численно превосходящим противником. Прикрытие переправ осуществляли, эшело­нируясь по высотам, что давало нашим малочисленным группам максимальную свободу маневра. Однако неравен­ство сил было слишком очевидным. Сказывалось и то, что мы имели здесь дело с отборными немецкими летчиками, поэтому бои были очень тяжелыми. Д ля многих молодых летчиков, которые начинали воевать под Сталинградом, первый боевой вылет часто становился последним. Гитле­ровские асы не прощали даже малейшей оплошности в воз­духе и не оставляли времени для приобретения боевой формы. Но вместе с тем выявилось и другое: к лету сорок второго года в наших поредевших и измотанных беспрерыв­ными боями полках уже образовались группы летчиков- истребителей, которые не только ни в чем не уступали гит­леровским асам, но и безусловно превосходили их во всем, что касалось индивидуального мастерства. В каждом полку таких летчиков было немного, но тем не менее гитлеровцы уже почувствовали их силу. Летчик соседнего с нашим пол­ка Михаил Баранов под Калачом в одном бою сбил четыре немецких самолета. Воевал он смело и грамотно во всех боях. В сорок четвертом и в сорок пятом годах, когда мы уже практически выбили весь цвет фашистской авиации и наше господство в воздухе стало безраздельным, наши опытнейшие асы в одном бою сбивали по два и даже по три немецких самолета. Но это даже для заключительного этапа войны было редкостью, а что же говорить о лете сорок второго года, когда противник был на редкость силен и держал в своих руках инициативу! С Михаилом Барано­вым мы впоследствии недолгое время служили в 9-м гвар­дейском полку и не раз делились впечатлениями о боях под

109

Калачом. В этих боях прославились и получили фронтовую известность также летчики-истребители Степаненко, Мар­тынов, Балашов и другие.

Наш полевой аэродром Илларионовскпй, с которого мы вели интенсивную боевую работу, находился в непосредст­венной близости к Калачу. Нередко воздушный бой прихо­дилось начинать сразу после взлета, а это было чрезвычай­но сложно. Заканчивали бой, как правило, на исходе горю­чего, с израсходованным боезапасом, часто — над своим аэродромом. Не раз нашим летчикам приходилось произво­дить посадку под огнем немецких асов. В такой сложной обстановке, когда аэродром расположен у самой линии фронта и на нем базируются несколько истребительных групп из разных полков, аэродром, конечно, должен хорошо прикрываться зенитной артиллерией. Но наш полевой аэро­дром зенитного прикрытия не имел, и потому мы нередко теряли летчиков именно в тот момент, когда, возвращаясь с задания, истребители шли на посадку или вынуждены были принимать бой над собственным аэродромом без го­рючего и боеприпасов...

Само собой разумеется, противник уделял аэродрому по­стоянное внимание. Однажды, когда большая часть наших самолетов находилась на заправке горючим и боеприпаса­ми — из боя с небольшим интервалом вернулось сразу не­сколько групп, — внезапно прилетели два десятка «мессер- шмиттов», которые блокировали аэродром, сожгли несколько самолетов Як-1, вывели из строя летное поле и набросали множество мелких противопехотных мин — «лягушек». Это был тяжелый урок.

На рассвете следующего дня уцелевшие самолеты пере­летели на полевой аэродром Воропоново (в пятнадцати — двадцати километрах к югу от Сталинграда). С этого аэродрома мы продолжали вылетать в район Калача, а по­сле прорыва немецких танков на южном направлении при­крывали боевые действия «петляковых», которые уничто­жали тапки и живую силу противника в районах Жутово и Аксай.

Гитлеровцы наступали.С юга противник подошел к Сталинграду на расстояние

семидесяти километров. Напряжение боев нарастало и на земле и в воздухе, и в августе мы снова вынуждены были менять аэродром. На этот раз нам пришлось перебазиро­ваться прямо в Сталинград, на центральный аэродром го­рода. Его называли «школьным», вероятно, потому, что еще с конца двадцатых годов он использовался для обуче­но

ния курсантов сталинградской летной школы. И если для самолетов тридцатых годов этот аэродром был вполне под­ходящим, то к лету сорок второго года он, конечно, уста­рел. Сама по себе площадка была ограниченных размеров, к тому же с двух сторон ограждена городскими постройка­ми. Взлетать и садиться надо было чрезвычайно осмотри­тельно. Молодым летчикам опыта не хватало, к сожалению, случались поломки. Правда, был и плюс, если вообще мож­но говорить о каких-то плюсах, вспоминая то время... В бытовом отношении мы наконец попали в давно забытые условия сносного житья. Авиагородок, который располагал­ся возле летного поля, был покинут жителями гарнизона подобно тому, как когда-то в сорок первом покинули свой авиагородок в Кировограде и мы. Поэтому мы разместились в чьих-то оставленных квартирах с полной обстановкой и всем тем житейским скарбом, который даже оставленной квартире придает уют. В комнате, где я поселился, была мебель, постельное белье, книги — непонятно было: взяли ли с собой что-нибудь хозяева или оставили все, с чем жили? На буфете стоял набор старомодных слоников, кото­рые, по народным поверьям, приносили в дом счастье. Сам этот факт, что я живу в комнате со слониками, конечно же привлек внимание полковых остряков, и мне между боевы­ми вылетами или в конце дня приходилось выслушивать от боевых друзей немало полушутливых замечаний на этот счет, впрочем, некоторые были довольно едкими...

Стояла жара. Горячий ветер нес пыль. Лето выдалось на редкость сухое. В перерывах между вылетами некуда было деться от этой жары и пыли. Перегревались двигате­ли — они недодавали оборотов и часто выходили из строя. А ожесточенность боев в воздухе нарастала. Теперь уже бомбардировочная авиация противника наносила удары по городу. День 23 августа для всех, кто тогда находился в Сталинграде, стал памятным на всю жизнь. В этот день гитлеровская авиация сожгла город.

Утром еще ничто не предвещало столь ужасного по своим последствиям массированного налета. С рассветом наши летчики, как всегда, начали вылетать на боевые за­дания. Большинство уже успело сделать по одному боевому вылету. Многие дрались, садились, чтобы заправиться, и снова ждали команды на вылет. И в это время на город по­шли армады бомбардировщиков. Все, кто был в тот момент на аэродроме, одновременно услышали гул сотен вражеских боевых машин. Через мгновение над городом уже стоял непрерывный свист падающих бомб, гул взрывов, который

111

перекрывал идущий сверху рев двигателей самолетов. Ве­роятно, десятка полтора-два бомбардировщиков, продолжая свой полет в общей массе, сбросили свои бомбы на аэродром и прилегающие к нему территории.

Несколько наших истребителей в те минуты взлетели из-под бомб прямо на моих глазах. Среди взрывов, суеты и неразберихи секунды кажутся вечностью. Получаю ука­зание Баранова взлетать на отражение налета, а затем уходить на левобережные аэродромы. Летное поле покрыто свежими воронками. По центру воронок устанавливают вешки, чтобы при взлете летчик мог ориентироваться и не угодил бы в воронку. Гитлеровские бомбардировщики раз­носят центр города и заводы. Взлет с нашего аэродрома сейчас чрезвычайно сложен, но взлететь еще можно. Если на аэродром упадет еще несколько бомб — он превратится в западню. Надо спешить.

Бегу к самолету с напарником Алексеем Соломатиным. По пути к нам присоединяется командир эскадрильи Вла­димир Балашов. Володя, как всегда, невозмутим. Он по­глядывает на меня и спрашивает:

— Борис Николаевич, а ты, часом, свои трантишки за­хватить не забыл?

Почему он называет мой небольшой саквояж «трантиш- кам и » — не знаю. Но с его легкой руки это слово у нас вошло в обиход, и саквояж стал «трантишками». В саквоя­же у меня фотографии, станок для бритья, кое-какие дру­гие туалетные принадлежности и разные мелочи, которые я повсюду таскаю с собой. При перелетах я беру саквояж в самолет. Так я привык с самого начала войны и менять эту привычку не собираюсь. Однажды, когда мы еще ба­зировались под Барвенково в Марьевке, во время бомбар­дировки мой самолет посекло мелкими осколками. Когда я увидел, что несколько осколков, пробивших кабину, порва­ли и мой саквояж, я не мог скрыть огорчения. Техники меня успокоили: «Ничего, Борис Николаевич, мы саквоя- жик залатаем...» И действительно, сделали аккуратные лат­ки. Эта история, конечно, не осталась без внимания Бала­шова, который много острил по поводу «ремонта» моего личного имущества. Тогда он и пустил в ход слово «тран­тишки». Узнать бы мне, что он имеет в виду под этим сло­вом... Узнаю в свое время... А саквояж, конечно, и сейчас при мне. Предстоит перелет — это каждому из нас ясно, поэтому я, само собой, иду к самолету с саквояжем. Володя это видит, усмехается и делает неопределенный жест рукой. То ли — «давай поторапливаться», то ли — «до встречи», в112

этой обстаповке жест можно понимать как угодно. Машины наши на некотором расстоянии одна от другой. Володина ближе. Поэтому, когда я закрываю фонарь своего «яка», истребитель Балашова уже отрывается от полосы.

Выруливаем беспорядочно — по готовности. Кто готов, тот и взлетает. Вешки с тряпочками хорошо видны. Их немало, они мешают. При разгоне приходится лавировать, менять направление разбега, но при этом сохранять ско­рость. Даю газ. У одной из вешек чуть-чуть притормажи­ваю, немного разворачиваю машину и одновременно отпу­скаю тормоза. Скорость не потеряна, хорошо! Следом за мной этот зигзаг при разбеге повторяет и Соломатин — удачно! Взлетаем в направлении завода «Баррикады», по­том вдоль Волги идем на север и, оставив город сзади, раз­ворачиваем самолеты вправо, к левому берегу. Часть ранее взлетевших истребителей ведет бой, атакуя отдельные не­мецкие бомбардировщики.

Подлетаем с Соломатиным к левобережному аэродрому Заплавное. В нескольких километрах севернее аэродрома, в степи, вижу горящий самолет — черный дым виден изда­лека. Значит, сбит только что, от силы, — несколько минут назад.

Приземляюсь. Выхожу из машины и узнаю, что сбит Володя Балашов. Как, при каких обстоятельствах — никто не знает. Напарник Балашова задержался на земле, и Во­лодя с кем-то еще из наших летчиков вступил в бой сразу после взлета на небольшой высоте, в очень невыгодной позиции. Судя по всему, он подвергся внезапной атаке Ме-109 — их в тот день было очень много в небе Сталин­града. При ударе о землю тело Балаш ова было выброшено из кабины, поэтому он не сгорел, когда горел его самолет. В последний раз я смотрел на светлую курчавую голову моего друга и прощался с ним навсегда.

С левобережных аэродромов мы продолжали беспрерыв­но летать на отражение налетов вражеских бомбардиров­щиков на город. Более шестисот бомбардировщиков и ар­мады танков были брошены в бой противником. Город по­лыхал. Горели нефтяные хранилища. Густой черный дым, высоко поднимаясь, расстилался вдоль берега к югу. К гро­хоту разрывов и вою бомб примешивались протяжные гуд­ки заводов, речных судов, сирен. Ни на земле, ни в воздухе не было передышки.8 Б. Н Еремин 113

Личному составу полка объявили приказ № 227 Народ­ного комиссара обороны И. В. Сталина.

«Пора кончить отступление, — говорилось в приказе. — Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цеп­ляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности...»

Слова приказа подчеркивали сложность обстановки. Мы понимали, что эти слова обращены к каждому из нас.

Непрерывные бои изматывали. Совсем не хотелось есть. Попьешь воды или пососешь немного арбузной мякоти, и все. Губы, все время спекшиеся от жары. Сидим вдвоем с Мартыновым. Изредка перебрасываемся короткими замеча­ниями. В последние дни мы несем большие потери. Сбиты Комлев, Витковский, Луговец. Гибнут молодые летчики. Не успевают приобрести боевого опыта: слишком сложна об­становка. После гибели Володи Балашова мы, ветераны полка, постоянно чувствуем пустоту. Володи не хватает. Сидим с Мартыновым, и я физически ощущаю, как мало осталось летчиков, с которыми я начал воевать в сорок пер­вом году. Мне кажется, Мартынов думает о том же.

Мартынов поворачивает голову и сочувственно спраши­вает:

— Ну как, Борис Николаевич, не замерз?Шутит! Четыре, пять боевых вылетов каждый день, все

с боями... Шутит! И не как-нибудь вымученно, с кислой миной — нет! Неистребимо жизнелюбивый парень... Такие вот, как он, и создают в полку атмосферу уверенности, под­держивают в молодых летчиках устойчивое душевное рав­новесие. Наши души, наши глаза широко открыты. Мы видим то, что в обычных условиях, может, за целую жизнь не увидишь. Никакая, даже самая малая фальшь в такой обстановке недопустима.

Сидим в землянке. Землянка все-таки немного спасает от жары. Здесь, в степи, на аэродроме под Ленинском, от 8ноя больше деться некуда. Каждый раз, когда мы возвра­щаемся с очередного вылета, спускаемся в землянку, ве­шаем на гвоздики, вбитые в столбик, шлемофоны, планше­ты, начинается неторопливый обмен короткими наблюде­ниями.

— Горит масло в двигателе. Плохо тянет...— Заметили, «мессеры» опять атакуют друг за другом

по одной цели! Может, молодежь в строй вводят?— Искупаться бы сейчас...

114

— Ложись, отдыхай! Скоро опять пойдем...В землянках оборудованы нары, на нарах — солома. На

солому постелен брезент. Ложимся. Хотя бы немного за­быться. Нага приход поднимает на ноги очередную смену летчиков без всякой команды. Им вылетать на задание. До их возвращения у нас есть время для короткой передышки, А когда, вернувшись, войдут в землянку они, мы так же, без слов, встанем, снимем с гвоздей свои планшеты, шле­мофоны, и опять бои...

Замечание насчет «мессеров», которые атакуют по одной цели, засело в памяти. Я давно обратил внимание на этот их прием. Никакую молодежь они в строй не вводят. Если бы это была молодежь! Мы имеем дело с матерыми волка­ми, и этот способ атак и — один за другим по одной цели — имеет только одно объяснение: они не распыляют силы в бою и бьют наверняка. Если один лишь повредит, то сле­дующий — добьет... А каждый предыдущий, выйдя из ата­ки, занимает позицию, ограничивающую твой маневр, и теАм самым помогает добивать тебя. Это чистая мельница, из которой в одиночку не выбраться. Численное преимуще­ство позволяет им использовать этот прием. Противопоста­вить этому можно только предельную внимательность. Н а­до уметь упреждать их маневр...

Цену каждого боевого вылета мы знали. Свою очередь никто пропустить не смел: это было бы расценено как пре­дательство. Мне, я считаю, очень повезло: в такой тяж кий час я не встречал душевно ослабевших людей.

В те дни мы работали с наивысшим напряжением сил.

24 августа 1942 года на наш аэродром прибыл коман­дующий 8-й воздушной армией генерал Хрюкин. Он бесе­довал с летчиками и во время беседы внимательно всмат­ривался в наши лица. Хрюкин прибыл не один. Его сопро­вождали офицеры разведотдела армии, из которых выделял­ся очень энергичный и подвижный Файзулин. Мы, конечно, понимали, что командующий прибыл в полк не только для бесед с личным составом. Вскоре после разговора коман­дующего с командиром полка Н. И. Барановым позвали меня. Т. Т. Хрюкин внимательно посмотрел мне в глаза — взгляд командующего был спокойный, прямой. И тут же он сказал — почти дословно — следующее:

— Ну вот, Еремин! Необходимо выполнить разведыва­тельный полет к хутору Вертячьему, к Дону. Имеем дан­ные, что танки противника, переправившись через реку,8* 115

сосредоточиваются на левом берегу. Готовятся к броску на Сталинград. Танки надо найти. Где они? Сколько их? Све­дения крайне нужны. Пойдете вдвоем — командир полка предлагает Каретина. Не возражаешь?

Я ответил, что возражений нет.— Ну вот и хорошо! Вас прикроет шестерка истреби­

телей. Четырех из них я посажу на ваш аэродром из сосед­него полка. Запомни: разведданные очень важны. Не позво­лит обстановка прийти на свой аэродром — садись на любой наш и немедленно звони, докладывай результаты разведки. Остальное уточни с Файзулиным. Ясно? Ну и хорошо.

И после небольшой паузы добавил:— Учти: один из вас обязательно должен вернуться.После войны я не раз вспоминал эти слова. А тогда

воспринял спокойно. Сталинград научил ничему не удив­ляться.

Все было ясно. И то, что танковая группировка, судя по всему, представляет большую опасность и обязательно должна быть вскрыта, и то, что полет предстоит чрезвычай­но сложный, если дают шесть истребителей прикрытия — по тем временам при постоянной нехватке истребителей это было очень сильное прикрытие. Впрочем, сложность этого полета я себе хорошо представлял, потому что не в первый раз вылетал на разведку. Под Сталинградом, конеч­но, провести разведку было намного сложнее. Разведка обычно была «силовой» — то есть выполнялась с боями. Использовать в такой обстановке Пе-2 или Ил-2 можно было только при надежном сопровождении истребителей, а «яки» сами себе пробивали путь. И вот нам дополнительно еще выделяется шестерка — в сумме восемь истребителей, что по тем временам составляло полноценную эскадрилью. Следовательно, сведения нужны дозарезу...

К Вертячьему надо пройти над городом. «Мессершмит- ты» в те дни висели в воздухе беспрерывно. Командующий прекрасно понимал, что воздушного боя нам не миновать и без боя к Дону не пробиться, поэтому и дал такое надежное прикрытие. Мы с Каретиным должны были, не ввязываясь в бой, оторваться от преследования и выйти к Вертячьему.

Забегая вперед, скажу, что за много лет, прошедших после описываемых событий, отдельные детали этого полета стерлись в моей памяти, оживить их помогла одна случай­ная встреча.

Спустя много лет после войны, мы с женой были на концерте в Центральном Доме Советской Армии, и я в ан­тракте обратил внимание на одного весьма впушительного116

по комплекции товарища. Одет он был в гражданский кос­тюм, но на груди его поблескивала Звезда Героя, и мне нетрудно было угадать в нем бывшего фронтовика. Приме­чательным было, на мой взгляд, то, что в многолюдном фойе ЦДСА он ходил таким маршрутом, словно изо всех сил старался не потерять меня из виду. Сначала я поду­мал, что это — случайность, но потом несколько раз ловил на себе его изучающий взгляд. Тут и я повнимательнее к нему пригляделся: нет, его лицо не было мне знакомо, и я предположил, что этот товарищ, вероятно, принимает меня за кого-нибудь другого — такие случаи бывают с каждым из нас. Однако когда раздался звонок и все направились в зал, он все же подошел ко мне и, извинившись, спросил: «Вы — генерал Еремин?» Я ответил утвердительно, и тогда он, еще раз извинившись, попросил выслушать его. Концерт продолжался, но мы остались в опустевшем фойе. Я все пытался вспомнить, где же я встречал этого человека рань­ше (я наверняка встречал, раз он меня знает), но всном- пить не мог и от этого чувствовал себя не очень удобно. И вот тогда, совершенно для меня неожиданно, мой собе­седник стал мне рассказывать о том давнем вылете на воз­душную разведку, который я совершал по приказу коман­дующего 8-й воздушной армией генерала Т. Т. Хрюкипа. Причем он помпил — и очень точно! — такие подробности, о которых я давно забыл, но по мере того, как он говорил, многое в моей памяти восстановилось...

...Волгу наша группа пересекла южнее Сталинграда на большой высоте. Мы набрали более 6000 метров. С неболь­шим углом и с газком я перевел самолет на снижение, на­мереваясь на скорости пройти зону вероятной встречи с противником. Но увы! Слева от нас шла группа «мессер- шмиттов» — шесть Ме-109. Судя по всему, гитлеровцы нас заметили. «Мессершмитты» эти шли двумя тройками, что само по себе говорило о том, что эти фашистские летчики как раз из тех, которые предпочитают атаковать одну цель друг за другом, добиваясь поражения наверняка. В этом полете наименее желательной была встреча именно с таким противником. И хотя прием этот был нашим летчикам зна­ком, и нас было не два, а восемь, тем не менее встреча не обещала скоротечной воздушной стычки, а ввязываться в затяжной бой я не имел права. Ко всему прочему, не ус­пели мы увидеть эту шестерку, как тут же, правее и выше нас, увидели еще четырех Ме-109ф. Обстановка резко ос­ложнилась. Теперь уже указание «не ввязываться в бой» не зависело от нашего желания.

117

«Мессершмитты» явно не хотели упускать возможность нас перехватить. Они, маневрируя, занимали удобную по­зицию для атаки, и я понял, что бой неизбежен. И тут же я увидел, что к одному из наших «яков», который чуть-чуть приотстал от группы и уже не успевает подтянуться, стал заходить Ме-109...

Те немецкие летчики, с которыми мы ежедневно вели тяжелейшие бои в небе Сталинграда, умели использовать даже незначительное тактическое преимущество, и, если бы наша группа продолжала следовать своим курсом, тот не­сколько отставший «як» был бы обречен. Но даже при всей важности полученного задания я не мог дать гитлеров­цам возможность сбить «як» на моих глазах. Я даже не могу сказать, что раздумывал; нет, только увидев эго, я резко развернул свой истребитель и открыл отсекающий огонь по «мессершмиттам», преследовавшим «як». Я успел это сделать вовремя: атака Ме-109 была сорвана. Я лишь успел увидеть, что в этой атаке наш «як» сбит не был, а в следующее мгновение уже потерял его из виду. Бой начал­ся сложным взаимным маневрированием наших и немецких истребителей, очень скоро «мессершмитты» оказались свя­заны боем, и мы с Каретиным начали постепенно отры­ваться, Перешли на пикирование, миновали поселок Гум- рак, а эатем бреющим полетом пошли вдоль дороги к Дону.

По дороге шли и шли гитлеровские войска. Нас обстре­ливали, но сбить самолет на бреющем полете трудно. По­рой мы снижались ниже телеграфных столбов — это, веро­ятно, и спасло нас. Сбоку, снизу беспрерывно шли трассы пулеметов и зенитных орудий, но реакция стреляющих запаздывала.

Так, над самыми головами гитлеровцев, проскочив опас­ную зону обстрела, истребители вышли к Вертячьему. По­стоянно маневрируя, мы не позволяли противнику вести прицельный огонь. Вскоре мы обнаружили танки сразу в нескольких местах сосредоточения. Отметили выдвижение одной из танковых колонн по дороге, ведущей на юго-вос- гок. Дело было сделано, и мы взяли курс на север.

Горючее было на исходе, и до своего аэродрома мы бы не дошли. Поэтому, пролетев около пятнадцати минут на север, мы развернулись па восток и произвели посадку на одну из наших площадок в районе Быково. Мне обес­печили немедленную связь со штабом воздушной армии, и я в установленном порядке доложил данные офицерам раз­ведки Файзулину и Сидорову, которые тут же, по телефо­ну, передали мне благодарность. Утром следующего дня118

мы с Каретиным вернулись на летное поле под Ленинск. Мне пришлось снова повторить свой доклад и более об­стоятельно ответить на ряд вопросов. В свою очередь я узнал, что летчики, которые обеспечивали наш полет, по­сле того как мы с Каретиным оторвались, вели упорный воздушный бой с двумя группами «мессершмиттов». Один из наших летчиков (из соседнего истребительного полка) в этом бою был сбит над городом и погиб.

Так, неожиданно для себя, через много лет после воины в фойе ЦДСА был восстановлен в моей памяти один из эпизодов нашей боевой работы под Сталинградом. В конце этой беседы мой собеседник сказал:

— Я, товарищ генерал, потом всю войну следил за ва­шими боями... По газетам, когда мог — у летчиков узнавал. Д ля меня было очень важным знать, что вы живы и воюе­те. Я ведь вам обязан жизнью.

И только в этот момент я понял, кто был мой собесед­ник. Передо мной стоял тот самый летчик, которого я не позволил сбить, упредив атаку «мессершмиттов» огнем своего «яка»... Понять его было нетрудно: он пережил тя­желейшие секунды в бою и на всю жизнь сохранил благо­дарность за то, что его выручили в трудную минуту. Но взаимная выручка в бою была для нас привычным делом. Без этого мы бы просто пе могли воевать. И меня не раз выручали боевые товарищи...

В начале сентября гитлеровцы вышли к внутреннему оборонительному обводу Сталинграда. Ожесточенные бои не прекращались ни на земле, ни в воздухе. Казалось бы, большего напряжения в боях, чем то, которое мы вынесли летом под Сталинградом, ожидать трудно. Но самые тяж е­лые дни обороны города были еще впереди.

Некоторые летчики нашего полка были награждены ор­денами. Я получил второй орден Красного Знамени. На­граждали в те дни нечасто, и цена каждой награды была очень велика. Многие из моих друзей, представленные к орденам, так и не смогли их получить. Были сбиты лейте­нанты Каретин, Тимохин, Грибанов, Егоров, Ж уравлев. В полк прибыло пополнение, но это были молодые ребята с очень малым налетом. У некоторых не было и двадцати часов налета. Летчики они были мужественные, задиристые, но без опыта... В будущем многие из них могли бы стать первоклассными воздушными бойцами, но для этого им надо было пройти Сталинград и выжить — задача для мо­

119

лодого летчика сверхтяжелая. Даже не знаю, с чем это можно сравнить: по ожесточенности, интенсивности и на­калу таких боев, как в небе Сталинграда, мне больше в течение всей войны видеть не приходилось. Прибывали в полк и опытные летчики — обычно после ранений. Но та­ких было мало. В основном пополнялись за счет молодежи.

Обстановка требовала убыстренного ввода новичков в строй. Было решено дать им немного потренироваться и за­крепить навыки в групповой слетанности. Мы, ветераны полка, прекрасно понимали, к каким последствиям в первом же бою может привести отсутствие взаимопонимания в группе. Такая группа просто небоеспособна. Но молодежь этого не знала, не понимала, и потому новички реагирова­ли резко. Несколько молодых летчиков прямо заявили мне:

— Товарищ командир! Мы прибыли воевать, а не отси­живаться за вашими спинами!

Прекрасные были ребята! Я понимал их душевное со­стояние, но не имел права руководствоваться эмоциями. Поэтому я довольно жестко ответил им, что они еще многого себе не представляют, а нам в полку нужны не мертвые и раненые, а боеспособные и умелые бойцы.

Все же некоторых наиболее крепких молодых летчиков мы вынуждены были включать в состав боевых групп. Вы­летали они на боевые задания в парах с ветеранами и не­редко показывали образцы мужества и отваги. Но как нам не хватало времени для их ввода! Несомненно, такие ребята, как сержанты Филиппов, Семенов и Беликов могли бы стать отличными воздушными бойцами. Но битва шла сли­шком тяж елая и скоротечная. Я и некоторые мои товарищи подошли к сталинградским боям уже зрелыми боевыми лет­чиками и опытными командирами. А каково было молодым летчикам, которые в те дни совершали свои первые боевые вылеты!..

Одного из молодых летчиков сбили в воздушном бою над Волгой. Летчик погиб. По уведомлению о смерти сына при­ехал к нам отец. Как он добрался, как нашел наш полк — можно только удивляться. Но это был отец!

Говорить с ним было тяжело. Николай Баранов поручил мне рассказать этому человеку о его сыне все, что мбжно было рассказать в таком случае. К ак он воевал, каким был хорошим товарищем, что мог бы сделать, если бы не пре­вратности суровой фронтовой жизни.

Не беря греха на душу, скажу, что для меня это было трудным поручением. Представьте себе паренька, который120

прожил в полку несколько дней в нетерпеливом ожидании боя и погиб на первом или втором боевом вылете...

Я собрал молодых летчиков, чье эмоциональное состоя­ние и ощущения во многом были схожи с чувствами их по­гибшего товарища, и все вместе мы долго беседовали с от­цом погибшего летчика. Мы долго беседовали, и мне кача­лось, что он начинает постигать те реальные условия вой­ны, которые сложились на Сталинградском фронте и о ко­торых человеку несведущему рассказать просто невозмож­но. Выслушав нас, отец летчика спросил:

— Где находится могила сына? Отведите меня на моги­лу, я хочу побыть с ним.

Я молчал. В горле у меня стоял комок. Он так и не по­нял всего до конца. Что я мог ответить этому пожилому че­ловеку? К акая там могила, под Сталинградом! Сбитые или подбитые в бою, они падали в Волгу или на развалины го­рода...

Чтобы отвлечь его, я стал рассказывать, как погибали мои товарищи в начале войны в сорок первом году. И он вдруг понял. Он понял, что могилы нет. Уронив голову и обхватив ее ладонями, он плакал. Я сказал, что могила его сына будет в Сталинграде, когда мы разгромим немцев.

Он прожил у нас еще несколько дней. Смотрел на нашу напряженную работу, ужинал с нами. А затем уехал.

По распоряжению командующего 8-й воздушной армией представители истребительных и штурмовых авиаполков по­лучили задачу выехать в войска, на передовую, к высоте 102,5 для наблюдения за действиями авиации противника, для изучения его тактики.

Высота 102,5 — это знаменитый Мамаев курган.От нашей истребительной группы к выезду готовились

штурман истребительной авиадивизии Лавский, я и летчик соседнего полка Шапиро. Мы понимали, что командующий армией Т. Т. Хрюкин ищет в сложившихся условиях наи­более эффективные пути борьбы с гитлеровской авиацией. Мы, летчики, привыкли всю обстановку видеть и оценивать с воздуха. С земли мы многое должны были увидеть по-дру­гому. Не исключалось, что с земли мы сможем увидеть то, что привычно уже не фиксируем в воздухе. А это как раз и могло бы помочь внести коррективы в тактику ведения воздушного боя и использования авиации.

В ночь на И сентября 1942 года мы подъехали к пере­праве через Волгу возле поселка Красная Слобода. Сюда

121

с правого берега подходили катера, понтоны, сгружали ра­неных, брали боеприпасы, пополнение и вновь уходили к городу.

С левого берега и с самой реки над Сталинградом па- блюдались трассы снарядов, очаги пожаров, ракеты. Слы­шался гул самолетов: вражеские ночные бомбардировщики периодически бомбили город — отдельные участки и квар­талы, сбрасывали мины в Волгу. Изредка доносился резкий звук залпа наших «катюш»: они, как тут говорили, «проду­вали эрэсы». Где-то вдалеке слышны были разрывы снаря­дов, которые ушли с направляющих «катюш».

Наш понтон тянули два катера. На понтоне стояли авто­машины с грузами, переправлялась группа бойцов и мы, авиаторы. На темиой поверхности Волги — отблески ракет, пожаров. В бликах огней черные пятна нефти.

Еле уловимыми очертаниями из тьмы прорезался не­большой мысок — просто выступ — на правом берегу. С мыска подмигивал красный фонарик.

Сходим на берег. Где-то поблизости рвутся снаряды, но сориентироваться сразу — не просто. Темнеют полуразру­шенные дома. Люди, машины — все, что прибыло на пон­тоне, быстро рассасывается в темноте.. К ак нам выйти в нужный район — представляем себе приблизительно. Удив­ляет безлюдье. Идем по мертвым улицам, изредка замеча­ем регулировщиков, хотя никаких машин не видно.

Когда мы уже прилично углубились в город, стали по­падаться люди, машины, повозки. Кто-то дал нам нужное направление. Я заметил, что в этом же направлении дви­жется основная масса людей. Высота 102,5, на которой нам надлежало находиться, словно магнит вытягивала на себя из ночной тьмы все живое. К рассвету туда, на Мамаев кургап, добрались и мы.

Мамаев курган покрыт чахлым кустарником. Трава выж­жена, отдельные деревья стоят без листьев. На склоне вы­соты мы втроем прикорнули у кустов. Задремали. Сна не было — какое-то забытье. Сквозь дрему слышу где-то ря­дом разрыв снаряда. Снаряд шальной, пущен наугад. Но вот слух уловил знакомый гул, и сна как не бывало. Идут две группы Ю-87 — «лапотники», как мы их называли. Шасси у Ю-87 не убирались, а прикрывались своеобразными обте­кателями. Отсюда и прозвище «лапотник».

Западнее Мамаева кургана бомбардировщики перестрои­лись в правый пеленг и круто, один за другим, начали пи­кировать. Из пикирования Ю-87 выходили низко. Сделали два захода и ушли к западу. Потом появились десять Ю-88.122

Этп сбросилп бомбы с небольшого разворота на пикирова­нии, поэтому бомбы летели веером. К аж дая бомба, пока ле­тит, воет — очевидно, бомбы со свистками.

Появились две группы наших истребителей. Группы на разных высотах. Всего — И Як-1. «Яки» атаковали Ю-88 на высоте и на выводе. Подожгли один бомбардировщик. Ю-88 упал в районе немецких позиций. Там же упал и один «як».

Завязался воздушный бой наших истребителей с Ме-109. В воздухе — непрерывный гул, очереди пулеметов, пушек. Бой начинает сдвигаться к юго-западу. Весь день мы на­блюдали за действиями авиации. С земли действительно видно то, что в воздухе не увидишь и не оценишь. Обмени­ваемся мнениями о действиях истребителей.

Гул самолетов не утихал и ночью. Вражеские бомбарди­ровщики наугад пытались нап!уиать наши переправы и бро­сали бомбы по правому берегу. Видел я ночью и старый наш тихоходный бомбардировщик ТБ-3. Он сыпанул бом­бы — его осветили. Громоздкая машина ползла на малой высоте. С земли к ТБ-3 сразу потяпулпсь зенитные трассы. Бомбардировщик загорелся.

Я вел торопливые записи, которые потом использовал па занятиях с летчиками полка. Фронтовой блокнот у меня со­хранился — кое-какие заметки и сейчас читаются вполне отчетливо:

«...8 ч 50 до 9 ч 15 наблюдал работу наших «Чаек» и И-16 из дивизии ПВО. Действуют смело, атакуют грамотно, главным образом — на выходе из пикирования. Несут по­тери наши истребители, атакуемые сверху Ме-109. Хорошо бы организовать взаимодействие Як-1 и «Чаек» и сковать действия Ме-109...»

«12 сентября. Утро. Горит кустарник, трава. Всюду за­пах гари. Сильный минометный обстрел, лопающиеся раз­рывы мин. Есть жертвы. Группа Ю-88 с пикирования сбра­сывает бомбы с пронзительными свистками. Выходят из пи­кирования на высоте 300 метров. Здесь бы их и подбирать... Наша ЗА почти не заметна, мало ее...»

Ю-87 выходили из пикирования так низко, что я видел головы немецких летчиков. Заманчиво было бы встречать их на низких высотах, но это можпо было осуществить только в том случае, если бы наши истребители имели на­дежное прикрытие сверху.

Неподалеку от высоты я увидел пожилую женщину, ко­торая возилась у мостовой опоры через железнодорожное полотно. Присмотрелся: в теле опоры темнела щель, и в эту

123

щель женщина тянула на веревке козу. Под обстрелом эта картина показалась нам необычной, и мы спросили:

— Куда тянешь козу-то, бабушка?— «Куда, куда»... Не видишь, что ль — в щель, в дыру,

хорониться от супостатов...— Переправилась бы за Волгу...— Куда мне от дома-то, старая я. Пережду под мостом...Она по-своему осмысливала все происходящее и, оче­

видно, твердо решила переждать. Продолжала таскать в щель мостовой опоры разное барахлишко, сено, воду.

В 1975 году я впервые увидел мемориал на Мамаевом кургане. Я иснытал большое волнение — это была все та же высота 102,5. Память возвращала меня к лету сорок вто­рого года. Я безуспешно пытался найти следы мостовой опоры, в которой спасалась от губительного огня старушка с козой. Ходил, молчал, вновь переживал события тех дале­ких лет.

...Середина сентября, а точнее — третья неделя месяца считается критическим периодом в обороне города. Именно в эти дни закрепилась на Мамаевом кургане дивизия Алек­сандра Родимцева. Именно в эти дни гитлеровцы предпри­няли сильнейшее наступление из южной части города, на­целивая свой удар вдоль русла реки Царица, стремясь под­сечь оборону Мамаева кургана и выйти к Волге через цент­ральную часть города по руслу Царицы. Но эти тяжелей­шие бои начались уже поближе к двадцатым числам сен­тября. Мы же попали на высоту 102,5 одиннадцатого сен­тября, а на третьи сутки покинули разрушенный город. С трудом добрались до переправы. Людей в городе совсем не было видно. Лишь у переправы некоторое оживление — женщины с детьми и с наскоро собранными пожитками, больные, группа раненых солдат. Солдаты, присмотрев­шись к нам, определили, что мы — авиаторы, и начали раз­говоры о бомбежках.

— Мало наших самолетов мы видим, товарищи летчики...— Нет передышки от этих бомбежек. Да еще и свистки

проклятущие... Простой снаряд и то не таким вредным ка­жется...

Конечно: простого снаряда заранее не услышишь. Ж ах­нет, и все. Не зацепило тебя — живи дальше. Это мы ус­пели за трое суток почувствовать. А бомба со свистком да­вит тебе на мозг, на нервы — летит на тебя и еще как бы предупреждает... Прескверная штука! И еще мины... На ме­ня, например, мины действовали больше всего: в те дни,124

что мы были на высоте, немцы буквально забросали нас минами.

Мы понимали солдатские упреки. Слушать было тяжело. Вопросы взаимодействия и наведения наших самолетов в воздухе надо было решать незамедлительно. В этом отно­шении наша поездка в город была очень полезной. По ре­зультатам поездки был составлен подробный доклад с кон­кретными предложениями и рекомендациями для командо­вания и личного состава летных частей. В своем полку я обстоятельно рассказал летчикам о тактике боевых дейст­вий вражеской авиации, об уязвимых местах в этой такти­ке и о недочетах, которые мы подметили в организации при­крытия наших войск.

Напряженность боев в сентябре нарастала буквально с каждым днем. После четырех-пяти боевых вылетов мы чув­ствовали безмерную усталость. Ночи не хватало для отды­ха, а с рассветом снова начинались вылеты. Я мечтал о том, чтобы выспаться, но это было непозволительной роскошью. К тому же в такой жесткой обстановке даже на день нельзя было расслабляться, чтобы не выйти из режима и не поте­рять формы бойца. Я это почувствовал на себе, когда вер­нулся в полк с Мамаева кургана. В первом же вылете на прикрытие своих войск в завязавшемся воздушном бою я чувствовал себя не в своей тарелке. Реакция была замед­ленная, осмотрительность срабатывала с опозданием — и это после трехдневной паузы в полетах! Все мы хорошо пони­мали, что в таких тяжелых боях в любом вылете каждый из нас может погибнуть, независимо от опыта и былых за­слуг. Поэтому нельзя было расслабляться ни на минуту.

Даже выйдя из боя, при возвращении на аэродром, мы должны были находиться в предельном напряжении, пото­му что асы из гитлеровской группы «Удэт» устраивали заса­ды над ахтубинской поймой. Я своими глазами однажды на­блюдал эпизод, который на всю жизнь остался в моей памяти.

Я возвращался на аэродром на большой высоте. Вокруг меня в воздухе все было спокойно, но внезапно внизу, у са­мой земли, я отчетливо заметил вытянутый хищный контур «мессершмитта», который — другого слова и не подбе­решь! — буквально подкрадывался к кому-то. Я перевел взгляд вперед и только тогда увидел какой-то наш истре­битель, который, совершенно не ведая опасности, спокойпо снижался — очевидно, производил заход на посадку. За этим нашим истребителем и крался «мессершмитт».

125

Я был слишком далеко, не имел ни радиосвязи, ни ка­ких бы то ни было других средств, с помощью которых как-то мог предупредить неизвестного мне летчика. Прийти к нему на выручку я тоже не успевал. В следующее мгно­вение я наблюдал пушечную очередь Ме-109 и видел, как падает наш истребитель. А «мессершмитт» сделал разворот и вскоре сверху на фоне темно-бурого пятна ахтубинской поймы стал неразличим...

Эти немецкие охотники из «Удэт» преподнесли нам не­мало горьких уроков, сбивая наши самолеты на взлете или при посадке, а также атакуя одиночные или подбитые ист­ребители, которые тянули на свой аэродром. Первая запо­ведь, которой мы в то время учили новичков, гласила: «Идешь на посадку — язы к должен лежать на стабилиза­торе». То есть осмотрительность и еще раз осмотритель­ность!

Надежно прикрыть свои аэродромы мы в ту пору не могли из-за нехватки самолетов, а зенитной артиллерии у нас было очень мало. Поэтому надеяться надо было только на себя и на товарища, если товарищ был рядом. Потери, которые наносили, нам летчики из группы «Удэт», были весьма чувствительны, причем не только для истребителей, но и для бомбардировщиков и штурмовиков. Но даже в той неимоверно сложной обстановке я не помню, чтобы у кого- то из наших летчиков опускались руки или возникало чув­ство обреченности. Наоборот, мы были предельно сжаты и мобилизованы.

Неделя, прошедшая после моего возвращения с Мамае­ва кургана, оказалась насыщенной памятными событиями. Сейчас эти события могут показаться не столь уж значи­тельными, но на фоне изнурительной и жесткой фронтовой жизпи любая деталь, которая как-то нарушает однообразие аэродромных будней, сразу запоминается. В те дни в на­шем полку появилось несколько машин Як-7. В условиях постоянной острой нехватки самолетов появление в полку нескольких машин — событие. Да и получили мы их, так сказать, внепланово, по случаю. Неподалеку от нас действо­вал полк на Як-7, и пришел день, когда этот полк отпра­вился за новыми самолетами, а несколько оставшихся ис­правных истребителей они передали нам. Вот, собственно, и все дела, но мы считали, что на нас неожиданно свали­лось целое богатство... Машины, правда, были сильно изно­шены, однако, несмотря ни на что, это были вполне бое­способные истребители, «яки», и потому мы были рады это­му приобретению. На одном из этих Як-7 я и стал летать.126

Як-7, в сущности, мало чем, на мой взгляд, отличался от своего предшественника Як-1. Во всяком случае, полетав на нем, я никаких особых достоинств по сравнению с Як-1 не обнаружил. Более того, если бы в ту пору мпе пришлось выбирать между Як-1 и Як-7, я бы выбрал все-таки Як-1, поскольку эта модификация «яка» была мне более привыч­на. Но полученный «в наследство» Як-7 все же был не­сколько в более лучшем состоянии, чем наши до предела изношенные Як-1, и это определило мой выбор. Единствен­ным существенным отличием приобретенных самолетов от наших Як-1 было весьма качественное по тем временам ра­диооборудование. На наших Як-1 связи по радио в воздухе фактически не было. В этом отношении мы воевали так, как воевали в сорок первом году. Взаимопонимание летчиков вырабатывалось в бою и последующих разборах на земле. Теперь же, на Як-7, я, как ведущий группы, получил воз­можность в воздухе управлять своими летчиками по радио— на моей машине стояли приемник и передатчик, на маши­нах летчиков — приемники. Вся эта аппаратура работала вполне сносно. Таким образом, наличие надежной радио­связи в группе означало для нас качественно новый пер­спективный этап в управлении воздушным боем.

Наконец, среди всяких самых разных событий, я дол­жен отметить день 19 сентября, который принес мне радост­ное известие: командир авиадивизии полковник Сиднев и комиссар дивизии Огнев поздравили меня с присвоением звания «майор». В полку это было высокое звание — ко­мандир полка Николай Баранов тоже был майором. Он, кстати, с такой радостью поздравлял меня, что я не знал, кто из нас был рад этому больше... Последовали поздравле­ния от боевых друзей. Одним из первых появился обрадо­ванный Саша Мартынов:

— Поздравляю, товарищ майор!Саша крепко пожал мне руку своей левой рукой и тут

же, как обычно, не без иронии заметил:— Везет же людям... Звания получают каждый год!

А здесь фрицы чуть было руку не оттяпали и теперь вот гадай: полечу я или нет?

Накануне, сопровождая девятку Пе-2, Мартынов вел воз­душный бой, был подбит и ранен. Только опыт Мартынова и отличная техника пилотирования помогли ему сохранить самолет при посадке. Госпитализироваться он отказался и попросил лечить его в лазарете батальона аэродромного об­служивания. Его очень тревожило, что пальцы правой руки утратили чувствительность и подвижность — рука была за­

127

дета осколком. Я прекрасно понимал его состояние и успо­каивал, как мог, уверенно заявляя, что такое ранение пере­жить можно... Я действительно был в этом уверен.

На следующий день, 20 сентября, я вылетел на боевое задание. Над нашим аэродромом появилась шестерка «гор­батых» — так мы называли штурмовик Ил-2, и я повел четверку Як-7 для сопровождения.

Мы быстро пристроились к «илам». Связь в группе ус­тойчивая: я быстро убедился в том, цто ведомые меня слы­шат. Напарником к себе я взял молодого летчика, это был всего третий его вылет на боевое задание, но обстановка заставляла вводить в строй молодежь ускоренно, в крайне сложных условиях.

Напарник меня беспокоил: по эволюциям его самолета я понимал, что он нервничает. Чтобы помочь ему успоко­иться, я передал по радио:

— Не вибрируй! Стой спокойно — я слежу за тобой!Его-то я успокоил, но сам, конечно, испытывал излиш­

нее напряжение.«Горбатые» начали пересекать Волгу севернее поселка

Красная Слобода. С середины реки они перешли па поло­гое снижение: видимо, цели были недалеко от реки. В этот момент я заметил слева несколько Ме-109. Они цепочкой, друг за другом, шли наперехват нашей группы.

Я дал команду ведомой паре перейти влево, чтобы свя­зать Ме-109 боем, сам же сосредоточил внимание на Ил-2. «Горбатые» уже открыли огонь из пушек и пулеметов и начали работу над целью.

Между тем «мессершмитты» проскочили над нашей группой не атакуя, но затем, разбившись на пары, начали маневрировать для выхода в атаку. Наша пара мешала им. В этой сложной обстановке я не мог принять открытый бой, поскольку тогда не мог бы следить за «горбатыми» и своим неопытным напарником.

И вот атака ближайшей пары Ме-109. Этих я видел, по­этому успел предупредительной очередью сорвать атаку. «Мессершмитты» ушли вверх и вправо — какие-то секунды были выиграны. «Горбатые» делают уже второй заход на цель. Мы над Волгой. Вроде все в порядке. Но где мой ве­домый? Ведомого своего не вижу. Неужели сбили, пока я отгонял пару Ме-109? Пытаюсь как-то маневрировать, что­бы не терять «горбатых» и вместе с тем хоть каким-то об­разом увеличить себе сектор обзора. И тут же слышу треск. Справа, на центроплане крыла, взрыв с пламенем, дым, об­разовалась дыра...128

Самолет загорелся. Тут же я почувствовал острую боль в правой ноге, в руке и где-то около уха. Лицо заливает кровь. Дым уже наполняет кабину. Дым идет снизу, из-под ног. Через несколько секунд появляется и пламя.

Обгорают колени, жжет губы. На губах появляются пу­зыри. Загорелся комбинезон. Но самое скверное — зады­хаюсь. Совершенно нечем дышать.

Открываю фонарь. Пламя и дым еще сильнее охватыва­ют меня. С трудом выбираюсь из кабины. Что-то держит, но уже не понять, что именно. Отбрасываю ремни. Струя све­жего воздуха рвет шлемофон с головы, разрывает рот. Об­рываю шнур шлемофона, левой ногой нащупываю ручку управления самолетом — и с силой отталкиваю ее вперед. Меня выбрасывает в воздух — прохожу между крылом и хвостовым оперением.

Первое ощущение приятное: избавлепие! Легко дышит­ся! Медлю с раскрытием парашюта. Может быть, стропы подгорели? На меня мчится поверхность Волги, край лево­го берега. Пора! Вырываю вытяжное кольцо парашюта. Рывок — все остановилось. Раскрылся парашют! Захлопы­ваю тлеющую одежду. Снова чувствую резкую боль в ноге. Стираю с лица кровь. Куда меня сносит?

Сносит к левому берегу. Что делается наверху? Вижу над собой «як» — крутится, наблюдает. Уцелел ли мой на­парник?

Не могу определить: приводнюсь или все-таки снесет на берег? На всякий случай отстегиваю лямки парашюта: если попадешь в воду, да еще накроет сверху куполом, то с за­стегнутыми лямками не выберешься и можно захлебнуться. Нет, все же повезло! Земля! Правая нога не держит, валюсь на бок. Теперь последнее: надо быстро собрать парашют, ипаче «мессершмитт» может ударить по белому пятну па­рашюта и, конечно, по мне. Они это делают, когда предо­ставляется такая возможность.

Ползаю, сгребаю в кучу шелковое полотно парашюта. Ложусь на него. Все...

Эти несколько минут я живу как-то безотчетно, автома­тически. Л еж а на парашюте, продолжаю раздумывать над тем, как это произошло. Пока еще это тоже инерция состоя­ния. В таких случаях работает навык, инстинкт. Разум за­паздывает. Осмысление всего приходит позже.

Первая пара Ме-109, атаку которой я сорвал, не могла успеть вновь атаковать меня так быстро. Скорее всего, ата­ковала мепя вторая пара. Под ракурсом в одну четверть, автоматически определяю я. К штурмовикам, значит, они не9 Б. Н. Еремин 129

прошли. На какой же высоте я открыл парашют? Метров шестьсот — восемьсот, не более...

Что-то еще лезло в голову, но уж е трудно было фикси­ровать ощущения. Прикрыл глаза. По-прежнему кровь за­ливает лицо. Течет сбоку. У меня совершенно явственное ощущение: оторвано ухо. В этот момент я, вероятно, стал впадать в забытье. Из этого состояния меня вывел топот копыт.

Открываю глаза: всадник осадил метрах в пятнадцати— двадцати, направил на меня автомат. Этого мне еще не хва­тало...

Слышу:— Ты кто? Немец?С трудом разжав рот, я произнес несколько слов, пре­

дельно понятных русскому человеку. Вероятно, они про­звучали разборчиво, потому что всадник — это был наш боец — сразу спрыгнул с лошади, подошел, достал платок и осторожно вытер с моего лица кровь. Увидев па отвороте гимнастерки майорские шпалы, сказал:

— Товарищ майор! Давайте я вас на лошади довезу до палатки первой обработки раненых. ППГ тут близко.

Помог подняться. На правую ногу я встать не мог. Боец потащил меня к лошади. Хотя лошадь стояла спокойно, влезть на нее мне не удалось. Оба мы упали. Почертыха- лись. Все-таки пришлось ковылять на своих ногах. Часто отдыхали. Солдат ни о чем меня не расспрашивал, вероят- по, был удручен моим видом.

ППГ — походно-полевой госпиталь — действительно был недалеко. Добрались до санитарных палаток. Палаток не­сколько. Возле самой большой лежали раненые: их сгружа­ли с понтонов и тут же обрабатывали. Тут были люди без рук, без ног, с ранением в живот, в голову — все ждали своей очереди.

Из операционной палатки вышел хирург. Рыжеватый, средних лет. Халат в крови. Вижу — смотрит на меня. По­казывает санитарам, как освободить меня от одежды. Когда начинают снимать шлемофон — у меня круги идут перед глазами и я сопротивляюсь.

— Ухо... Ухо оторвете совсем!Засохшая кровь мешает снять шлемофон. Все же поти­

хоньку сняли. Врач осмотрел:— Ну вот и ухо на месте... Не волнуйся, пришьем!Продырявленные сапоги, обгоревшая одежда — все оста­

лось у входа в палатку. Сижу нагишом. Неуютно.130

Внутри — три стола. На столах оперируют. Кто-то кри­чит, кто-то терпит — все ведут себя по-разному. Уже сидя на краю стола, вспоминаю о парашюте. Прошу врача по­слать за ним. Ладно, говорит, пошлем. Дали выпить пол­стакана спирта. Вот и весь наркоз. Лежу, слышу позвяки- ванье инструмента, приглушенный разговор. Протирают ра­ны спиртом.

Спова говорю врачу:— Осколки вынимайте сразу все!Отвечает:— Что увидим — все уберем. Лежи спокойно!Вначале ощущаю боль, особенно в правой ноге. Потом

боль как-то притупилась. Осколки они бросают в тазик. Я отчетливо слышу, как они падают, и машинально считаю: девять, десять... одиннадцать... Сбиваюсь и впадаю в состоя­ние полудремы.

Очнулся, когда почувствовал, что меня поднимают. Чем- то мажут правую часть лица. Обрабатывают губы, колени. Врач спрашивает:

— Ну как?Что тут скажешь? Молчу.Врач говорит:— Дайте ему еще немного спирта.Пью, не отказываюсь.Меня куда-то несут.В лесочке стояло несколько палаток. В палатках — об­

работанные раненые, подготовленные для эвакуации. Я сно­ва забылся или заснул — не знаю. Очнулся от крика, гром­кого, яростного. Кричал мой сосед, человек с темными гу­стыми волосами, с красивым лицом. Он поднимал под одея­лом культи ампутированных ног и захлебывался в крике.

Его ничем сейчас не успокоишь. Таких раненых я уже встречал в сорок первом году. Ему дали что-то выпить. Крик прекратился, а голова на подушке перекатывалась, как будто не находила себе места.

Я молчал. Мысли были тяжелые. В таких случаях уте­шать человека трудно. Война с первого дня была для всех очень тяжела. Но под Сталинградом я познал ее обнажен­ную сущность. Беспощадность и ожесточенность. И больше ничего. Только невероятную, нечеловеческую ожесточен­ность...

Последующие годы тоже были нелегкими и обошлись не дешево. Но то уже было после перелома. Мы наступали. Впереди совершенно зримо виделась окончательная победа. Тому, кто воевал с сорок первого года, это было понятней.9* 131

чем, скажем, призывнику сорок четвертого. Но летом сорок второго, под Сталинградом, когда решалась судьба Родины, задача была одна: устоять, уничтожая врага всеми силами. Отдавать все, что имеешь, да еще и прибавлять что-то сверх того...

Вскоре моего соседа унесли. В палатку зашел хирург, сел на краешек кровати.

— Ну, как наши дела?— Нормально...Он улыбнулся. Рассказал, что соседом моим был летчик,

который вылетел на боевое задание в составе группы на са­молете «Киттихаук». Над городом завязался воздушный бой, и мой сосед был подбит. В отличие от меня он выпрыгивал из машины неудачно: попал на стабилизатор. Одну ногу ему отсекло, а вторая осталась висеть на сухожилиях. Упал он в Волгу. Когда к нему подошел катер и стали его вытаски­вать из воды — вторая нога тоже оторвалась. Что должен был испытывать этот человек — даже трудно себе пред­ставить. Он пытался застрелиться: как только до его созна­ния дошло, что с ним случилось — он вытащил пистолет; по пистолет у него успели отобрать, а его самого привезли в этот полевой госпиталь, где ему и обработали культи. Сейчас его отправили самолетом в тыловой госпиталь.

Все это рассказал мне хирург, а затем ушел. Наверное, неслучайно рассказывал: я должен был, вероятно, понять, что сам-то я отделался легко.

Вообще-то летчики, прошедшие войну, которым прихо­дилось оставлять подбитые самолеты, мало говорят об этом. В книгах я тоже не встречал подробных описаний таких вот моментов. Обычно пишут «покинул горящий самолет» или «выбросился с парашютом», и все. А ведь это всегда очень сложно! Сколько летчиков опаздывали с принятием реше­ния и не успевали воспользоваться спасительным сред­ством! Ситуация, когда в горячке боя надо покидать ма­шину, является для летчика экстремальной, и не всякий летчик способен в такой момент действовать рассудительно. Для меня в моей ситуации самым сложным, пожалуй, было осознание необходимости действовать немедленно, не теряя ни секунды.

Я так же, как и многие мои друзья (судя по их расска­зам), преодолевал какую-то заторможенность сознания, ког­да был подбит. На это иногда уходят секунды, но порой именно этих секунд и не хватает летчику, чтобы избежать трагических последствий. Когда же я заставил себя дей­ствовать, все свои усилия сосредоточил на поисках выхода132

из кабины. Вылезать было трудно: меня прижимало, пе отпускало из кабины, борьба за спасение стоила мне нема­лых физических усилий, но в то же время мозг мой напря­женно работал и нашел решение. В этом дыму и пламени я искал ручку управления не рукой, а ногой, и когда на­шел — двинул ее резким движением к приборной доске. Это меня и спасло, потому что я был выброшен из кабины. Ну а потом — немного везения: я благополучно миновал хвост самолета...

Поскольку был упомянут американский истребитель «Киттихаук», замечу, что наши летчики не особенно люби­ли эти машины, равно как и английские «харрикейны». Эти истребители союзников имели невысокие скорости и были тяжелы в управлении. С нашими «яками» их невозможно было сравнивать. «Яки» и «лавочкины» созданы были для воздушного боя — это были скоростные маневренные ма­шины, имевшие хорошее вооружение. Может быть, иност­ранные самолеты целесообразнее было бы использовать но­чью, но под Сталинградом не хватало самолетов для боя. Впоследствии мне пришлось летать на американских истре­бителях «Белкобра» и «Кингкобра» — эти машины исполь­зовались нами успешнее, особепно в период боев на Кубани.

...Вскоре ко мне в палатку прибыли встревоженные дру­зья. Я узнал, что штурмовики, которых мне пришлось со­провождать, потерь не имели. Мой ведомый тоже пришел на аэродром, но многого пе видел и не понял. Ну хорошо, что пришел все-таки на аэродром... Я попросил не упрекать мо­лодого летчика, а обстоятельно объяснить ему все перипе­тии нашего боя. На вопросы о самочувствии я отшучивался.

— Кости, — говорю, — целы, а мясо нарастет. Может быть, оставшиеся осколки сделают меня потяжелее — толь­ко и всего!

Не думал я тогда, хоть и говорил об осколках, что они и в самом деле далеко не все были извлечены в хирургиче­ской палатке походно-полевого госпиталя. После войны мел­кие осколки еще долго выходили из правой руки и из пра­вой части лица. Но один осколок и по сей день дает себя знать. Вошел он глубоко, в подколенную чашечку, «осум- ковался», как говорят врачи, и при изменении погоды на­поминает о себе, и довольно настойчиво. С годами боль обостряется, а вырезать его теперь уже поздно. Еще два не­больших осколка остались в щеке, но я к ним привык, они мне пе мешают, и резать лицо не хочется.

Дорога мне была забота товарищей по полку. Врач пол­ка Сахно упросил своих коллег из полевого госпиталя от­

133

пустить меня для дальнейшего лечения на аэродром под Ленинск. Таким образом, по прошествии двух-трех дней, я снова оказался в своем полку. Сахно меня и долечивал. В этом он преуспел, поскольку еще через несколько дней я уже ходил с палочкой и подумывал о полетах, зная, что опытных летчиков в полку очень мало.

Я уже говорил о том, как важно любому фронтовику пос­ле ранения попасть в свою часть. Я находился среди близ­ких своих боевых друзей, по-прежнему жил в привычной мне атмосфере родного полка, и это лучше всяких медицин­ских процедур способствовало улучшению состояния. Я не чувствовал себя оторванным и заброшенным, не предавался воспоминаниям — обычный удел раненых, вынужденных подолгу лечиться в тыловых госпиталях. От всего этого не­легкого психологического груза я был свободен и потому уже через несколько дней стал подумывать о тренировоч­ном полете.

Баранов относился ко мне с той постоянной внутренней заботливостью, даже, пожалуй, ласковостью, которая редко проявляется во внешних формах общения между команди­ром и подчиненным. Но под всеми служебными отношения­ми мы были пожизненно соедипены глубокой взаимпой при­вязанностью.

Николай радовался тому, что я много времени провожу среди летчиков, особенно молодых, для которых мой опыт, мои беседы, разборы полетов и советы значили многое. Мне, воюющему с первого дня, молодые летчики доверяли, а в полку не так-то и много оставалось опытных летчиков. А уж свободного времени для душевных бесед у них не остава­лось и вовсе — в этом отношении мое общение с молодежью в ту пору было очень полезной и нужной работой. Тем не менее, находясь на земле и зная, что каждый опытный лет­чик на счету, я чувствовал себя неловко и каждый день незаметно для окружающих разными физическими упраж ­нениями испытывал раненую ногу, как бы пытаясь убедить себя в том, что она уже вполне подготовлена к нагрузкам в воздухе. Боль еще была ощутимой, я ходил, опираясь на палочку, но чувствовал, что летать уже могу. Дней через восемь—десять после того как меня из госпиталя отпустили долечиваться в полк, я попросил Баранова дать мне хотя бы один полет для восстановления формы.

Баранов оторопел.— Ну знаешь ли, — задохнулся он от возмущения, —

второго такого наглеца я еще не видел! Лечись и не надо­134

едай, а то прикажу, чтобы тебя не брали на аэродром. По­нял?

Это было сказано тоном, не оставлявшим мне никаких надежд. И будь на то только воля Николая Баранова, не­известно, сколько дней мне пришлось бы томиться на аэро­дроме без дела. Но обстоятельства были слишком сложны, и даже такой твердый человек, как Николай, должен был им подчиниться.

Случилось это через несколько дней после моего «на­хального» заявления. Высший штаб срочно потребовал по­слать летчика на доразведку, а ни одного опытного истре­бителя в тот момент на аэродроме не было. Ж дать нельзя было ип минуты. И вот он я — тут как тут...

Баранов весьма выразительно реагировал и по поводу того, что нельзя ни минуты ждать, и по поводу того, что я оказался под руками... Однако делать ему было нечего, и я спокойно ждал, пока он таким образом облегчит душу. Из­ругав меня, Баранов уже деловым тоном сказал:

— Ты смотри там... не очень... Поосторожнее...И, совсем успокоившись, — что делать? — добавил:— Я тебе двух летчиков дам для прикрытия...Оставил я свою палочку механику, а сам ушел на бое­

вое задание — хромота мне не мешала. Так вновь началась моя боевая работа в полку.

В дни грозной опасности, нависшей над Сталинградом, к защитникам города обратились ветераны гражданской войны, участники обороны Царицына. Мы вслушивались в каждое слово обращения и па призыв ветеранов ответили клятвой. В нашей клятве были такие слова: «Клянемся пе­ред Родиной, что до тех пор, пока не очистим от фашистской нечисти нашу землю, ...пока не отомстим за муки наших от­цов, матерей, жен, сестер и детей, за разрушенные города, села, наши заводы, мы будем уничтожать гитлеровцев в воздухе и па земле, очищать нашу родную землю от сквер­ны... За время боев в Сталинграде мы нанесли значитель­ный урон фашистской авиации. Но нами еще не все сделано для нашей победы. Выполним же приказ Родины, защитим Сталинград с воздуха!

По поручепшо личного состава части...» — далее шли подписи.

Воздушная обстановка в районе Сталинграда в те дни оставалась чрезвычайно сложной. До глубокой темноты над Волгой не прекращались бои. Фашистские асы продолжали

135

наносить ощутимые потери нашей авиации. По-прежнему, используя ахтубинскую пойму, гитлеровские охотники из группы «Удэт» устраивали засады, патрулируя над поймой на малых высотах. Необходимо было противопоставить не­мецким асам мастерство и опыт наиболее сильных летчи­ков. Но все самые опытные летчики были рассредоточены по полкам.

Командующий 8-й воздушной армией Т. Т. Хрюкин ре­шил создать группу сильных летчиков-истребителей, кото­рые активными и целенаправленными действиями в воздухе смогли бы пресечь деятельность гитлеровских асов в районе наших левобережных аэродромов и перехватить в воздухе инициативу у противника. Тем самым можно было бы соз­дать нормальные условия для работы штурмовиков, бомбар­дировщиков, да и истребителей, поддерживающих наши вой­ска, обороняющие Сталинград.

Тимофей Тимофеевич Хрюкин был выдающимся авиаци­онным военачальником. За десять лет, начиная с 1932 года, он прошел путь от курсанта до генерала. Командовал частя­ми и соединениями ВВС. Успешно выполнял интернацио­нальный долг в Китае, где он в конце тридцатых годов воевал в качестве командира группы бомбардировщиков, состоящей из советских летчиков-добровольцев. Генерал- полковник авиации Т. Т. Хрюкин дважды был удостоен зва­ния Героя Советского Союза. Летом и осенью сорок второго года этот энергичный, смелый и инициативный командую­щий руководил 8-й воздушной армией, на долю частей и соединений которой выпали тяжкие сражения в небе Ста­линграда. При той острой нехватке самолетов и опытных летчиков, какую мы испытывали в первые месяцы сталин­градской эпопеи, а также при том, что мы имели дело с наиболее подготовленными, отборными воздушными соеди­нениями противника, наше успешное многомесячное проти­востояние преЕЮСходящим силам гитлеровцев в районе Ста­линграда во многом было и заслугой командующего армией. Его деятельную энергию, его ум и спокойную твердую во­лю в тот период ощущали не только командиры соединений и полков, но и каждый отдельный летчик.

Обдумывая наиболее эффективные способы борьбы с не­мецкими асами, Т. Т. Хрюкин и решил создать мощный ра­зящий кулак из лучших летчиков-истребителей 8-й воздуш­ной армии. Таким кулаком должен был стать один из про­славленных полков в пашей истребительной авиации — 9-й гвардейский. Этот полк входил в ту же истребительную авиадивизию, что и наш 296-й истребительный полк, поэто­136

му мы хорошо знали многих летчиков 9-го гвардейского полка по совместным боям.

9-й гвардейский полк был сформирован в сентябре 1939 года. С началом Великой Отечественной войны полк осуществлял прикрытие Одессы и морского порта, поддер­живал действия войск Приморской армии и кораблей Чер­номорского флота. В течение длительного времени полк вел активные боевые действия в блокированном городе в соста­ве ВВС Одесского оборонительного района. С 5 августа по 15 октября 1941 года (примерно за два с половиной месяца боев) летчики этого полка сбили 94 самолета противника. В марте 1942 года полк был преобразован в гвардейский. Двенадцати летчикам полка было присвоено звание Героя Советского Союза. Высок был авторитет полка и в боях за Сталинград. И вот в этот полк были стянуты наиболее опытные истребители из разных частей 8-й воздушной ар­мии. Теперь и мы имели внушительную группу асов, кото­рым надлежало прекратить разбой эскадры «Удэт» в небе Сталинграда.

Командовал полком майор Лев Львович Шестаков. Это был опытный истребитель, участник боев в Испании. Ше­стаков обладал не только высоким индивидуальным летным мастерством и широким тактическим кругозором, но был также волевым, целеустремленным и требовательным, что само по себе чрезвычайно важно на командной должности, когда боевой опыт и летное мастерство должны сочетаться с умением руководить людьми. Судя по отношению коман­дующего армией Т. Т. Хрюкииа к Л. Л. Шестакову, коман­дир 9-го гвардейского истребительного авиаполка отвечал представлениям Т. Т. Хрюкина об образцовом советском асе. В этом, на мой взгляд, командующий не ошибался.

Комиссаром полка был батальонный комиссар Николай Андреевич Верховец — ветеран полка, отличный летчик, очень мужественный и принципиальный человек. Начальни­ком штаба полка — майор Виктор Семенович Никитин, специалист грамотный, человек житейски мудрый, спокой­ный и организованный.

Многих летчиков этого полка я знал не только по сов­местным боям в Сталинграде, по еще и по боям в районе Харькова, Купянска. Летом сорок второго года наш 296-й полк и 9-й гвардейский нередко базировались рядом. Я был знаком со многими асами 9-го гвардейского —■ с Короле­вым, Алелюхиным, Серогодским, Череватенко, Голубевым, Рубцовым и другими. Многие из них к лету сорок второго года уже были Героями. Они и составляли ядро полка.

137

Осенью сорок второго года в 9-й гвардейский полк из других частей стали прибывать наиболее опытные и зака­ленные нстребители. Создать полк асов было не просто. Трудностей возникало порядочно. Во-первых, опытных лет­чиков в наших полках в ту пору явно недоставало —■ пред­ставьте, что должен был испытать тот или другой командир воюющего полка, когда у него «изымали» двух-трех наибо­лее сильных летчиков. Не избежал этой участи и командир нашего 296-го полка Николай Баранов. С большой неохо­той подчинился он распоряжению откомандировать в 9-й гвардейский полк Александра Мартынова и меня. Фактиче­ски мы с Сашей были самыми опытными летчиками в полку, воевавшими с первых дней, и с нашим уходом полк лишал­ся сразу двух боеспособных ведущих. К этому примешива­лись чисто личные переживания — расставаться со своим полком было тяжело. Забегая вперед, замечу, что, повоевав некоторое время в 9-м гвардейском полку, Саша все же на­стоял на том, чтобы ему разрешили вернуться в свой преж­ний полк, и до конца войны довоевал в 296-м полку, кото­рый впоследствии стал 73-м гвардейским.

Такие ситуации возникали не только в нашем полку. Во-вторых, следует отметить небезразличный для воюющего летчика момент, который заключался в том, что в своих полках лучшие летчики были комэсками или заместителями командиров эскадрилий, а в 9-й гвардейский уходили обыч­ными воздушными бойцами. Но конечно, все понимали, во имя чего это делается. Идея создания такой вот сильней­шей истребительной группы, или, говоря современным язы­ком, идея создания истребительной части качественно но­вого уровня, многих увлекла и воодушевила. Такой полк представлял отборную силу, и каждому было приятно со­знавать, что он попал в число избранных. В самом этом от­боре было признание нашего мастерства и наших заслуг. Таким образом, некоторые явные неудобства, связанные с такими перемещениями, были отчасти компенсированы со­знанием того, что ты принадлежишь к числу лучших ист­ребителей воздушной армии.

В начале октября 1942 года мы с Мартыновым прибыли в поселок Ж иткур, где базировался 9-й гвардейский полк. Представились майору Шестакову. Шестаков обратил вни­мание на мою палочку: я все еще прихрамывал.

— Заживает? — спросил Шестаков.— Да.— А летаешь?— Летаю.

138

— Ну это хорошо! — заключил командир полка, окиды­вая меня быстрым проницательным взглядом.

Был он среднего роста, плотный, очень динамичный. Ду­маю, мы с ним сразу взяли верный тон во взаимоотноше­ниях. Были мы одних лет, в одном звании. Меня назначи­ли командиром 2-й эскадрильи. Командиром 1-й эскадрильи был капитан Королев, 3-й эскадрильи — капитан Голубев. Штурманом полка назначили Михаила Баранова.

С Барановым я быстро сдружился. Он был однофамиль­цем моего бывшего командира и старого друга Николая Баранова, и кроме этого случайного совпадения фамилий, ничего общего между ними не было. Мы много разговари­вали о нелегких боях под Калачом. В одном из этих боев Михаил Баранов, как я уже говорил, сбил сразу четыре не­мецких самолета. Баранов мне, в свою очередь, рассказал, что на него произвели большое впечатление весной сорок второго года статьи «7 против 25» о бое, который мы про­вели под Харьковом.

К сожалению, Михаил Баранов прожил недолгую жизнь. Он погиб после разгрома гитлеровцев под Сталинградом в период начавшегося наступления наших войск. Похоронен он юго-западнее Сталинграда, в поселке Котельниково; над­гробная плита установлена на Мамаевом кургане.

Из разных истребительных частей в 9-й гвардейский полк продолжали прибывать летчики. Из 4-го полка при­были очень сильные истребители Амет-Хап Султан и Лав- риненков (будущие дважды Герои Советского Союза), Бо­рисов. Из 27-го полка — Ковачевич, Чиликин; из других частей — Дранищев, Костырко, Сержантов, Плотников, Ос- тапченко и другие известные на Сталинградском фронте летчики. Каждый имел на своем счету по 8—10 сбитых са­молетов противника и совершил десятки боевых вылетов.

Лев Шестаков вместе с нами энергично взялся за учебу. Мы детально проанализировали ряд боев, проведенных в разное время на различных участках фронта. Изучали силь­ные и слабые стороны самолетов и летчиков противника. Поощрялся на занятиях критический обмен мнениями. Все это позволяло находить интересные обобщения и предложе­ния по совершенствованию тактики воздушного боя истре­бителей. Наши занятия летчики стали называть «академией воздушного боя». Тут каждому из нас было над чем пораз­мыслить и чему поучиться. Я с большим уважением отно­сился к умению Ш естакова находить новые способы атаки и новые тактические приемы. Мы часто беседовали с ним вдвоем, и я иногда ловил себя на мысли, что в спорах со

139

мной — а споры бывали! — он проверяет какие-то свои ва­рианты. Наш командир был человеком ищущим, шаблонов терпеть не мог. Будучи незаурядным мастером атаки, Ш ес­таков сам не раз демонстрировал свои приемы в бою. Основ­ные принципы атаки он излагал, как азы, — сжато и уве­ренно. Главное, считал он, всегда иметь преимущество в высоте (а это — и преимущество в скорости, и выбор наи­более удачной позиции); группу необходимо эшелонировать по высотам — это обеспечивает свободу маневра в дополне­ние к скорости; солнце надо держать за спиной — пусть враг слепнет, высматривая тебя со стороны солнца; огонь открывать с дистанции 100 метров и ближе; не атаковать строго в хвост, а атаковать под ракурсом одна или две чет­верти, а если снизу — то под углом сорок пять градусов. И многое другое, столь же неоспоримое и проверенное на­ми на собственном опыте. Все эти «заповеди истребителя» мы давно уже применяли в бою, но Шестаков умел всегда сконцентрировать в сгусток все самое нужное, а на эти азы наслаивались уже дальнейшие разнообразные тактические нюансы.

В те дни на фронт уже широко пошли серийные маши­ны, которые по многим показателям превосходили немец­кую технику. В авиаполки интенсивно поступали новенькие Як-1 и Як-7, штурмовик Ил-2 со стрелком, прекрасный ист­ребитель JIa-5 (впоследствии — JIa-7). Эта техника позво­ляла осуществлять новые тактические приемы в бою, стало быть, падо было искать и новые боевые порядки в тактике применения боевых самолетов.

Само собой разумеется, что Ш естаков большое внимание уделял тренировкам в пилотаже. Как-то, обращаясь ко мне, командир полка сказал:

— Пойдем, Борис Николаевич, проведем над аэродро­мом показательный бой. Пусть ребята посмотрят!

Мы обговорили условия боя. Бой был свободный с точ­ки зрения способов маневрирования. Взлетели на Як-1. Летчики всего полка собрались у землянки, а мы набрали высоту и над центром аэродрома разошлись.

Я сразу почувствовал в сопернике мастера. Перегруз­ки — предельные. Испытывая перегрузки, мой самолет дро­жал. Мы с командиром стремились провести бой таким об­разом, чтобы показать наблюдавшим за нами летчикам весь арсенал приемов. Маневрировал Ш естаков в высшей степе­ни целесообразно и грамотно. Это всегда безошибочно ука­зывает на высокое мастерство летчика. Каждый раз, когда он начинал очередной маневр, я должен был с ходу нахо­140

дить какие-то контрмеры. Получалась импровизация с пол­ной выкладкой сил. Мы не стремились к условной победе — задача была показать процесс боя как таковой. После посад­ки Шестаков детально разобрал наш показательный бой с личным составом.

Когда летчик ошибался при выполнении фигур пилота­жа или в расчете и профиле посадки, Шестаков сильно пе­реживал и возмущался. Я говорил:

— Лев Львович, что ты из себя выходишь? Будь по­спокойнее!

— Не могу! — отвечал он. — Раз летчик попал в нашу группу, он должен все делать только на отлично.

Возразить было нечего.Надо заметить, что в 9-м гвардейском полку наряду с

опытными летчиками было и немало перспективной молоде­жи. Некоторые молодые летчики воевать начали совсем не­давно, но уже обратили на себя внимание. Понятно, что, находясь в одном полку с известными истребителями, они быстрее усваивали премудрости воздушного боя. А Ш еста­ков, конечно, делал все, чтобы передача боевого опыта шла как можно продуктивней.

В нашей 2-й эскадрилье подобрались очень сильные лет­чики: Мартынов, Дранищев, Лавриненков, Костырко, Бон­даренко, Стринадько. Моим заместителем был Герой Совет­ского Союза капитан В. А. Серогодекий. Мы готовились к предстоящим боям с большой ответственностью. Помимо летной мы много внимания уделяли инженерно-технической подготовке летчиков. Летчики обязаны были хорошо знать особенности своих и чужих машин. В этой работе большую помощь нам оказал инженер полка Дмитрий Сергеевич Спи­ридонов.

В небе Сталинграда по-прежнему шли тяжелые бои, но уже начиналось сосредоточение сил для контрнаступления. Эти силы, незаметно для гитлеровцев, страна исподволь на­капливала для нанесения сокрушительного удара. Заверш а­лась подготовка к дальнейшим боям и в нашем 9-м гвар­дейском полку, на который командование воздушной армии возлагало большие надежды.

В ночь с 18 на 19 ноября 1942 года в частях и подраз­делениях Сталинградского фронта зачитывалось обращение Военного совета фронта к воинам. Мне было приказано по­строить личный состав и зачитать обращение перед строем. Построение было срочное, людей подняли в позднее время, и потому то и дело слышались недоуменные голоса:

— Что случилось?141

— Почему строят?При свете лампы я стал читать текст. Призывные, дол­

гожданные слова обращения в ночной тишине при полном безмолвии людей звучали отчетливо. Каждое по отдельности.

«...Настал час грозной, но справедливой расплаты с под­лым врагом — немецко-фашистскими оккупантами», — чи­тал я, стараясь подчеркивать значимость каждого слова. Смысл обращения был понятен каждому: мы переходили в решительное наступление.

Стояла тишипа. И вдруг я услышал какой-то всхлип... второй... третий... Я понял причину, и у меня у самого в горле встал комок. Пришлось сделать паузу, и лишь затем я закончил чтение.

Вокруг ликовали, плакали, кричали «ура». Понять лю­дей было можно: перемешались боль и радость, тяжелые воспоминания и надежды. Полк был прекрасно подготовлен к началу активных наступательных действий, а в самом полку многого ожидали от нашей эскадрильи. И я со сво­ими летчиками готовился показать в предстоящих боях все, на что были способны опытнейшие сталинградские асы. Но...

В 9-м гвардейском полку я находился недолгое время. Готовил летчиков к боям и сам готовился воевать вместе с ними, а воевать пришлось в другом полку. В конце ноября я был назначен командиром 273-го истребительного авиа­полка. Эскадрилью принял капитан Аркадий Ковачевич.

В последующих боях летчики 9-го гвардейского полка с честью выполнили задачи, которые возлагались на них ко­мандующим 8-й воздушной армией. Десятки немецких асов нашли в тех боях свой конец. Затем летчики 9-го гвардей­ского полка успешно уничтожали военно-транспортные са­молеты, с помощью которых немецкое командование пыта­лось снабжать всем необходимым окруженную группировку Паулюса. «Воздушный мост», о котором столько кричал Ге­ринг, был разбит нашими истребителями, и свой солидный вклад в эту работу внесли асы 9-го гвардейского полка.

Майор Лев Шестаков был назначен заместителем коман­дира истребительной дивизии. Слава 9-го гвардейского пол­ка и удачный опыт по созданию такой сильной истреби­тельной группы уже вызвали большой резонанс на фронте, Лев Шестаков, чьи заслуги в этом были неоспоримы, впос­ледствии был отозван в Москву и вступил в командование специально созданным так называемым «маршальским» 19-м гвардейским истребительным авиаполком, вооружен­ным самолетами Ла-7. Полк создавался по типу 9-го гвар*442

дейского, а «маршальским» его называли потому, что ини­циатива создания этого полка принадлежала командующе­му ВВС Красной Армии маршалу авиации Новикову. Льву Ш естакову было присвоено звание полковника. Это был, несомненно, очень перспективный авиационный командир.

Лев Львович Шестаков погиб в воздушном бою в марте 1944 года, во время боев за город Проскуров. К ак расска­зывали мне знавшие его летчики, в том своем последнем бою он атаковал немецкий самолет с очень близкой дистан­ции. Он был верен себе и обучал своих летчиков даже в процессе боя. В тот момент он показывал своим ведомым, как надо атаковать, и, как всегда, провел атаку безукориз­ненно. Но знакомый мне бойцовский темперамент застав­лял его пренебрегать элементарными мерами разумной пре­досторожности. Он очень близко подошел к немецкому са­молету и расстреливал его почти в упор. От очередей Льва Ш естакова гитлеровский самолет взорвался в воздухе. Об­ломками самолета накрыло и истребитель командира пол­ка...

Опыт 9-го гвардейского истребительного полка во многом обогатил боевую практику наших истребительных частей. В марте 1943 года Управление истребительной авиации ВВС провело конференцию по обобщению боевого опыта на базе 9-го гвардейского авиаполка. На конференции были разработаны рекомендации для истребительной авиации всех фронтов.

Что же касается меня, то за короткое время пребывания в составе 9-го гвардейского полка я успел накрепко сдру­житься со многими летчиками и в дальнейшем постоянно интересовался боевыми делами моих друзей. В течение по­следующих многих месяцев полк, в который меня назначи­ли командиром, и 9-й гвардейский (так же, как и 296-й полк Николая Баранова) входили в состав одной и той же истребительной авиадивизии и сражались рядом, на одном участке фронта, поддерживая друг друга в воздухе. И по­тому я, конечно, был прекрасно осведомлен обо всем, что происходило в жизни моих друзей.

Назначение на должность командира 273-го истреби­тельного авиаполка было для меня совершенно неожидан­ным. В качестве командира эскадрильи 9-го гвардейского авиаполка я готовил своих летчиков к предстоящей боевой работе и в целом ходом подготовки был удовлетворен. Вме­сте со своими летчиками я жил ожиданием предстоящего

143

наступления, которое должно было начаться со дня на день, — и вдруг приказ о моем назначении... Приходилось оставлять летчиков, к которым уже привык, с которыми сдружился, и начинать работу на ином, более ответствен­ном уровне.

Не могу сказать, что 273-й полк был мне совершенно не знаком. Этот полк, как и полк Николая Баранова, как и 9-й гвардейский, входил в состав одной и той же дивизии, и в течение многих месяцев боев под Сталинградом полк Николая Баранова и 273-й истребительный были соседями. Какой-то период — на летном поле под Ленинском — наши полки базировались вместе, и в самые жаркие дни боев над Волгой у летчиков была общая фронтовая судьба. Отдель­ных опытных летчиков 273-го истребительного полка я знал еще до Сталинграда по совместным боям под Купянском, Валуй,ками и Россошью. В принципе из опыта военных действий известно, что каждый боевой летчик на своем участке фронта, как правило, знает имена наиболее силь­ных воздушных бойцов. При этом летчики, воюющие в раз­ных частях, не всегда могут быть знакомы лично, по заочно относятся друг к другу с уважением и следят за боевыми успехами друг друга. Я же после совместного базиро­вания под Сталинградом знал многих летчиков 273-го полка в лицо, и меня многие знали как командира эскадрильи из полка Николая Баранова.

Но не только это определяло мое предварительное зна­комство с будущими моими боевыми товарищами и подчи­ненными. Я хорошо знал также командира 273-го истреби­тельного авиаполка Якова Александровича Трощенко, ис­пытывал по отношению к нему глубокую человеческую сим­патию и даже привязанность. Об этом человеке я должен рассказать подробнее.

Командир 273-го истребительного полка старший баталь­онный комиссар Яков Александрович Трощенко и мой ко­мандир полка Николай Баранов были друзьями. Особенно сдружились они в тяжелейшие дни боев над Волгой в пе­риод совместного базирования полков. Оба — открытые, щедрые, жизнелюбивые, они быстро сошлись, и в этом, по-* моему, проявилось очевидное сходство их натур. Обоих без­заветно любили летчики, каждого из них в своем полку за глаза называли батей — в одном этом на фронте неофици­ально проявлялась высшая степень уважения подчиненных к своему командиру.

Трощенко был старше, житейски опытен и мудр. Он имел солидный боевой опыт — участвовал в боях еще на144

Халхин-Голе и принадлежал к старшему боевому поколе­нию летчиков-истребителей. Благодаря своим незаурядным бойцовским и человеческим качествам он был для своих летчиков и командиром, и наставником, и отцом, и защ ит­ником... За ним летчики чувствовали себя как за каменной стеной, и это было чрезвычайно важно для поддержания оптимистического духа в полку на том тяжелом этапе борь­бы, каким стала Сталинградская битва.

О незаурядной личности Якова Александровича Трощен­ко говорит и тот факт его биографии, что он, кадровый по­литработник, стал отличным командиром полка. Произошло это не сразу. В 273-м полку Трощенко был комиссаром со дня создания полка. Менялись командиры эскадрилий и летчики, все меньше оставалось в полку ветеранов, но все эти естественные перемены словно не касались Трощенко. Авторитет его — комиссарский, командирский и летный — был непоколебим, и так получилось, что при смене очеред­ного командира полка нового не стали присылать, а назна­чили на эту должность Трощенко. Это было настолько ес­тественно, что никого не удивлял тот факт, что в полку должности командира и комиссара совместились в одном человеке. Факт сам по себе для строевой части неординар­ный.

После полетов, в конце долгого, насыщенного боями дня, Баранов и Трощенко любили вместе поужинать. Естествен­ное соперничество двух командиров, выражавшееся в том, что они не прочь были иногда поспорить и поиронизировать друг над другом, не только не мешало их дружбе, но и как- то даже подчеркивало обоюдное доверие, с которым они относились друг к другу. В таких разговорах они часто об­суждали текущие дела и свои командирские заботы. Меня, как своего друга и помощника, Николай Баранов часто при­глашал присоединиться к этим неторопливым беседам за ужином, и таким образом я смог поближе познакомиться в подружиться с Яковом Александровичем Трощенко. Прав­да, в этих беседах моя роль была скромна: относились они оба ко мне как к младшему своему товарищу, и потому я больше слушал, на себе испытывая обаяние дружбы этих двух незаурядных людей. И если я — к тому времени уже закаленный воздушный боец — испытывал потребность в общении с Трощенко, то какова же была сила его личного влияния на своих подчиненных. Я. А. Трощенко погиб в ноябре 1942 года. И вот такого командира мне предстояло заменить. Это была нелегкая задача.

Незадолго до моего назначения в 273-й полк прибыла10 Б. Н. Еремин 145

большая группа летчиков из 11-го истребительного полка. Полк входил в состав 6-го авиакорпуса Московской зоны ПВО и принимал активное участие в отражении вражеских налетов на Москву. В нем было немало опытных летчиков, были и Герои Советского Союза. Летом 1942 года, когда не­посредственная угроза столице с воздуха была ликвидиро­вана, а на юге обстановка обострилась, 11-й истребительный полк был передан в 8-ю воздушную армию и попал в опе­ративное подчинение к командиру нашей истребительной д и в и з и и полковнику Б. А. Сидневу. В жестоких летне-осен­них боях под Сталинградом полк лишился материальной части и осенью 1942 года был выведен из состава 8-й воз­душной армии для получения новой материальной части и приема пополнения. Впоследствии этому полку дали другой номер. Группу опытных летчиков из этого полка оставили в составе дивизии и рассредоточили по другим полкам. Большая часть из них — Куделя, Ячменев, Нестеров, Гла­зов, Шапиро, Бри гиков — попала в 273-й истребительный полк. Эт и летчики вместе с ветеранами 273-го истребитель­ного составили костяк полка. Капитан Куделя стал моим заместителем в 273-м полку. Летчики Глазов, Нестеров, Шапиро, Бритиков впоследствии стали Героями Советского Союза. Одним словом, это была довольно мощная когорта опытных истребителей, которые попали в новый для пих 273-й истребительный полк, немного опередив меня, и толь­ко-только начали осваиваться. В таких ситуациях вынуж­денная смена командира — всегда довольно сложное явле­ние. Однако же нредстояло наступление, и всем полкам на­до было быть готовыми к работе с полной боевой нагрузкой. Во время наступления меняется и характер боевых задач, и режим боевой жизни, одним словом, вопрос с назначени­ем на должность командира полка откладывать было нель­зя. Комэндир дивизии полковник Сиднев и полковой комис­сар Огнев ознакомили меня с обстановкой в полку и дали ряд рекомендаций.

273-й полк несколько отличался от других истребитель­ных полков дивизии ве только той внутренней атмосферой, которая шла от незаурядной личности Якова Александрови­ча Трощенко, но и спецификой своей работы: этот полк в основном специализировался на ведении воздушной развед­ки на истребителях, и роль его — не только в дивизии, но и во всей воздушной армии — была очень велика.

В годы войны, вероятно, каждому сколько-нибудь опыт­ному летчику-истребителю не однажды приходилось летать на разведку. Истребитель по сравнению с другими типами146

машин имеет ограниченный радиус действия. Но у истреби­теля есть важнейшее преимущество: он не нуждается вприкрытии, он сам себе способен проложить путь. В усло­виях, сложившихся в небе Сталинграда, это качество стало бесценным. Практически под Сталинградом каждая воздуш­ная разведка была силовой — то есть выполнялась с боем. Иначе было просто не пробиться в указанный район. Поэто­му командующий 8-й воздушной армией генерал Т. Т. Хрю­кин специализировал на ведении воздушной разведки целый истребительный полк — в данном случае 273-й. Если учи­тывать накал воздушных боев и нехватку истребителей — по крайней мере в первые месяцы сталинградской эпопеи— можно понять, сколь нестандартным было подобное реше­ние командующего и какую важную роль играла хорошо поставленная воздушная разведка.

Не скажу, что мне как командиру с первых же дней удалось наладить полный контакт с подчиненными. Эго пришло позднее, когда совместно нами были прожиты ме­сяцы и пройдены многие километры военных дорог. А сна­чала я испытал немало трудностей. Я понимал, как болез­ненно переживал полк гибель своего прежнего командира, и вместе с вновь назначенным комиссаром полка Кабано­вым, человеком неторопливым и рассудительным, а также вместе с секретарем партбюро полка Козловым, к которому личный состав полка относился с большим уважением о доверием, начал постепенно кое в чем перестраивать работу полка, нацеливая личный состав на выполнение очень слож­ных и важных задач. И хотя я старался делать все это по возможности неторопливо, все же кое-какие принятые мною меры поначалу вызывали болезненную реакцию. В первую очередь это касалось взаимоотношений между летчиками и командирами эскадрилий.

Командиры эскадрилий — важнейшее звено в полковой структуре. Как правило, в полках на этой должности нахо­дились наиболее опытные и авторитетные боевые летчики. Личного, скажем так, бойцовского авторитета у комэсков 273-го полка хватало, но мне было чрезвычайно важно, что­бы они еще имели бы и непререкаемый командирский ав­торитет. Я говорю об этом потому, что с первого же взгля­да установил: между комэсками и летчиками в полку сло­жились не столько уставные, сколько чисто личные отноше­ния. Отчасти это объяснялось спецификой работы полка. Представьте себе, что каждый день с самого раннего утра летчики парами (иногда — четверками, но чаще всего — па­рам и), то есть очень небольшими группами вылетают на10* 147

задания в тыл противника. У каждой пары или четверки появляется свой личный опыт взаимодействия, свой стиль работы и отношений, и эти отношения продолжаются и на земле. Опытный комэск и его напарник становятся друзья­ми, и должностные, командирские и прочие различия начи­нают понемногу стираться.

Я вдруг увидел, что полк как бы разбит на мелкие груп­пки, в каждой из которых свой психологический микрокли­мат, и, хотя всех летчиков объединяет чувство товарищест­ва и уважение к работе друг друга, все же в полку нет достаточного дисциплинарного единства, передача опыта происходит скорее стихийно, нежели планомерно, молодым летчикам в такой атмосфере труднее становиться на ноги. Например, возвращается пара с разведки — летчики идут сразу докладывать о результатах вылета в штаб полка, а командир эскадрильи может поинтересоваться деталями вылета лишь позднее... Все это казалось мне неверным. Я, конечно, не собирался ломать личные отношения между летчиками, сложившиеся в тяжелейшей, будничной фронто­вой работе. Более того, ставя ту или иную задачу на вы­лет, я всегда учитывал эти отношения, учитывал пожела­ния и настроение летчиков, но при всем том считал необ­ходимым укреплять командирский авторитет комэсков и их личную ответственность за действия своих подчиненных.

Комэски были людьми разными по характерам, поэтому с кем-то я достиг взаимопонимания довольно быстро, а с кем-то не сразу. Забегая вперед, скажу, что в нашем полку выросло немало асов разведки и мастеров воздушного боя, но и среди них выделялись два летчика, два будущих Героя Советского Союза — Алексей Решетов и Фотий Морозов. За годы войны они сделали свыше восьмисот боевых вылетов каждый — такого налета не было больше ни у кого из ист­ребителей 8-й воздушной армии, и, думаю, мало у кого наберется столько вылетов в истребительных частях вооб­ще. Так вот, в первое время я почувствовал, что командиры эскадрилий присматриваются ко мне и не спешат с вывода­ми. Некоторые из них знали меня как командира эскад­рильи соседнего полка, знали как боевого летчика. Но как воздушный разведчик я, конечно, имел меньше опыта, чем наиболее сильные летчики 273-го полка — такие, как Реш е­тов, Морозов, Евтихов и другие. Поэтому я понимал, что мои командирские полномочия надо подтвердить и практи­ческими делами.

Прежде всего я начал летать на разведку в составе групп разных эскадрилий полка. Вскоре летчики смогли148

увидеть меня в воздухе и как командира и как боевого лет­чика. Параллельно с этим мы организовали в полку ряд совещаний по обмену боевым опытом. И тут ветераны полка убедились, что не все то, что казалось им с высоты их личного опыта как бы само собой разумеющимся, так же хорошо известно и другим летчикам. Они воочию убеди­лись в необходимости систематических занятий и разборов на земле. Стало ясно, что нельзя всю учебно-воспитатель­ную работу возлагать только на практику по принципу: «жизнь научит»... Так, начиная с простых вещей, мы посте­пенно шли навстречу друг другу, к взаимопониманию, до­верию и определенной перестройке отношений.

Несколько раз в тот период мне приходилось бывать по делам в штабе дивизии, и полковник Сиднев интересовался тем, как складываются мои взаимоотношения с людьми в полку. Он прекрасно понимал все сложности, которые у меня возникали на первых порах, вникал во все детали и давал разумные советы. Помню, как он предостерегал: «По­нимаю твои затруднения, но резко ничего не ломай. Мы полком довольны, работают летчики хорошо, дело знают, потерь мало. Так что — приглядывайся. В своих выводах ты прав, — говорил мне командир дивизии, — но делай все по­степенно».

Это было трудное время — и для меня, и для полка. Б . А. Сиднев постоянно оказывал мне существенную по­мощь в самых различных вопросах.

Следует заметить, что у меня быстро сложились нор­мальные отношения с инженерно-техническим составом. Со­стояние самолетного парка полка меня сильно беспокоило. Многие машины были сильно изношены и повреждены в прошедших боях. Ряд двигателей подлежал немедленной замене. Инженер полка Дронин, подробно докладывая о со­стоянии материальной части, предупреждал: «Если так я дальше дело пойдет — мы не справимся даже с регламент­ными работами». Такое состояние самолетного парка объяс­нялось чрезвычайно интенсивными условиями эксплуата­ции — наш полк не знал в работе передышек. Летчики, ко­нечно, прекрасно понимали, на каких машинах они летают. Но они также знали и то, с какой самоотверженностью ра­ботает инженерно-технический состав, чтобы эта изношен­ная матчасть действовала безотказно. Однако всему есть предел. И если нервные и физические силы людей в труд­ные времена, кажется, предела не имеют, то у техники такого запаса прочности нет. Металл часто сдает раньше,

149

чем человек. Предстояли интенсивные вылеты на разведку, напряженные воздушные бои.

Тут-то мне и помог полковник Б. А. Сиднев. Он выделил в полк несколько машин. Кроме этого, мы получили двига­тели и запчасти. Прекрасно понимая, какая нагрузка ляжет на полк в предстоящем наступлении, командир дивизии снял в тот период с нашего полка часть задач и дал воз­можность провести неотложные регламентные работы. Я же со своей стороны в тот период много внимания уделял улучшению бытовых условий личного состава, особенно тех­нического.

Одним словом, став командиром полка, я столкнулся с самыми различными проблемами, заниматься которыми до тех пор мне не приходилось. Кроме всяческих забот, о ко­торых я вкратце упомянул, главным в работе по-прежнему оставалась летная подготовка личного состава полка и пе­редача боевого опыта. В этом мне немалую помощь оказы­вали мои заместители Мясков и Куделя.

Воздушные разведчики должны были не только отлично распознавать объекты в тылу врага и грамотно анализиро­вать обстановку на том или ином участке фронта, но при необходимости и мастерски вести воздушный бой. «При не­обходимости» я говорю потому, что воздушные разведчики по мере возможности должны были избегать боев — сведе­ния, которыми они располагали, стоили много больше, чем какой-нибудь сбитый «мессершмитт», и потому они не дол­жны были рисковать, если дело не касалось их прямой ра­боты. Но часто — хочешь не хочешь! — разведчику прихо­дилось вести бой, причем над вражеским тылом. В таких ситуациях наши разведчики проявляли себя как незауряд­ные воздушные бойцы.

Как правило, летчики вынуждены были работать в ближних тылах противника (чаще всего — в полосе глуби­ной до ста километров за линией фронта), хотя именно эта зона наиболее насыщена средствами противодействия про­тивника, как наземными, так и воздушными. В более глу­боких тылах реальной опасности меньше: во-первых, про­тивник там тебя не ждет, во-вторых, меньше насыщенность огневыми средствами, меньше авиации в воздухе и т. д. Тем не менее решающим психологическим фактором стано­вится близость линии фронта, близость своей территории— чувство дома. И многие разведчики, работая непосредст­венно над боевыми порядками противника, чувствовали се­бя более уверенно, чем в относительно спокойных глубоких тылах.150

При подготовке контрнаступления и в ходе самого нас­тупления наших войск данные воздушной разведки приоб­ретали первостепенное значение. Полк ежедневно напря­женно работал. С рассвета и дотемна разведчики находи­лись в воздухе — парами, четверками, шестерками, в зави­симости от сложности поставленной задачи. Не прекращали вылеты и при неблагоприятных метеоусловиях. Полк прив­лекался и к выполнению задач по прикрытию наших на­земных войск, а также для сопровождения бомбардиров­щиков и штурмовиков.

Когда после завершения окружения группировки Пау- люса гитлеровское командование собрало силы с целью де­блокировать окруженную 6-ю армию, разведчики 273-го полка непрерывно вели наблюдения за перегруппировкой сил противника. Наши летчики вскрывали пути выдвиже­ния вражеских танков юго-западнее Сталинграда, определя­ли цели для ударов бомбардировщиков и штурмовиков* Кроме того, мы постоянно держали в поле зрения аэродро­мы, которые использовались противником для наведения воздушного моста. Основная масса немецких военно-транс­портных самолетов типа Ю-52 базировалась на полевых аэродромах Сальск, Чернышевский, Тацинская, Морозовск. По данным наших воздушных разведчиков штурмовики и бомбардировщики в те дни пе раз наносили эффективные удары по этим аэродромам.

Чем успешнее развивалась операция по уничтожению окруженной группировки Паулюса, тем отчаянней станови­лись меры, с помощью которых гитлеровцы пытались спас­ти свою 6-ю армию. В начале декабря противник стал ин­тенсивнее использовать транспортные самолеты. Помимо Ю-52 для снабжения окруженных войск гитлеровцы стали применять бомбардировщики. В те дни я получил приказ выделить группу летчиков для перехвата транспортных са­молетов противника, вылетавших с аэродрома Сальск.

Вокруг окруженной группировки было дислоцировано пять наших истребительных дивизий. К аждая имела своп сектор и отвечала за прочность воздушной блокады.

Часть летчиков нашего полка была выделена для пере­хвата военно-транспортных самолетов противника. Эти лет­чики дежурили на полевых аэродромах Абганерово и Ж у- тово, усиливая действия соседних истребительных полков, которые занимались в основном блокадой. С этой дополни­тельной важной задачей наш полк справился успешно.

Один из наиболее важных участков воздушного моста был поручен контролю 9-го гвардейского полка. Летчики-

151

гвардейцы блестяще справились с задачей, в короткое время сбив несколько десятков военно-транспортных самолетов.

В конце ноября 1942 года 273-й разведывательный ист­ребительный авиаполк облетела радостная весть. За отвагу, героизм, за стойкость и мужество, проявленные в боях, за дисциплину, организованность и образцовое выполнение боевых задач 273-й истребительный авиаполк был преобра­зован в 31-й гвардейский. К званию каждого воина полка, от рядового до командира, прибавлялось теперь слово «гвардия». Это ко многому обязывало. Но до торжественно­го вручения гвардейского знамени было еще далеко. И до тех пор мы продолжали привычно числить себя 273-м ист­ребительным авиаполком.

САМОЛЕТ ФЕРАПОНТА ГОЛОВАТОГО

В декабре сорок второго года наш полк продолжал интен­сивно вести боевые действия. Забот у меня было много, и я был без остатка ими поглощен. В один из дней меня вызвал к телефону командующий 8-й воздушной армией. Он спро­сил о делах, о состоянии самолетного парка. Я кратко до­ложил, после чего Т. Т. Хрюкин объявил:

— Решением Военного совета Сталинградского фронта вы назначены летчиком для приема самолета — подарка Красной Армии от колхозника Головатого. За самолетом вам надлежит убыть в Саратов.

Я несколько растерялся. В такие жаркие дни, когда на­ступление набирает силу, когда полк задействован самым активным образом, посылать командира полка для приемки самолета?.. Пусть даже дарственного... Приказ командую­щего показался мне необычным. По интонации, с какой это было сказано, я начал понимать значимость такого собы­тия, если в разгар боев под Сталинградом посчитали воз­можным оторвать и послать в тыл командира активно вою­ющего полка. Но инстинный масштаб этого события рас­крылся передо мной несколько позднее.

Впоследствии мне приходилось разговаривать об этом памятном для меня дне и с командующим армией и с на­шим командиром дивизии. Меня, естественно, интересовал вопрос, почему выбор пал именно на мою кандидатуру.

Я узнал, что колхозник Ф. П. Головатый попросил пе­редать самолет летчику Сталинградского фронта. В штабе152

воздушной армии решили, что на дарственном самолете бу­дет воевать летчик из истребительной дивизии Б. А. Сид- нева, которая в течение многих месяцев принимала самое активное участие в воздушных боях за Сталинград. А пол­ковник Б. А. Сиднев после некоторых раздумий остановил свой выбор на моей кандидатуре. Немалую роль в этом, как он мне потом говорил, сыграл тот победный бой, который я со своими товарищами провел в марте 1942 года. Учитывал он также и тот факт, что я — саратовец, земляк Ферапонта Головатого, ну и конечно, в этом его выборе сказалась вера в меня как в боевого летчика и командира полка. О своем решении он доложил в штаб воздушной армии, а команду­ющий армией Т. Т. Хрюкин и член Военного совета армии А. И. Вихорев одобрили решение командира дивизии.

Я, конечно, понимал, что для получения дарственного самолета в любом полку нашей дивизии можно было найти достойного летчика. Но такая честь выпала мне.

Так на долгие годы — не только военные, но и послево­енные — судьба свела меня с интереснейшим человеком— Ферапонтом Петровичем Головатым.

Лозунг партии «Все для фронта, все для победы!» стал определяющим в жизни советских людей. Осенью сорок второго года по инициативе трудящихся Тамбовской области начался сбор средств на строительство боевой техники и вооружения. Почин тамбовских трудящихся подхватили са­ратовцы, рабочие московских заводов, ленинградцы. А на­чало крупным индивидуальным вкладам в фонд обороны для приобретения боевой техники и передачи ее фронту положил колхозник сельхозартели «Стахановец» Ферапонт Петрович Головатый. Артель «Стахановец» находилась в Ново-Покровском районе Саратовской области. 15 декабря 1942 года Ферапонт Головатый отдал все свои личные сбе­режения — 100 000 рублей — на приобретение самолета для Красной Армии.

Ф. П. Головатый написал письмо Верховному Главноко­мандующему. В письме говорилось: «...Провожая своихдвух сыновей на фронт, я дал им отцовский наказ — беспо­щадно бить немецких захватчиков, а со своей стороны обещал своим детям помогать им самоотверженным трудом в тылу... Советская власть сделала меня зажиточным кол­хозником, и сейчас, когда Родина в опасности, я решил помочь ей всем, чем могу...»

В своем ответе И. В. Сталин писал Ф. П. Головатому: «Спасибо Вам, Ферапонт Петрович, за Вашу заботу о Крас­ной Армии и ее Воздушных силах. К расная Армия не за­

153

будет, что Вы отдали все свои сбережения на постройку бо­евого самолета. Примите мой привет.»

Вот за этим-то самолетом и командировали меня с фронта.

По прибытии в Саратов я был принят первым секрета­рем Саратовского обкома и горкома ВКП (б) П. Т. Комаро­вым. От П. Т. Комарова я впервые услышал краткую био­графию Головатого — это было мое заочное знакомство с Ферапонтом Петровичем. Вскоре я отправился на завод комбайнов для получения самолета и там, в кабинете ди­ректора завода генерала И. С. Левина, увидел пожилого, степенного человека с волевым лицом и проницательным взглядом, которым он как бы испытующе меня окинул. Это был Ферапонт Петрович Головатый.

Я представился:— Гвардии майор Еремин. Командир гвардейского ист­

ребительного авиационного полка. Прибыл для приема ва­шего подарка — самолета Сталинградскому фронту.

Он улыбнулся, рассматривая меня. Сказал добросердеч­но, глуховатым голосом:

— Ну вот и познакомились... Так значит — гвардия! Это хорошо!

Директор завода угостил нас крепким чаем. Головатый с большим интересом расспрашивал о делах на фронте, о буднях полка, о моих родных. Вскоре мне предоставился случай пригласить Ферапонта Петровича к себе домой, и я познакомил его с моей матерью. Но в тот момент, в про­цессе нашего знакомства в кабинете директора завода, мы удивительно быстро почувствовали расположение друг к др> гу. Головатый по возрасту годился мне в отцы, и он быстро и как-то очень естественно начал называть меня Борисом и перешел на «ты». Оба мы чувствовали, что бое­вая машина, на которой мне отныне предстояло воевать, связала нас надолго и пакреико, и оба были рады тому, что внутренне мы пе испытывали той официальной скован­ности и даже некоторой отчужденности, которая возникает поначалу между людьми незнакомыми.

Конечно, этим нашим доверительным отношениям я в первую очередь обязан Ферапонту Петровичу — человеку мудрому, много повидавшему на своем веку. Невольно ду­малось о том, что теперь па меня ляж ет большая ответст­венность: подсознательно я уже чувствовал, что этот имен­ной самолет я уже не могу рассматривать как обыкновен­ную машину. Потерять его я не имею права, следовательно, от меня в боях потребуется все, на что я способен. Я по*154

думал об этом впервые в кабинете директора завода, но по­том думал об этом и на фронте. И теперь, спустя много лет, я понимаю, что эта ответственность еще более дисцип­линировала меня и заставляла быть внутренне предельно собранным и в воздухе и на земле.

После беседы в сопровождении директора и парторга завода мы отправились на заводской двор к площадке го­товых самолетов. Я надел реглан и ушанку. Запомнилось, что Ферапонт Петрович во дворе был в пиджаке. Лишь на голову надел какую-то шапку, по форме напоминавшую папаху, даже не папаху, а скорее то, что впоследствии по­лучило название «пирожок».

На заводском дворе у одного из «яков» собрались люди, и я понял, что именно об этом самолете и шла речь. «Як» уже успели осмотреть и принять приехавшие со мной ин­женер эскадрильи Анатолий Кадомцев и один из наших механиков. Пока мы шли, Головатый подробно расспраши­вал меня о том, что за самолет Як-1, какое имеет оружие, долго ли летает и так далее. На самолете сбоку, на фюзе­ляже, была сделана падпись: «Летчику Сталинградскогофронта гвардии майору Еремину от колхозника колхоза «Стахановец» Головатого». Я смотрел на эту машину, по­нимая, что в ней овеществлен труд всей большой семьи Ф. П. Головатого. Много лет должны были работать не по­кладая рук эти сельские труженики, чтобы в трудную ми­нуту их усилия смогли реализоваться в этом самолете-ист­ребителе...

Головатый по-хозяйски осмотрел самолет, потрогал за консоль крыла, погладил капот. Вопросы задавал простые, на редкость естественные.

— Как же ты ведешь стрельбу, Борис?Я сел в кабину, Ферапонту Петровичу помогли забрать­

ся на крыло, и я популярно объяснил, как летчик пользу­ется прицелом, каковы возможности оружия истребителя. Головатый с некоторым удивлением осмотрел приборы, ру­коятки, рычаги — слишком много, как ему показалось, их было.

— К ак же ты разбираешься во всем этом? Не путаешь­ся?

Я даже улыбнулся.— В бою, Ферапонт Петрович, на них, — я кивнул на

приборную доску и рукоятки, — смотреть не приходится. Некогда. Так что все это хозяйство летчик обязан знать на­зубок и уметь пользоваться с закрытыми глазами.

Запомнилось мне в тот день посещение вавода. В одном155

из цохов нас обступили четырнадцати-пятнадцатилетние под­ростки, подошли пожилые рабочие, женщины. У токарных станков заметил ящички-подставки. Без ящичков ребята не доставали до ручек суппортов станков. Кое-где лежали матрацы — видимо, на случай если устанет кто, так чтобы тут же, у станка, мог минут 15—20 подремать... Картина, вероятно, повсеместная и типичная для заводов военного времени. Это ударило по сознанию — война забрала все, даже детство.

Перед отправкой на фронт — очень недолго пробыл я в Саратове — с большим интересом слушал Ф. П. Головатого.

Судьба его была типичной для целого поколения пред­революционной поры. Был он старый солдат, из крестьян. Познал и труд на кулака, и муштру в царской армии. Слу­жил в лейб-гвардии конном полку. В полк подбирали по масти не только лошадей, но и рядовых. Был Ферапонт Го­ловатый в ту пору крепким парнем, высоким, светловоло­сым, и за эти внешние данные определили его в кирасиры. Изведал он и мордобой и издевательства. Любил коня, хо­рошо умел фехтовать и однажды на состязаниях, фехтуя, одолел офицера. За это едва избежал тяжелого наказания.

В августе 1914 года в составе пулеметной команды по­пал на фронт. За храбрость был сначала награжден Геор­гиевским крестом 3 и 4 степеней, а в боях под Варшавой получил Золотой крест. В окопах встретил Февральскую революцию, был избран в состав полкового комитета. А когда свершилась Октябрьская революция и началась гражданская война, пошел Ферапонт Головатый в Первую Конную армию и водил в бой эскадрон. На фронтах граж­данской войны находились и его братья — воевали против Деникина и Врангеля. В марте 1921 года вернулся Ф. П. Головатый к мирной жизни на хутор Степной на Саратов- щине. Избирался председателем Муромского сельсовета, пер­вым вступил в колхоз, когда началась коллективизация.

Не случайно отдал Головатый в трудные для Родины годы все свои сбережения. Отдал, имея на руках девять внуков, отцы которых воевали на фронтах Великой Отече­ственной войны. Из мужчин один Ферапонт Петрович — те­перь уже отец и дед — остался в доме. Безлюдным стал хутор Степной, где жила большая семья Головатого. Пошли похоронки. Враг подходил к Волге.

Поехал Головатый как-то в город Балашов, повез ране­ным собранные односельчанами мед, носки, муку, молоко. Верпу лея под сильным впечатлением от увиденного и ус­лышанного в госпитале. Шло колхозное собрание. Обсуж­

156

дали, как и чем еще можно помочь фронту. Колхозник Со- рочинский решил внести тысячу рублей на дело разгрома врага. Подходили и другие, записывались на различные суммы. Тут Головатый и спросил председателя:

— А сколько, к примеру, стоит боевой самолет?Все посмотрели с удивлением: зачем, мол, тебе, Фера­

понт Петрович, это?— Хочу его купить, —- пояснил Головатый, — и пода­

рить армии, чтобы крепче врага били...Справились в райкоме партии, узнали, что самолет сто­

ит примерно 100000 рублей. У Головатого в личном поль­зовании была пасека — 22 пчелиных улья. Деньги от прода­жи меда составили большую часть нужной суммы, осталь­ные добавили от продажи овощей и зерна. Оставили себе ровно столько, чтобы прокормилось до нового урожая 16 едоков, все остальное пошло в дело. В Саратове Ф. П. Го­ловатый был принят П. Т. Комаровым, который получил указание от Верховного Главнокомандующего принять от Ф. П. Головатого деньги, поблагодарить его и вызвать лет­чика с фронта. Почин Ф. П. Головатого скоро стал известен всей стране. Его примеру последовали тысячи советских людей.

Торжественно встретили самолет-подарок мои однопол­чане. Когда я произвел посадку на фронтовом аэродроме под Сталинградом и зарулил на стоянку, вокруг самолета собрался личный состав полка. Начался митинг. Я рас­сказал о Ферапонте Петровиче, о его наказах, о ребятах- подростках, которых видел на заводе, о нелегкой жизни в тылу. На митинге выступили мои однополчане Козлов, Ре­шетов, Балуш кин, Евтихов, Кабанов. Участники митинга послали Ф. П. Головатому письмо:

«Дорогой Ферапонт Петрович, — говорилось в письме, — наш командир майор Еремин на подаренном Вами Красной Армии самолете прибыл на Сталинградский фронт. Мы благодарим Вас за заботу о Красной Армии и заверяем Вас, Ферапонт Петрович, что на Вашем самолете гвардейцы на­шей части уничтожат не одного фашистского стервятника, будут с честью выполнять все боевые задания. Ж елаем Вам здоровья и успехов в работе».

Самолет Головатого принял для обслуживания механик старший сержант Зуев В. И. — очень добросовестный, гра­мотный авиационный специалист.

Вскоре после возвращения я втянулся в боевые будни, а эхо почина Ф. П. Головатого уже гремело в тылу, и от­звуки этой мощной волны достигали нашего воюющего пол­

157

ка. Ф. П. Головатый сообщал мне, что его захлестнула волпа писем от советских людей из тыла я от воипов. Вот одпо из писем в адрес Головатого с фронта.

«Пишу в лесу, на колене, поэтому извините за почерк,— писал боец Селезнев. — Наше отделение разведчиков толь­ко что вернулось с операция. Впереди идет бой, нам вы­пала минута отдыха. Ваш портрет из «Комсомолки» и статью о Вас я всегда ношу при себе. Спасибо Вам!»

В своей книге «Народ — фронту» П. Рощин писал: «Когда весть о благородном поступке Ферапонта Петровича Головатого дошла до узбекского колхоза «Северный маяк», там состоялся митинг. Председатель правления колхоза Сергей Григорьевич Цой сказал на митинге:

— Мы — жители Узбекистана — не беднее других. Мы последуем примеру Ферапонта Головатого и отдадим свои трудовые деньги в фонд обороны Родины.

16 января 1943 года С. Г. Цой принес в обком партии два объемистых чемодана, и контора Госбанка приняла один миллион рублей на постройку самолета-бомбардиров­щика».

Колхозники Московской области передали танкистам приобретенные на трудовые сбережения танки с надписью «Московский колхозник». Самое широкое участие в этом движении приняли мои земляки — саратовцы. Я гордился земляками, преклоняюсь перед их мужеством и поныне.

Это движение стало всенародным. За годы войны в фонд обороны и в фонд Красной Армии (по данным архи­ва Министерства финансов Союза ССР) поступило добро­вольных взносов на общую сумму 16 миллиардов рублей. Кроме того— 13 килограммов платины, 131 килограмм зо­лота, 9519 килограммов серебра, на 1,8 миллиарда рублей драгоценностей, более чем на 4,5 миллиарда рублей обли­гаций и на 500 миллионов рублей вкладов в сберкассах. На эти средства было построено свыше 30 тысяч танков и са­моходных артиллерийских установок, 2,5 тысячи самолетов, подводные лодки и много другой боевой техники. В Мо­скву приходили пожертвования из-за рубежа.

Буржуазные фальсификаторы истории делали попытки доказать, что фонд обороны русских был создан «под дав­лением властей». Западные историки никогда не могли разобраться в сущности советского патриотизма. Это по- вяаное каждому советскому человеку душевное состояние ваших людей было недоступно пониманию буржуазных ис­следователей. Хорошо известно, что фашистские заправилы пытались принудить немецкий народ сдавать средства в

158

так называемый «фонд зимней помощи», но из этой затеи у них ничего не вышло. Националистический угар, охва­тивший Германию, ничего общего не имел с истинным пат­риотизмом. Это, кстати, нам, фронтовикам, стало совершен­но очевидно, когда война переместилась за пределы Совет­ского Союза. Даже у тех зарубежных наблюдателей, которые с сочувствием к нам следили за ходом борьбы на совет­ско-германском фронте, поступок Головатого вызвал скеп­тические отклики. «Наши газеты, — писал Ферапонту Пет­ровичу врач Дж. Б. из шотландского города Эдинбурга, — опубликовали сообщение о Вашем поступке, но я и мои знакомые не понимаем, что заставило Вас отдать свой лич- пый капитал для помощи правительству. Я скажу Вам ис­кренне, мы не верим, что у Вас будут последователи.» Так совершенно естественные и понятные поступки советских патриотов вскрывали всю глубину расхождений в мировоз­зрении нашего человека и жителя буржуазной страны. Так на глазах всего мира обнажалась простая истина: такую страну и такой народ победить невозможно.

Мы постоянно разбрасывали над позициями гитлеров­ских войск листовки, в которых рассказывалось с поступке Головатого и о всенародном патриотическом движении по сбору средств в фонд обороны. Пусть знают, какая сила питает Красную Армию! Иногда эти листовки потом нахо­дили у пленных фашистов. Один матерый гитлеровец, по­павший в плен, признался, что в Германии, «никто не спо­собен на такие поступки».

Много лет спустя, в 1979 году, мне впервые довелось просмотреть документальную киноэпопею «Великая Отече­ственная». Неожиданно для себя увидел я кадры кинохро­ники, запечатлевшие в декабре 1942 года осмотр и вручение самолета Як-1 на заводском дворе саратовского эавода комбайнов. Я вспомнил, что в тот день, когда я познакомил­ся с Ферапонтом Петровичем в кабипете директора завода и затем, когда мы пришли к самолету, кинооператоры и фотокорреспонденты снимали нас на пленку — снимали и тот момент, когда я объяснял Головатому, как летчик поль­зуется прицелом.

И вот, спустя почти четыре десятка лет, сидел я в ки­нозале и видел на экране кадры кинохроники, которые за­ставляли меня волноваться. Мы стоим с Головатым у са­молета. Видна дарственная надпись на фюзеляже. Он — в пиджаке, на голове — высокая шапка «пирожком». Я — в реглане, с планшетом. Беседуем. Я вспомнил, что в тот мо­мент Ферапонт Петрович говорил мне: «Передай там, на

159

фронте, надо будет — еще пришлем самолетов. Верю: мой подарок — только почин. Бейтесь крепко. А уж если туго станет — сами пойдем...» Насчет того, что туго — это мы испытали, но справились. А вот насчет того, что самолет — это только почин, Ферапонт Петрович, как скоро выясни­лось, оказался совершенно прав. Между тем на экране со­бытия идут своим чередом: я надеваю парашют, поправ­ляю шлемофон и очки. Прощаемся с Головатым. Сажусь в кабину самолета...

Обстановка была воспроизведена в точности, и оттого я, спустя тридцать семь лет после событий, испытывал силь­ное душевное волнение...

...Прошло несколько дней, и боевая обстановка снова привычно всецело овладела мной. Под Сталинградом про­должались ожесточенные бои. Бои шли на разных участ­ках — и по ликвидации окруженной группировки врага и на внешнем обводе окружения с сильными танковыми группировками, стремящимися прорвать кольцо и дебло­кировать 6-ю армию Паулюса.

Наш полк, продолжая вести интенсивную воздушную разведку, в те дни часто привлекался к сопровождению групп бомбардировщиков и штурмовиков. Усилия бомбар­дировочной и штурмовой авиации были сосредоточены на уничтожении танков и артиллерии противника юго-запад­нее Сталинграда.

Со штурмовиками нам много приходилось работать в период осенних боев в Сталинграде. Наша 268-я истреби­тельная авиадивизия надежно прикрывала боевые действия Ил-2 1-й гвардейской штурмовой авиадивизии. Я хорошо энал командный состав этой дивизии и многих летчиков, мастерскую работу которых мне не раз приходилось наблю­дать. С уважением я вспоминаю имена боевых друзей лет- чиков-штурмовиков Пруткова, Смильского, Григоренко, Бо­родина, Тюленева, Докукина, Болдырихина, Чумаченко, Беды, Коломойца, Пстыго, Хомутова и других. Многие из них стали Героями Советского Союза, а Леонид Беда — дважды Героем. Это были подлинные гвардейцы. Большин­ство из них была прекрасными ведущими групп, и в дни уличных боев в Сталинграде я наблюдал, как они с юве­лирной точностью выводили группы на цель, обрабатывая огнем отдельные дома и укрытия, где засели гитлеровцы, отбивали танковые атаки, а при усложнении воздушной об-* становки помогала истребителям в воздушных боях.460

А. Давыдов — «Потапыч»

На

поле

вом

аэ

родр

оме

Бри

гад

иров

ка.

Сле

ва

напр

аво:

С

олом

атин

, Е

рем

ин,

Ско

тной

, Б

онд

арен

ко,

Бар

анов

, Ф

атья

нов,

К

орол

ь,

Дол

жен

ко,

Бал

ашов

, Т

ерех

ов,

Мар

тыно

в.

Хар

ьков

ское

на

прав

лени

е.

Май

19

42

г.

А. Ф. Соломатин

Б. А. Сиднев

Л. Л. Шестаков

2*л

Н. Е. Глазов

А. М. Решетов И. К. Нестеров

И. М . Костыгин

боев

ые

пом

ощни

цы.

В це

нтре

—

баян

ист

серж

ант

М.

Тка

ченк

о

И. А. Янгаев

Б. Л. Главацкий и Б. Н. Еремин. Сталинградский фронт

Ф. П. Чупиков

Митинг, посвященный передаче второго самолета колхозника Ф. П. Голо­ватого. Май 1944 года

Голо

ваты

й и

Б.

Н.

Ере

мин

во

зле

дарс

твен

ного

ис

треб

ител

я Я

к-3

С. И. Евтихов

В. Ш апиро

Однополчане, делегаты XXII съезда партии — А. Маресьев и Б. Еремин

В годы войны Б. Я. Еремин и И. Н. Кожедуб воевали на именных самолетах. Снимок сделан на встрече ветеранов в декабре 1975 г.

Редк

ая

счас

тлив

ая

возм

ожно

сть

— сп

устя

де

сяти

лети

я по

сле

войн

ы пр

ийти

к

свое

й бо

евой

м

ашин

е.

Вто

рой

сам

олет

Ф

. П.

Го

лова

того

ны

не

нахо

дитс

я в

муз

ее,

созд

анно

м

при

конс

трук

торс

ком

бю

ро

А.

С.

Яко

влев

а

Однажды я сопровождал группу «горбатых», которых вел Беда. Цель, которую обрабатывали «ильюшины», на­ходилась в черте города, западнее Тракторного завода. Я был свидетелем мастерской работы ведущего и его това­рищей. Мощный огонь Ил-2 настигал гитлеровцев в их но­рах. В воздухе висела кирпичная пыль, летели вверх иско­верканные немецкие орудия и рвались склады боеприпасов. Ш турмовики выкуривали немцев из-под остатков каменных стен и полуобвалившихся перекрытий. Как профессиональ­ный военный летчик, имевший в первые годы войны более ста штурмовок на истребителях, я испытывал гордость за своих товарищей. С искренним уважением думал я о не­знакомом мне летчике с такой страшной для врага фами­лией — Беда. Сделав несколько заходов, «горбатые» бла­гополучно вернулись на свой аэродром. Мы отсалютовали им в воздухе, поздравили с хорошей работой, а они побла­годарили нас за надежное прикрытие. Только спустя много месяцев, в сорок четвертом году, в Крыму, довелось мне пожать руку Леониду Беде. Это было на аэродроме. Помню, что при знакомстве с ним я был слегка удивлен, увидев худенького паренька, чрезвычайно скромного и застенчи­вого. По его действиям в воздухе я представлял себе лет- чрша богатырского сложения, напористого, может быть, да­же несколько ухарского вида — на земле я встречал нема­ло таких ребят. А тут я даже не мог скрыть удивления — так не вязалась его внешность с громкими боевыми делами.

В послевоенные годы мне не раз приходилось встречать­ся с Леонидом Бедой. Был у него в жизни период, который принято считать трудным, и я рад, что именно в тот период смог прийти к нему на помощь. Дважды Герой Советского Союза Леонид Игнатьевич Беда впоследствии стал генера­лом , командовал авиацией военного округа. Погиб он трагически, в автомобильной катастрофе. Какие бы высо­кие должности он ни занимал, он всегда оставался опыт­ным командиром и чрезвычайно скромным человеком. Ему органически было чуждо какое-либо проявление зазнайства, пренебрежения к заботам сослуживцев, и память о себе он оставил добрую. Его сын тоже стал военным летчиком.

В тот же период мы часто сопровождали и бомбарди­ровщиков. Я был свидетелем эффективных ударов летчи- ков-бомбардировщиков И. С. Полбина. Пе-2 бомбили скоп­ления танков в районе Шутово и Аксай. Удары были ра­зящими. Наши истребители успешно отбивали атаки Ме-109, которые пытались сорвать бомбардировку. Потерь ни Пе-2, ни истребители в том вылете не имели.11 Б. Н. Еремин 161

В дпи, когда шло уничтожение окруженной группиров­ки и одновременно бои на внешнем обводе кольца, два пол­ка нашей дивизии — 9-й гвардейский и 296-й были полно­стью задействованы на осуществлении воздушной блокады окруженных под Сталинградом фашистов. В помощь этим двум полкам из нашего полка была выделена небольшая группа летчиков, которым тоже ставилась задача перехва­тывать военно-транспортные самолеты гитлеровцев Ю-52, следовавшие с аэродрома Сальск.

Однажды мы взлетели с Абганерово по команде на пе­рехват вражеских самолетов. Н изкая облачность затруд­няла поиск и маневрирование. Все же в районе Жутово в разрывах облаков я заметил 10-52, который, следуя по мар­шруту, периодически себя обнаруживал. С близкого рассто­яния я дал по нему длинную прицельную очередь. Затем перед моими глазами возникла не совсем обычная картина. Во всяком случае, сколько мне ни приходилось видеть сби­тых и подбитых вражеских машин — такой картины я не видел: мне казалось, что Ю-52 стал разбухать... Он неесте­ственно раздувался на моих глазах, разруш аясь каким-то непонятным образом. Я поспешил резко отвернуть, чтобы не попасть под обломки.

В последующий период задача по воздушной блокаде окруженного противника была с нашего полка снята, и мы сосредоточили все усилия на ведении воздушной развед­ки, сопровождении бомбардировщиков и штурмовиков.

Шли последние дни января сорок третьего года. Наши войска методично добивали окруженную группировку Пау- люса. Авиация во взаимодействии с артиллерией наносила удары по скоплениям боевой техники, по укрытиям врага, уничтожала артиллерию противника. В ушах стоял непре­рывный гул. 2 февраля с утра гул усилился. Он шел со всех сторон и почти не прерывался. Огонь артиллерии переме­щался, и тогда в атаку шли наши танки и пехота. В распо­ложении гитлеровцев то там, то здесь стали появляться бе­лые флаги. Начала стихать стрельба. Это наступала раз­вязка.

Были отменены очередные вылеты штурмовиков и бом­бардировщиков. Враг прекратил сопротивление. Тишина была необычная. То есть, вероятно, самая что ни на есть обычная, по все так от нее отвыкли, что само это ощуще­ние стало необычным.

Впрочем, испытать это необычное состояние — тишину под Сталинградом! — в полной мере, вероятно, смогли пе­хотинцы, артиллеристы, танкисты, может быть — штурмо­162

вики и бомбардировщики. Мы, истребители, продолжали патрулировать и, как в обычные боевые дни, по-прежнему летали на воздушную разведку. В тот день, 2 февраля, я, возвращаясь с напарником из разведывательного полета, прошел над местом, где еще недавно опухшие от холода и голода, обезумевшие солдаты Гитлера, отвергнув условия сдачи в плен, все еще пытались сопротивляться. Этот рай­он сверху был хорошо виден: вокруг все было покрыто не­тронутым белым снегом, а в местах сопротивления гитле­ровцев из-под снега торчала вырванная и перепаханная снарядами и бомбами земля с какими-то оранжевыми пятна­ми. Дымились развалины строений — словно только-только отзвучал здесь последний мощный залп... Но уже тяну­лись из оврагов очень длинные и извилистые колонны пленных.

Осенью 1942 года я не раз видел город с воздуха. Это были протянувшиеся на много километров вдоль Волги груды развалин, скопище битого кирпича и раскрошенного бетона. В воздухе постоянно висела красноватая кирпичная пыль. Через много лет, 2 февраля 1983 года, в день соро­калетия Сталинградской битвы, стоял я на площади П ав­ших борцов, принимая участие в торжественном митинге по случаю столь знаменательной даты. В числе других уча­стников митинга мы с космонавтом Малышевым возложили венок к монументу на площади, и когда шли с венком, я обратил внимание на тополь — он стоял как-то не на мес­те, особняком, не вписываясь в планировку парка. Это был тополь, переживший лето и осень сорок второго года. К а­ким-то чудом выжил он в сплошном потоке металла, ос­колков кирпича и бетона, и, глядя на него, я не мог не вспоминать осень сорок второго года.

Вечером, когда город погрузился в ранние зимние су­мерки, я вышел из гостиницы «Волгоград», расположен­ной тут же, неподалеку, и по тихим безлюдным улицам пошел к тополю. Почему-то вспомнилось, как сорок лет назад, когда мы добивали окруженную группировку Пау- люса, я вернулся с боевого задания и поспешил в штаб полка: мне необходимо было обсудить с комиссаром полка Д. Г. Кабановым срочные дела. И в тот момент, когда я го­ворил, я чувствовал, что Кабанов и слышит и не слышит меня — как будто он думал о чем-то другом. И вдруг он мне сказал: «Ты, командир, за делами и себя не забывай. В такие-то годы уже седеть начал!» Я ожидал чего угод­но, только не этого. Седеть?! Да мне и тридцати нет! Поче­му-то это сообщение на меня сильно подействовало. Я не11* 163

боялся быть убитым — на войне знаешь, что это может случиться. К этой мысли как-то привыкаешь. Но седина? Кабанов встал, взял зеркало, и я впервые внимательно вгляделся в свое отражение. Я вдруг отчетливо увидел, что седина с затылка подбиралась к вискам...

Спустя сорок лет, вечером второго февраля, я стоял перед тем тополем, смотрел на его изуродованный ствол и думал о том, что он выстоял и выжил как воин в той страшной тяжелой битве...

После капитуляции группировки Паулюса наш Сталин­градский фронт был преобразован в Южный. Войска гнали фашистов на юго-запад, очищая Ростовскую область. Авиа­ционные части 8-й воздушной армии меняли свое базиро­вание.

Быстро миновали дни кратковременного пребывания на площадках в Светлом Яре и Абганерово, после чего наш полк перебазировался в Котельниково. Вылеты на воздуш­ную разведку не прекращались: врага надо было уничто­жать, не давая ему возможности оторваться от преследо­вания, закрепиться и организовать оборону. Командованию постоянно требовались данные воздушной разведки.

Аэродром в Котельниково, который еще совсем недавно активно использовал противник, теперь представлял собой весьма живописное зрелище. Повсюду стояли обгоревшие и поврежденные самолеты Ю-87, Ме-109, До-217, ФВ-189 (ненавистная нашей пехоте «рама»). Все это были послед­ствия очень эффективных налетов бомбардировщиков и штурмовиков. Мы получили возможность весьма обстоя­тельно и с большой пользой для себя изучать вражеские самолеты.

В те дни к нам на аэродром прибыли Т. Т. Хргокин, член Военного совета армии А. И. Вихорев и начальник штаба Н. Г. Селезнев. Они оперативно решили много слож­ных вопросов, связанных с размещением личного состава, налаживанием связи, питания, — всего того, что всегда забирало у командиров много времени при перебазировании. Командующий остался доволен настроением летчиков, на­ступательным состоянием духа личного состава полка.

— Разведка и еще раз разведка, Еремин! — напоминал командующий. — Все внимание дорогам! Вам должны быть точно известны маршруты отхода противника — где зато­ры, где сосредоточиваются. Ваши разведчики постоянно должны это знать!164

Это была прямая установка. И мы с напряжением рабо­тали.

Вскоре пришлось перебазироваться на аэродром Зимов­ники, потом—на хутор Сухой. Не успевали обжиться, нала­дить все службы, как уже надо было сворачиваться и на­чинать все па новом месте. Это и радовало, и создавало уй­му забот. На плечи инженерно-технического состава полка в такие моменты ложится немало трудных дел, но инжене­ры и техники прекрасно преодолевали все возникающие в работе сложности.

Метеоусловия весьма сложные. Хутор Сухой — открытое всем ветрам поле, безлесное, безориентирное. В стороне от полевой площадки было расположено несколько хуторских домов. И все.

Летчики иронизировали:— Вот это аэродром... Противник если и захочет бом­

бить так не найдет!Некоторые возражали:— Мы и сами не найдем аэродромчик этот, когда будем

возвращаться с задапий...И в тех и в других замечаниях был резон. Мало того

что площадку в заснеженной степи найти трудно, сами по себе полеты над бесконечными белыми полями тоже дело непростое. Когда выиадает свежий снежок, небо и бескрай­няя степь сливаются, теряются пространственные ориенти­ры, летчики — особенно молодые, у которых нет достаточ­ного опыта — в буквальном смысле слепнут: летишь как бы в сплошном молоке, линии горизонта не видно, и то, что тебе представляется небом, запросто может оказаться за­порошенной снегом степью. По свежему снегу на задания я иной раз молодых летчиков и не посылал. Посылал опыт­ных, в которых был уверен. Правда, и тут, конечно, бывали переживания... В начале января пришло срочное задание: произвести воздушную разведку станицы Цимлянской — там у врага была активно действующая переправа. Стояли мы в Котельниково, а погода — как назло! — хуже некуда: свежий снежок выпал, низкая облачность, то и дело начи­нает идти снег, видимость близкая к нулевой.

Двоих в такую погоду нет смысла посылать: только потеряют друг друга. Послали одного — Валентина Шапиро. Летчик он был молодой — воевать начал в конце лета со­рок второго года под Сталинградом (кстати сказать, с ним вместе начала воевать целая группа неплохо подготовлен­ных выпускников Сталинградской летной школы, но все бои из этой группы прошел один Валентин Ш апиро). К зиме

165

сорок третьего года это был уже зрелый и надежный лет­чик. На бреющем, почти над самой землей, Шапиро не только вышел точно на Цимлянскую, но и выскочил непо­средственно на переправу. Причем на подходе к переправе видел, как подтягиваются гитлеровские колонпы. За пере­правой находился поселок. Летчик увидел, что поселок безлюден, хотя, казалось бы, деваться фашистским войскам, которые подтягивались к переправе, больше некуда — только в этот поселок. Шапиро решил просмотреть сосед­ние дороги: все это летчик делал на предельпо малой вы­соте. Дороги, которые вели в обход поселка, тоже были пу­стынны. Тогда летчик вернулся к переправе, решил на­брать высоту метров пятьдесят — выше не имело смысла, ничего не было бы видно с большей высоты — и с этой вы­соты еще раз осмотреть поселок за переправой. Когда он разворачивался над поселком, снизу раздался густой залп эрликонов. Самолет был подбит, но каким-то чудом тянул. Главное для летчика теперь было оттянуть поврежденную машину подальше от переправы. Через несколько километ­ров он посадил машину в поле, потом две ночи шел на­встречу нашим наступающим войскам. Немцы отходили по дорогам, сплошного фронта в степях не было, и летчик, прячась днем в балках и оврагах, ночами шел по снежной целине в направлении на восток. К исходу вторых суток наткнулся на армейских разведчиков, на третий депь вер­нулся в полк...

Этот эпизод достаточно характерен для понимания то­го, в каких нелегких условиях вели будничную боевую ра­боту разведчики нашего полка.

Но вернемся к тем дням, когда полк базировался в сте­пи на хуторе Сухой. Войска фронта преследовали отходя­щего противника, и от воздушных разведчиков во многом зависел успех преследования отступающих гитле­ровцев. Именно в те дни штаб дивизии поставил ответст­венную задачу обнаружить сосредоточение танков про­тивника. Развернув карту, Б . А. Сиднев указал наиболее вероятные районы, где могли быть замаскированы тапки. Эта танковая группировка тревожила наше командование. За ней тщательно следили, но вот она исчезла, словно рас­таяла в белой пустыне. Между тем было совершенно ясно, что ни уйти из предполагаемого района, ни быть перебро­шенной за слишком короткий срок эта группировка не мог­ла. Стало быть, танки хорошо замаскированы. И не один- два, а несколько десятков, которые, сосредоточившись, мо­гут внезапно контратаковать наши войска.166

Б. А. Сиднев досконально объяснил ситуацию: надо ис­кать эту группу — от наших поисков многое зависит.

Наиболее вероятными районами, где могла скрытно сос­редоточиться танковая группировка, были село Усть-Бы- стрянское и хутор Чумаковский в низовьях Дона.

Вылетаем шестеркой. Евтихов, Глазов, Сугак, Безгре- бельный, Куделя и я. Кружимся над подозрительными рай­онами. Под нами — сплошные белые поля. Бездымные, словно брошенные, хаты. И никаких следов на снегу. Ни колесных, ни гусеничных — никаких! Это держит нас в сильном напряжении. Должны быть следы: ведь по пред­полагаемым данным тут не один десяток машин! А следов нет.

В последние дни периодически шел снег. Это на руку гитлеровцам — снег, конечно, припорошил всякие следы. Снижаемся до бреющего полета и под свежим, только что выпавшим снегом видим приметы обычной полевой дороги. Это уже кое-что: раз есть дорога, значит, где-то должен быть и след. Надо искать. Даю команду паре — Сугаку и Безгребельному — походить на бреющем над дорогой и над вымершими хатами. Снижаюсь и я с Куделей. Разрешаю походить с «огоньком» — то есть спровоцировать на себя ответный огонь. Начинаем с бреющего «щупать» безмолв­ные хаты, и вдруг сбоку дома, у которого нет одной стены, видим танк! Потом — еще один, и еще... Бьем по этим ук­рытиям из пулеметов. В ответ — очереди эрликонов. Ну вот, это уже хорошо! Не выдержали нервы у танкистов! В довершение ко всему возле некоторых домов видим и сле­ды гусениц: следы глубокие — свежий снежок чуть-чуть припорошил их. Сверху, конечно, не видно, но с бреющего различить можно...

Немецкие танкисты поняли, что обнаружены, и огонь по нашим самолетам усилился. Огонь густой — стало быть, их тут спрятано немало... Больше нам здесь делать нечего. По возвращении докладываем командиру дивизии об обнару­жении танков. Офицеры разведки штаба 8-й воздушной армии провели уточнение наших данных дополнительно другими средствами, после чего расположение вражеской танковой группировки было окончательно установлено и уточнено. Теперь предстояло поработать бомбардировщи­кам и штурмовикам...

Мы учили воздушных разведчиков грамотно мыслить — сопоставлять, анализировать. Параллельно с этим уделяли много внимания штурманской подготовке — летать в таких условиях было непросто, и если подобные вылеты обходи­

167

лись без происшествий (без потери ориентировки), то при­чиной тому была высокая штурманская подготовка летчи­ков.

На пополнение в полк стали прибывать опытные летчи­ки из госпиталей. Я был рад, когда среди прибывших уви­дел старшего лейтенанта И. И. Домнина, которого я знал еще до войны. Несмотря на некоторую слабость после бо­лезни, он довольно быстро вошел в строй и был примером для молодых летчиков.

Мы по-прежнему занимались в основном воздушной разведкой, но бывали ситуации, когда нас использовали и для прикрытия наземных войск. Это, правда, всегда дела­лось в каком-нибудь экстренном случае. Так было, когда группу наших летчиков подняли на прикрытие пехоты, ко­торая по грудь в ледяной воде форсировала Манычский ка­нал и вела бой за мост под Сальском. Что значит захватить при наступлении мост — объяснять не надо. Могу лишь добавить, что в этой ситуации обороняющиеся были в более выгодной позиции, а нашим бойцам неудача могла стоить многих жизней при повторной попытке захватить мост. И вот в разгар ожесточенного боя за мост под Сальском на­чали появляться группы бомбардировщиков Ю-87 — по шесть, по восемь и даже по двенадцать самолетов в группе. Срочно были подняты в воздух истребители, а ближе всех к месту боя располагался наш авиаполк.

По тревоге мы вылетели двумя группами. Когда подхо­дили к Манычу, я увидел двенадцать Ю-87, которые, рассы­павшись цепочкой, заходили на цель. Перестроившись, мы с ходу атаковали. В результате четыре Ю-87 были сбиты, один поврежден, остальные побросали бомбы куда придется и поспешили убраться. В этом бою я сбил один Ю-87. Это был уже третий вражеский самолет, сбитый мною на дар­ственном «яке» Ф. П. Головатого.

Ферапонт Петрович в своих письмах проявлял постоян­ный интерес к моей работе и к судьбе своего «яка». Мне было о чем ему рассказать, поэтому по возвращении с бое­вого задапия я сел за письмо.

«...Почти два с половиной месяца прошло с тех пор, как я получил Ваш самолет, — сообщал я. — Я сделал на нем около 30 боевых вылетов, сбил три вражеских самолета; вы­полняя воздушную разведку вместе с моими боевыми това­рищами, мы привозили цепные данные о противнике, что позволяло наносить удары по противнику нашим штурмо­викам и бомбардировщикам. Смею заверить Вас, Ферапонт168

Петрович, что мы били врага и будем бить беспощадно, по- сталинградски...

Ваш гвардии майор Борис Еремин.»

Я заканчивал свой подробный отчет Ферапонту Петро­вичу Головатому, а в это время возле моего «яка» хлопо­тали техники, готовя машину к очередному вылету на бое­вое задание.

ГВАРДЕЙСКОЕ ЗНАМЯ

В течение января и начала февраля 1943 года войска Юж­ного и Северо-Кавказского фронтов вели успешные насту­пательные бои. Больш ая часть Северного Кавказа и Ростов­ской области была очищена от противника. Гитлеровцы отходили в низовья Кубани и через Батайск к Донбассу. 14 февраля 1943 года вражеские войска были выбиты из Ростова-на-Дону.

Авиационные части 8-й воздушной армии перебазирова­лись вслед за отступающими войсками противника. Пере­довые команды батальонов аэродромного обслуживания шли в боевых порядках наземных войск, занимали посадоч­ные площадки, расчищали снег и быстро готовились к при­ему боевых самолетов. Затем снова шли вперед, занимая все новые и новые полевые аэродромы.

В ходе наступательных боев и быстрого перебазирования авиации отдельные батальоны аэродромного обслуживания сталкивались с очень сложными задачами, которые им при­ходилось решать быстро, инициативно и сравнительно не­большими силами. Каждую новую площадку, как прави­ло, приходилось очищать от большого количества боепри­пасов и мин. Причем разминировать приходилось не толь­ко летное поле, но и самые различные аэродромные объек­ты. Но все это делалось быстро, и вот уже мы, летчики, получаем очередное сообщение: площадка подготовлепа,можно перебазироваться.

Перебазируешься всегда с чувством некоторого нетер­пения. Оно и понятно: противник отходит, надо следовать за ним по пятам без промедления. У нас при этом возни­кают свои хлопоты и заботы, и о той предварительной ра­боте, которую каждый раз перед перебазированием делает БАО, не всегда задумываешься. Полоса готова — ну что ж, так оно и должно быть... И часто жизнь на новом аэродро­ме начинается с конфликтов: то горючего не подвезли, то

169

людей своевременно не накормили, то личный состав тер­пит неудобства из-за нехватки помещений. И основная мас­са претензий адресуется батальону аэродромного обслужи­вания. А когда им успеть наладить быт, если они и так го­товят площадки в рекордпые сроки? Да в наступлении час­то и обживаться-то некогда: едва наладилась жизнь — смот­ришь, надо снова перебазироваться. Личный состав БАО в такие периоды не имел времени на отдых и сон. Эти вели­кие труженики постоянно находились в движении. Ду­маю, лучшим вознаграждением им за все их труды были наши интенсивные вылеты на боевое задание с новых по­левых площадок...

В начале февраля мы перебазировались на аэродром близ поселка Зерноград. Поселок расположен юго-восточ­нее Ростова-на-Дону. Гнетущее ощущение оставили рас­сказы жителей о зверствах гитлеровцев. Перед тем как уй­ти, фашисты расстреляли около трехсот пленных и жите­лей Зернограда. Зондеркоманда торопилась: обреченных советских людей расстреливали на краю большой ямы, ко­торую потом наспех засыпали. Ж ители поселка утвержда­ли, что после расстрела яма еще некоторое время «дыша­ла» — земля шевелилась...

Каждый из нас уже достаточно пережил к этому вре­мени. Мы знали и горечь отступления, и гибель многих то­варищей, и мучительное пребывание в госпиталях. Но во время зимнего наступления сорок третьего года мы узнали, пожалуй, самое тяжкое — о зверствах фашистов на времен­но оккупированной территории. Столкнувшись с этим в упор, наши летчики менялись на глазах. Пожалуй, до тех пор я не видел, чтобы летчики вылетали на задания с та­кой холодной яростью. Даже в Сталинграде, в самые труд­ные месяцы, я видел скорее мужество и твердость бойцов. Но здесь, на ростовской земле, я увидел беспощадную ярость мстителей. Одно дело, когда тебе в сводках и полит- донесениях читают о зверствах фашистов, другое дело, когда ты своими глазами видишь огромную яму, в которой заживо погребены сотни людей...

На партийную организацию и политработников полка в те дни легла нелегкая задача: даже в ярости наши летчи­ки не могли и не должны были позволять себе никакой «самодеятельности» при выполнении боевых заданий.

Наши разведчики день от дня повышали качество раз­ведки. На некоторых самолетах были установлены фотока­меры, и летчики успешно применяли их, фотографируя цели. Раньше данные разведки почти целиком основыва­170

лись на визуальных наблюдениях летчика. Теперь же у нас в руках появились фотодокументы, и очень важные.

Фотокамера привнесла в разведполет дополнительную специфику. Маневрировать на истребителе, оборудованном аппаратурой для съемки, было труднее. Во время съемки летчик обязан был идти с определенной скоростью, строго выдерживая курс. Это делало самолет более уязвимым, и потому при вылетах на задание такие машины шли, как правило, с сопровождением. Особенно успешно освоили и применяли фотоаппаратуру летчики Пишкан, Самуйлик, Морозов, Шапиро, Ветчинин. Начальнику штаба полка пришлось создать специальную службу для обработки фо­тоснимков и дешифрования.

День 14 февраля запомпился большой радостью. С ут­ра в направлении к Ростову-на-Дону на разведку была вы­слана пара — вылетели отличные летчики Ячменев и Не­стеров. Вскоре они вернулись с докладом, что наши войска колоннами входят в город и в отдельных кварталах города видны очаги пожаров. Известие о том, что наши войска входят в Ростов-на-Дону, вызвало бурю ликования: качали всех подряд, обнимали друг друга. К исходу дня по радио было передано сообщение об освобождении городов Росто­ва-на-Дону и Красного Сулина. Полковник Сиднев прика­зал Николаю Баранову и мне готовиться к поездке в Рос­тов-на-Дону. Мы должны были осмотреть аэродромы в районе города и выбрать подходящий. Это означало, что нам предстоит базироваться вместе, чему я был несказанно рад.

16 февраля мы выехали в город.В Батайске мы попали в колонну автомашин, которая

небыстро двигалась по разбитой дороге. По обеим сторонам дороги было разбросано много разбитой фашистской тех­ники и каких-то документов, валялись трупы гитлеровцев. Всюду следы панического отступления. Через Дон машины двигались по наскоро сооруженному объезду по льду — мо­сты были взорваны. Везде были видны следы работы наших штурмовиков и артиллерии. Мы медленно ехали в окруже­нии жителей, которые везли на санках свой скарб, дрова.

Командир дивизии был в хорошем настроении, подшу­чивал над нами:

— Ну что, старые друзья, вновь будете базироваться вместе? Рады, наверное?

Я, не чувствуя подвоха, охотно подтвердил, что скучаю по своим старым однополчанам и очень рад предстоящему совместному базированию.

171

— Да и для дела полезно, — улыбаясь, продолжал Стад­иев. — Летчики Баранова у гвардейцев поучатся..*

И он хитро прищурился.Поворот в разговоре был неожиданным. Николай, ко­

нечно, этого стерпеть не мог:— Мы и сами, товарищ полковник, кое-чему поучим

этих гвардейцев...— Ну-ну, посмотрим, кто у кого будет опыт перени­

мать, — вполне миролюбиво закончил командир дивизии.Должен заметить, что полк Николая Баранова — быв­

ший мой 296-й истребительный авиаполк — был очень си­лен по своему составу и впоследствии тоже стал гвардей­ским. Вообще если говорить о сталинградских боях, то с лета 1942 года в дивизии перебывало немало полков. Я уже упоминал об 11-м полке, были и другие. Дивизия все время находилась в гуще сражений, несла огромную нагрузку, особенно в первой, оборонительной стадии сталинградской эпопеи, шла неизбежная убыль, и потому дивизию попол­няли то одним полком,' то другим. Но в конечном счете состав дивизии стабилизировался, она стала дивизией четы­рехполкового состава (9-й гвардейский, 2-й авиаполк, 296-й и наш 273-й авиаполки). Все полки со временем ста­ли гвардейскими. Дивизия, прошедшая трудную пору боев лета и осени сорок второго года, была необычайно сильна и составляла костяк истребительной авиации 8-й воздушной армии. Так получилось, что мне пришлось в разное время служить в трех полках этой дивизии, поэтому я знал лично почти всех опытных летчиков и со многими был связан крепкой дружбой. Но полк Николая Баранова, в котором я начал воевать, провоевал весь сорок первый и большую часть сорок второго года, дважды был ранен, конечно, оста­вался для меня родным.

...Незаметно за разговорами въехали в Ростов. Было и радостно и печально. Город сильно изменился. Казалось, он как человек после тяжелой болезни. В некоторых домах обвалились стены, лестничные пролеты повисли над пусто­той. Выбиты оконные рамы. Я помнил довоенный Ростов и Ростов лета сорок первого года, когда выписывался из госпиталя. Отсюда в августе сорок первого я отправлялся искать свой полк, который нашел под Запорожьем... К аза­лось, это было давпым-давно. Я смотрел па город с болью. Красивейшая улица Энгельса стала неузнаваема. Деревья были срезаны, в отдельных домах еще не были потушены пожары, сама улица была забита всяким хламом.172

На аэродроме было разбросано много авиабомб и дру­гих боеприпасов, валялись какие-то ящики — все та же картина разгрома и запустения. Из аэродромных построек сохранилось лишь одно целое здание. В районе взорванных и сгоревших бараков, в стороне от аэродрома, мы увидели частокол проволочных заграждений в два-три ряда. Валя­лись консервные банки, обрывки одежды. Видны были сторожевые пулеметные вышки, обрывки цепей — дтя со­бак. В том, что это был лагерь военнопленных, сомнений не было. Наши команды хоронили погибших солдат, другие подразделения занимались разминированием аэродрома и прилегающих к нему территорий. Командир дивизии дал необходимые указания об организации КП, наведении свя­зи, о размещении личного состава и расчистке летного поля. Стало быть, с этого аэродрома нам с Николаем Барановым и предстояло действовать в ближайшее время.

После перебазирования на ростовский аэродром летчики полка продолжали вести интенсивную воздушную разведку в полосе отступления гитлеровских войск и в их тылах. Полоса эта шла по реке Миус. К западу — от Таганрога до Мариуполя, к северо-западу — до Иловайока, Амвросиевки.

Авиация противника в тот период пыталась чем-то по­мочь своим отступающим войскам и совершала регулярные налеты на наши тыловые железнодорожные узлы. Таким важным узлом под Ростовом был Батайск. Истребители полка Баранова и 9-го гвардейского отражали эти налеты и прикрывали паши наступающие войска, но иногда и наш полк подключался к этой работе. Чаще всего мы вылетали на прикрытие Батайока.

В один из таких вылетов летчики нашего полка атако­вали на подходе к железнодорожному узлу большую группу вражеских бомбардировщиков. Нам удалось расчленить строй бомбардировщиков и сбить трех из них. Южнее Ба- тайска я атаковал Ю-88 и поджег его. Ю-88 быстро терял высоту и у самой земли взорвался. В те дни в придонских плавнях десятки фашистских самолетов нашли себе могилу.

Потеряв за несколько дней над Батайском немало само­летов, противник попытался ударить по нашим аэродромам в Ростове. К этому времени аэродромы охранялись не толь­ко истребителями с воздуха, но уже имели и вполне надеж­ное зенитное прикрытие. Гитлеровцы не досчитались еще нескольких бомбардировщиков, сбитых нашими истребите­лями и метким зенитным огнем. После этих неудач фаши­

173

сты оставили дальнейшие попытки бомбить наши аэро­дромы.

Между тем наступление в Донбассе продолжалось. По данным воздушной разведки, которую вели наши летчики, наносились на карты коррективы о перемещении войск противника, принимались соответствующие решения выше­стоящими штабами, одним словом, шла обычная для нас работа, и никаких отклонений от сложившегося ритма на­шей боевой жизни я не замечал. Но кое-какие отклонения были, о чем я иногда узнавал позже, случайно и только в силу драматически сложившихся обстоятельств...

Лейтенант Ячменев был молодым летчиком, но в нашем полку быстро зарекомендовал себя дельным и отважным воздушным разведчиком и легко вписался в ритм боевой работы. Несмотря на молодость, в воздухе он действовал хладнокровно, изобретательно и уверенно, и вскоре всем стало ясно, что это — летчик незаурядный. У меня доста­точно опыта в таких делах, и я нисколько не сомневаюсь, что из Ячменева получился бы со временем превосходный истребитель-разведчик. Однажды я узнал, что в воздухе Яч­менев делал кое-что и сверх задания.

Как-то раз, когда город Шахты еще был занят немцами, Ячменев, уроженец этого города, пролетая над своим домом, сбросил вымпел. Для этого он заранее приготовил гильзу из-под снаряда, вложил в нее записку и сбросил эту гильзу, привязав к ней длинную красную ленту. По счастью, гиль­зу подобрали ребятишки, и таким образом она попала по назначению. «Жив, здоров, хочу вас увидеть, родные... Моя полевая почта...» — написал в этом своем коротком посла­нии летчик. Нетрудно себе представить состояние Ячменева, который больше года не имел вестей из дому, зная, что родители остались на занятой врагом территории. И вот он над своим домом, искушение было слишком велико, и воз­никла эта идея с вымпелом. Но ведь вымпел мог поднять и полицай!..

Таким образом, находясь в еще занятом врагом городе, родители и сестра летчика узнали, что он не только жив и воюет, но что он, может быть, каждый день пролетает над городом в одном из тех быстрых краснозвездных ист­ребителей, что все чаще и чаще теперь стали появляться в шахтинском небе. И конечно, прислушиваясь к далекому гулу канонады, с трудом сдерживали нетерпение: ясно бы­ло, что недалек тот день, когда наша армия войдет в город. Этот день сулил им не только освобождение, но и долго­жданную встречу с сыном.174

Пропгла неделя, и другая, и третья...В один из дней марта я получил срочное задание: уста­

новить место выгрузки танков противника в районе желез­нодорожной станции Чистяково. Противник, намереваясь остановить наше наступление, подбрасывал резервы. На та­кое задание надо было посылать опытных летчиков, и я поручил это Ячменеву и Нестерову. С задания Нестеров вернулся один. Хорошо помню, с каким напряженным вни­манием слушал я Нестерова.

...Район сосредоточения вражеских танков они устано­вили довольно быстро. Район этот прикрывался сильным зенитным огнем. Ячменев снизился, уточняя расположение танков, и вражеские зенитчики сосредоточили на нем огонь нескольких орудий. Было зафиксировано прямое попадание в самолет Ячменева. Он упал возле железнодорожной стан­ции, ударился крылом о землю и переломился у фюзеляжа. Летчик погиб.

Прошло несколько дней. Полк продолжал воевать, и не­избежные потери постепенно приглушались радостью одер­жанных побед. Наши войска освободили город Ш ахты. И вот однажды, разыскав нас с большим трудом, в полк приехали родители Ячменева. Месяца не прошло с того дня, как их сын прямо с неба подал им весть о себе. И месяц этот — что такое месяц, если с момента разлуки прошло почти два года? — пролетел как один день. Они приехали в полк к сыну при первой же возможности, и весь полк снова по­лоснула острая, еще незаживш ая боль потери.

Как могли, мы старались утешить близких отважного летчика. Помогли им немного продуктами — время было го­лодное, край разорен дотла, а до нового урожая еще не близко. Отрядили провожатых на обратную дорогу. Единст­венный орден Ячменева — орден Отечественной войны I сте­пени — приняла на хранение его сестра. Родители летчика ненадолго пережили сына и скончались в конце войны...

Профессия летчика-истребителя сама по себе противо­показана людям пассивным, безынициативным, несамостоя­тельным. Она настоятельно требует развития других, прямо противоположных качеств. Для воздушного же разведчика смелость и инициативность — качества решающие.

В нашем полку людей, обладавших подобными свойст­вами, было немало, но среди них хладнокровием и умением в считанные секунды оценить обстановку и принять неожи­данное для противника решение отличался летчик Вален­

175

тин Шапиро, Был он сыном болыпевика-чекиста, получил прекрасное воспитание. Отец его перед войной занимал вы­сокий пост в пограничных войсках и в начале войны был среди тех, кто принял на себя первый удар фашистов, ве­роломно вторгшихся в пределы нашей страны. В самые тяжелые первые дни войны отец летчика пропал без ве­сти — скорее всего погиб в приграничных районах в При­балтике. Сын в то время учился в сталинградской летной школе, которую успешно закончил летом сорок второго го­да — как раз тогда, когда война вплотную подошла к Ста­линграду. Свою боевую биографию Валентин Ш апиро начал в тяжелейших сталинградских боях.

Я говорил о том, как тяжело было молодым летчикам втягиваться в боевую жизнь на Сталинградском фронте. Очень немногие из них остались в живых в те месяцы. Ва­лентин Ш апиро прошел сквозь сталинградские бои. Был ранен, но выжил и спустя полгода после начала своей бое­вой деятельности, несмотря на летную и боевую молодость, уже был закаленным и очень опытным воздушным бойцом. На земле это был немногословный, скромный человек, в воздухе — хладнокровный и умный боец, надежнейший бое­вой товарищ. После выполнения боевого задания он всегда докладывал обстоятельно, точно и только по существу дела, так что, как правило, после его докладов никаких дополни­тельных вопросов не возникало. Задания ему поручались сложные.

Однажды Шапиро вылетел с напарником на разведку вражеского аэродрома около станции Иловайская. Задание было непростое. Командованию стало известно, что па наш участок фронта противник перебросил новое авиационное соединение. Требовалось не только установить численность базирующихся на аэродроме самолетов, но и их принадлеж­ность.

Надо сказать, что разведка крупных вражеских аэро­дромов всегда относилась к одному из самых сложных ви­дов заданий. Во-первых, потому, что аэродромы, как пра­вило, хорошо прикрыты и зенитным огнем, и с воздуха. Во-вторых, потому, что подобное задание с большой высоты выполнить трудно даже при хорошей погоде: чтобы рас­смотреть опознавательные знаки вражеских самолетов, на­до снижаться. А снижаться над вражеским аэродромом — это уже совсем не просто: ведь маневр чаще всего проис­ходит прямо на глазах противника. В общем даже опытному летчику есть над чем подумать, прежде чем отправляться на подобное задание...176

Ш апиро это сложнейшее задание выполнил и по возвра­щении, как всегда, сдержанно и очень точно доложил о том, сколько самолетов базируется на этом аэродроме, какие именно это самолеты. И хотя доклад, как обычно, никаких сомнений у меня не вызвал и данные, которые привез лет­чик, были чрезвычайно важными, все же я почувствовал, что полет этот был достаточно необычным, а Шапиро по своей природной сдержанности, очевидно, опускает ряд де­талей, которые, надо полагать, считает второстепенными. Между тем из доклада летчика следовало, что он произвел на очень низкой высоте несколько заходов над вражеским аэродромом, а немцы не стреляли. Стрельбу они открыли только тогда, когда, выполнив задание, наши разведчики стали удаляться от объекта... Это было странным, и я по­просил подробнее рассказать об этом. И тут открылось любопытное обстоятельство.

...Когда Шапиро и его ведомый вошли в зону аэродрома противника, им неожиданно помогли сами немцы. Но это нужно было вовремя и правильно понять. Короче говоря, едва наши истребители появились в поле зрения наблюда­телей противника, как Ш апиро вдруг услышал по радио четко произнесенные русские слова:

— Видите ли вы посадочное «Т»?Спрашивала с земли женщина.В сложившейся ситуации вопрос прозвучал достаточно

неожиданно — вместо ожидаемых трасс эрликонов, вместо сконцентрированного огня зенитных батарей и возможного воздушного боя с Ме-109... Будь Шапиро менее опытным летчиком, он мог бы замешкаться с ответом, не сразу бы нашелся, как поступить и тем самым выдал бы свои сом­нения. А это, конечно, означало бы — в лучшем случае! — срыв боевой задачи... Но Шапиро без всяких колебаний включился в этот странный диалог:

— Посадочное «Т» вижу!С земли доброжелательным тоном последовало:— Производите посадку.И тут Ш апиро моментально понял, какой удобный слу­

чай неожиданно представился разведчикам.Сделав вид, что приказ ими принят, ведущий и ведомый

спокойно начали снижаться над вражеским аэродромом. Голос, прозвучавший с фашистской радиостанции, как бы охранял их от зенитного огня и атак «мессершмиттов». Раз­ведчики снизились до бреющего и прошли вдоль стоянок самолетов. Ведомый был чуть выше, Шапиро же шел над самой землей. Стоянки фиксировались отчетливо, но внаки12 Б. Н. Еремин 177

на самолетах разобрать не удавалось — слишком велика была скорость.

Тогда Шапиро пошел на второй заход. Он выпустил за­крылки, имитируя посадку, и, как он потом рассказывал, до предела «затяжелил» машину, уменьшив скорость. «Як» едва держался в воздухе на высоте не более полутора-двух метров над полосой. В конце полосы, сбоку, находилось какое-то аэродромное здание, возле которого собралось не­сколько десятков фашистских летчиков. Они с любопытст­вом наблюдали за действиями советского истребителя, де­лали жесты, переговаривались.

Только высокое летное мастерство помогало летчику держать машину в воздухе. В то же время он, пе переста­вая, вел по радио «гусарскую» болтовню с девицей, рас­спрашивая ее о всяких пустяках и ничем не выдавая своего напряжения. Больше всего его волновало в тот момент, говорил он, чтобы его напарник, с которым он не мог пе­рекинуться словом, правильно его понял. Дело в том, что напарником у него был летчик, незадолго до этого вылета вернувшийся из госпиталя. Летчик опытный, но своего ведущего он 8нал мало. «Поэтому, — говорил Валентип, — мог и пе разобраться что к чему и шарахнуть... Я же дей­ствительно почти полностью имитировал посадку...»

Вражеская радиостанция, но понимая характера манев­ра Шапиро, вдруг взорвалась нетерпеливыми призывами поскорее производить посадку. Но Шапиро, умело подобрав скорость и высоту, все-таки уже рассмотрел вражеские ма­шины. Он начинал очередной разворот над аэродромом — теперь ему надо было немедля пабирать высоту и уходить,— как вдруг произошла осечка. Причину воплей с радиостан­ции он понял быстро: над аэродромом появился Ю-88 и стал заходить на посадку. Все складывалось как нельзя лучше: можно было сделать вид, что оп уступает полосу 10-88, атаковать его и уходить. Но тут нервы подвели ведо­мого: увидев вражеский бомбардировщик, он внезапно от­крыл по нему огонь с очень большого расстояния. Ю-88 развернулся и стал уходить. Остальное Шапиро делал чисто автоматически: он слегка довернул свой «як» и почти в упор дал длинную очередь по фашистам, скопившимся воз­ле аэродромной постройки. Затем, подав команду ведомо­му, на бреющем на большой скорости стал уходить. С силь­ным опозданием вслед им ударили вражеские зенитки...

Вот такой был вылет... По возвращении Шапиро нари­совал на схеме конфигурацию всех стоянок самолетов. Д ан­ные этого разведвылета были очень важными. Они исполь­178

зовались для нанесения ночного бомбардировочного удара по этому аэродрому.

Я не случайно попросил Ш апиро рассказать о деталях этого вылета: я знал, этот летчик излишне сдержан при докладах. Обнаружилось это однажды неожиданным обра­зом. Полк базировался недалеко от линии фронта, наши войска наступали, и противник пытался сдерживать на­ступление частыми бомбардировками, которые он произво­дил мелкими группами Ю-87 и Ю-88. В те дни не исклю­чалось, что какой-нибудь одиночный немецкий бомбарди­ровщик или небольшая группа попытается бомбить и наш полевой аэродром. Поэтому я иногда поднимал летчиков в воздух дежурить над аэродромом. И однажды поднял Ш а­пиро. При этом предупредил его, что от аэродрома он от­ходить никуда не должен и что буду на связи. Он дейст­вительно кружил над аэродромом в пределах визуального наблюдения с земли, но иногда облака закрывали аэро­дром, и тогда я запрашивал его по радио, а он отвечал, что обстановка в воздухе спокойная.

Ш апиро патрулировал над аэродромом один. Резон был в том, что с одиночным бомбардировщиком он прекрасно справился бы, а если бы подошла группа, то у него вполне хватило умения завязать бой и помешать группе с ходу нанести удар, а я тем временем мог бы сразу поднять ему на помощь других истребителей. Все шло нормально, но вдруг на какой-то мой вызов летчик не ответил. Я подо­ждал несколько минут и снова вызвал его. На этот раз Шапиро отозвался сразу и снова доложил, что обстановка в воздухе спокойная. На мой вопрос, почему он не ответил на предыдущий вызов и куда он уходил, Ш апиро как ни в чем не бывало доложил, что он никуда не уходил и что обстановка в воздухе спокойная. Но я уже понял, что он куда-то отлучался. Это было нарушением дисциплины, и потому я решил по окончании полета как следует «пропе­сочить» летчика.

Шапиро произвел посадку, доложил о выполнении зада­ния, еще раз повторив, что обстановка в воздухе была спо­койной, а я, выслушав, сделал ему замечание за нарушение дисциплины в воздухе. Он выслушал это совершенно не­возмутимо. И в тот момент, когда я делал летчику замеча­ние, вдруг зазвонил телефон и из вышестоящего штаба попросили объявить летчику Ш апиро благодарность. Ока­зывается, в тот момент, когда он не вышел на связь, он заметил над линией фронта «раму» — немецкий корректи­ровщик артогня ФВ-189, — тут же атаковал ее и сбил на12* 179

глазах у представителя штаба воздушной армии и назем* ного командования. Но поскольку при этом он действи- тельно на несколько минут отлучился из указанной ему зоны патрулирования, то он предпочел о проведенном бое сразу не докладывать... Пришлось уже мне перестраиваться и объявлять летчику благодарность, которую он принял все с той же присущей ему невозмутимостью...

Валентин Ефимович Шапиро до конца войны произвел 592 боевых вылета. Дважды был ранен. Стал Героем Совет­ского Союза. Ныне он полковник запаса, и немало его вос­питанников служат сейчас в частях ВВС.

В течение зимних месяцев наступления мы сменили не­мало аэродромов. В Ростове-на-Дону задержались. Здесь наша жизнь в бытовом отношении стабилизировалась.

В каждом полку, вероятно, был свой баянист. В нашем полку его долго не было. Наконец у нас появился сержант Ткаченко — общительный и доброжелательный человек, знающий специалист и прекрасный баянист. Ткаченко по­любили в полку. Баян сержанта стал такой же привычной и неотъемлемой частью нашего быта, как и все остальное. Вскоре нам стало казаться, что Ткаченко был у нас всегда, хотя — спустя много лет могу чистосердечно признаться — мы его просто-напросто «украли»... Сманили из одной ты­ловой части... Услышали как-то летчики баян и не захо­тели расставаться с баянистом. Стали агитировать: «Иди к нам. В гвардейском авиационном полку будешь служить...» Одним словом, сманили... Доложили мне. И хотя потом бы­ли серьезные хлопоты, Ткаченко остался в полку,

К слову: на ростовском аэродроме я однажды совершен­но неожиданно услышал рояль. До войны я с удовольствием слушал фортепианные концерты. Я вообще люблю этот инструмент. И вот однажды на полевом полуразрушенном аэродроме в Ростове среди привычных звуков самолетных моторов, машин и разной прочей техники — какие еще зву­ки услышишь на аэродроме? — я вдруг услышал пробиваю­щуюся строгую мелодию. Мы, летчики, только что группой вернулись с задания, доложили о вылете и пошли в столо­вую. И там я услышал эвуки рояля...

Оказалось, инструмент каким-то чудом сохранился в соседнем разрушенном помещении. Осторожно, словно от этого мелодия могла прерваться, вошли мы в помещение. Там среди всякого хлама стоял старый, поцарапанный и, очевидно, никому не нужный рояль. Вокруг рояля собра­лось несколько солдат,480

Первое, что я увидел, — пальцы на клавишах. Заско­рузлые, большие, неровные, они никак не подходили к бе­лым клавишам. Словно стесняясь своей грубой силы, она осторожно касались клавиатуры, и старый рояль отзывался знакомой и строгой мелодией. По-моему, то была одна из сонат Бетховена. Порою пальцы солдата не попадали на нужную клавишу, и тогда в строгую мелодию тоскливо врывалась фальшивая нота. Но что это значило в сравне­нии с тем неожиданным удовольствием, которое мы испы­тывали оттого, что впервые за много месяцев слышали му­зыку, которая уводила нас в прежнюю жизнь, в довоенные времена.

Впоследствии, когда война велась уже за пределами нашей страны, мне еще раз довелось слышать игру на роя­ле. Но по ощущению я и сравнить не могу то впечатление с этим, которое я испытал в разрушенной постройке рос­товского аэродрома, вернувшись из воздушного боя над Батайском.

Ежедневно под вечер, когда полеты были уже законче­ны, личный состав полка собирался на ужин. Может пока­заться, что не такое уж это важное дело — ужин, чтобы о нем специально оповещать читателя. Однако же не будем спешить с выводами.

Еще во время боев по ликвидации окруженной под Ста­линградом вражеской группировки я обратил внимание па то, что летчики полка очень редко бывают все вместе. Все дни проходили в напряженной работе: одни пары вылетали на боевые задания, другие возвращались, все это происхо­дило в разное время, и такая рабочая чехарда длилась с утра до вечера, дотемна, а вечером, конечно, усталость бра­ла свое — надо было успеть отдохнуть и подготовиться к следующему боевому дню. Все было понятно, но тем не менее ситуация казалась парадоксальной: полк сильный и дружный, но вот все вместе люди собираются редко — жи­вут и воюют рядом, но при этом как бы разделены во вре­мени. И я ввел единое время для ужина всего летного состава.

Сначала сделать это мне не удавалось: мешали частые перебазирования, да и работали мы некоторое время отдель­ными группами с разных аэродромов. Но к тому времени, когда был освобожден Ростов-на-Дону, это нововведение уже вошло в силу и оказалось чрезвычайно полезным. Ве­роятно, сама по себе потребность собираться хотя бы раз в сутки всем составом отвечала душевному состоянию лет­чиков, поскольку наш полковой ужин очень быстро превра­

181

тился в прочный ритуал, просуществовавший без измене­ний до конца войны. На каком бы аэродроме мы ни нахо­дились, столовая наша всегда принимала один и тог же вид: три больших стола для летчиков трех эскадрилий (каждой эскадрилье — свой стол) и в середине — четвертый стол, поменьше, — для командного состава полка. И все летчики, от новичка до ветерана, зпали, что ужин не нач­нется, если хоть один человек не займет своего места. По­этому на ужин собирались с завидной организованностью. Здесь в неофициальной и вполне демократической обстанов­ке мы могли обсудить кое-какие события прошедшего дня; здесь после трудных одержанных побед мы могли сбросить напряжение и даже пели общие любимые песни; здесь, ког­да все были вместе, мы поддерживали друг друга в тяж е­лые дни потерь и вспоминали погибших товарищей; здесь м ы — командир, комиссар, начальник штаба и инженер полка — были не только старшими по должности, но и про­сто старшими товарищами. Наш полковой ужин оказался средоточием той душевной, человеческой атмосферы, кото­рая необходима каждому воюющему человеку. Спустя много лет после войны как-то во время одной из встреч с одно­полчанами вспоминали мы разные эпизоды военных лет, и летчик Иван Янгаев (ныне генерал, а в сорок третьем го­д у — новичок в полку) рассказывал, как он был подбит и как его наши артиллеристы доставили в полк на следую­щий день к вечеру. «Прямо к полковому ужину поспел»,— заметил он через тридцать с лишним лет с таким удовлет­ворением, словно это и по сей день имеет для него большое значение...

Каждый вечер в определенное время, которое диктова­лось обстановкой и напряжением прожитого дня, по моему сигналу ужин завершался, и все отправлялись на отдых. А с утра, с рассвета, снова вылеты по жесткому графику. График соблюдался неукоснительно, и весь режим строился таким образом, чтобы летчики успевали отдохнуть и нахо­дились бы в хорошей форме.

В сорок третьем году на должность начальника штаба нашего полка был назначен капитан Анисим Иосифович Ю р­к о в — дельный штабист, очень корректный, тактичный и ува­жаемый в полку офицер. Мы с ним прекрасно сработались.

Однажды Анисим Иосифович сказал мне:— Борис Николаевич, нам в полк хотят двух девушек

дать.182

У нас в полку среди технического состава были девуш­ки — механики по вооружению, укладчики парашютов. В принципе на штатных должностях во всех этих службах людей хватало, поэтому на сообщение начальника штаба я недоуменно отреагировал:

— Зачем, Анисим Иосифович?— Да я и сам толком не знаю, — честно признался на­

чальник штаба. — Летчицы...А... Тут мне стало ясно, о ком идет речь.Еще в дни боев под Сталинградом в 8-ю воздушную ар­

мию стали прибывать девушки, которые получили летную подготовку в группе Марины Расковой. Тогда в нашу ди­визию прибыли летчицы-истребители Лиля Литвяк и Катя Буданова.

Вообще-то участие женщин в Великой Отечественной войне в качестве летного состава у нас больше известно по знаменитому женскому 46-му гвардейскому полку легких ночных бомбардировщиков. Летали они на По-2. Но было немало женщин, летавших на боевых самолетах. В том числе — на истребителях. К этой группе и принадлежали прибывшие к нам в дивизию Лиля Литвяк и К атя Буда­нова.

Ж енщина военный летчик — факт незаурядный. А жен­щина-истребитель — беру смелость утверждать — явление уникальное. Полеты на истребителях в авиации всегда от­носились к наиболее сложному виду полетов вообще. Есть ряд профессий, которые не случайно считаются мужскими. К таким относится и профессия летчика-истребителя. Ведь если говорить о вещах самых простых, то даже в обычном полете управление истребителем требует основательной фи­зической подготовленности от пилота. А перегрузки в бою! Перегрузки бывали такие, что не всякому здоровому муж­чине под силу! Поэтому тот факт, что девушки неплохо летают на истребителях, уже говорил в их пользу. Но ведь им предстояло не просто летать, им предстояло воевать. Я прекрасно знал, с каким сильным и беспощадным про­тивником им придется столкнуться. Поэтому, отдавая дань искреннего уважения этим славным девушкам, жаждущим окунуться в гущу боевой работы, я все же испытал тревогу после сообщения начальника штаба.

Судя по всему, подобные чувства были не чужды и пол­ковнику Сидневу, так как он не торопился выпускать де­вушек на боевое задание и довольно долгое время (по тем условиям) ограничивал их деятельность учебно-тренировоч­ными полетами. Я уже говорил о том, что самая тяж елая

183

судьба была у молодого пополнения, попадавшего на Ста­линградский фронт. И потому полковник Сиднев выжидал и не спешил посылать девушек в бой.

Однако всему есть предел. Настал день, когда девушки должны были приступить к боевой работе в составе одного из полков дивизии. Почему-то они хотели воевать в составе именно нашего полка. На этом настаивала более решитель­ная и бойкая Лиля Литвяк. И вот как-то в столовой мы оказались за одним столом: командир дивизии, девушки и я. Помню, как Сиднев, посмеиваясь, сказал:

— Что же это вы, товарищ командир, отказываетесь принимать в полк таких замечательных девушек?

К тому времени я уже знал, что рано или поздно мне придется обсуждать этот вопрос. Я даже мысленно не мог представить, как я посылаю этих девушек во вражеский тыл — а ведь если они попадут в мой полк, им придется летать на разведку. Тут иной раз с трудом сдерживаешь волнение, когда ожидаешь возвращения опытнейшего воз­душного аса, у которого за плечами сотни боевых выле­тов.., И вот мне придется посылать на такие задания деву­шек... Это в моей голове не укладывалось, и потому я твер­до решил: пусть обижаются, пусть считают меня человеком бесчувственным, но полк наш ведет слишком специфиче­скую боевую работу, и потому я девушек взять не могу.

После реплики командира дивизии Лиля Литвяк (заме­чательная была девушка, умница, с настоящим характером истребителя и... сорвиголова) шутливо бросила:

— Да просто майор Еремин, как видно, побаивается нас, товарищ полковник!

И девушки рассмеялись. Несмотря на то что они хотели таким образом задеть мое самолюбие, я не клюнул на шут­ливо-иронический тон и, объяснив причины своего отказа, сказал, что, на мой взгляд, было бы более целесообразным назначить девушек в тот полк, который в основном выпол­няет задачи по прикрытию наших наземных войск. Впро­чем, чтобы у них не создалось впечатления, будто их бое­вая судьба зависит от моего желания или нежелания (а мой голос и в самом деле был только совещательным, но никак не решающим), я, отвечая Лиле Литвяк, в том же шутли­вом тоне добавил:

— Зря вы, девушки, беспокоитесь оттого, что ваша судьба зависит от моего решения.

Тут я покосился на командира дивизии и сказал:— Уверяю вас, что полковник Сиднев решит этот воп­

рос в наалучшем варианте...184

Б. А. Сиднев усмехнулся и заметил:— Однако командир полка — неплохой дипломат!Вскоре после этого разговора Лиля Л итвяк и Катя Бу­

данова были назначены в 296-й полк Николая Баранова. Я слышал, что в полку их приняли хорошо, что они успеш­но начали воевать и в первых же боевых вылетах неплохо себя зарекомендовали. Несколько больше я был наслышан об успехах Лили Литвяк потому, что ее взял к себе в ведо­мые один из лучших летчиков полка, участник боя «7 про­тив 25», мой друг и бывший мой ведомый Алексей Соло­матин. За короткое время он научил Лилю многим премуд­ростям воздушного боя, и вскоре они стали неразлучной парой — и в воздухе и на земле. На личном счету девушек стали появляться сбитые фашисты. В полку Николая Ба­ранова девушки обрели свою боевую судьбу, свой фронто­вой дом и надежную дружбу боевых друзей. На земле са­молеты Лили Литвяк и Кати Будановой обслуживали тоже девушки: техник Инна Паопортникова (Плешивцева) и механик Валя Краснощекова. Жили девушки дружно, сво­им маленьким коллективом, и безропотно переносили все трудности фронтовой жизни.

Что же касается нашего полка, то у нас девушки в жа­ру и в зимнюю стужу готовили к вылетам боевую технику, выполняя нелегкую работу по набивке снарядов в ленты магазинов, чистили оружие, помогали техникам проводить другие работы. Мы иногда вылетали по 4—5 раз в день. Наши девушки работали беспрерывно. Труд их порой был малозаметен, но совершенно необходим для нормальной боевой жизни полка.

Работу девушек контролировали опытные специалисты. Одного я очень хорошо помню — это был механик по воору­жению старший сержант Дмитрий Александрович Пушкин. С ним мы служили в сорок втором году еще в полку Ни­колая Баранова. В послевоенные годы Д. А. Пушкин окон­чил институт и ныне работает директором одной из школ под Ленинградом. Обучали девушек и такие мастера своего дела, как техники Припусков и Букарь, инженеры Сочнев и Красовский.

У меня сохранилась фотография, где девушки полка сфотографировались с баянистом сержантом Ткаченко. Все в военной форме, кроме одной, у которой, очевидно, сохра­нилось гражданское платье с мирного времени. Вероятно, решила сфотографироваться в этом платье, чтобы все ви­дели, какими они были до войны. Покрасовалась перед объективом — и снова военная форма, оружие, самолеты...

185

Ha Миусе гитлеровцами был создан мощный оборони­тельный рубеж, который они назвали Миус-фронт. По мере приближения наших войск к Миус-фронту ожесточенность боев на земле и в воздухе нарастала. Противник усилил авиационную группировку на этом участке. То же самое предпринимали гитлеровцы для усиления своих наземных войск. Они рассчитывали на этом рубеже остановить дли­тельное наступление наших армий, и мы это сразу почув­ствовали, как только приблизились к реке Миус.

Б. А. Сиднев на одном из совещаний обратил внимание командиров полков на необходимость совершенствования личного состава в пилотаже, и я убедился, что даже в ус­ловиях неослабевающих боев надо было находить время, чтобы совершенствоваться в умении владеть самолетом. Мы уделяли технике пилотирования много внимания, и это вскоре нам пригодилось в ожесточенных воздушных боях.

Кроме этого, мы еще успевали потренироваться в стрель­бе по наземным целям. Для этого в качестве мишеней ис­пользовали поврежденные фашистские самолеты. Когда обстановка потребовала, мы организовали и тренировочные бомбометания с истребителя; все это, как оказалось впо­следствии, мы сделали своевременно и с большой пользой для себя.

Неожидапно нам пришлось выполнять и совершенно но­вую для нас задачу — корректировать артиллерийский огонь. У противника для этой цели был неплохой самолет— ненавистная нашей пехоте «рама». Мы же использовали для корректировки артогня истребители, что потребовало специальной подготовки летчиков. Требовалось совершен­ствовать радиообмен, умение пользоваться кодированной картой и считывать карту по местности при взаимодейст­вии с артиллеристами. Поскольку мы занимались воздуш­ной разведкой, то элементы такой работы в определенной мере были нам знакомы. Но тут потребовалось доводить их до совершенства.

Истребитель — скоростной самолет. Представьте себе летчика-истребителя, корректировщика, который ходит над линией фронта туда-сюда в отведенном ему районе. На ко­ленях у него лежит крупномасштабная карта, на которой условными значками нанесены артиллерийские позиции противника, пулеметные гнезда, штабные блиндажи, зем­лянки, отдельные огневые точки и так далее — все, что лежит в полосе перед командиром-артиллеристом. И вот летчик должен не только уметь быстро и грамотно читать карту, но и — что самое главное — в считанные секунды

186

сличать карту с местностью, находить замаскированные пе­ли, видеть разрывы своих снарядов и тут же по радио пе­редавать на землю поправки. Само собой разумеется, что при этом он должен следить за воздухом, иначе он станет легкой добычей вражеских охотников.

Каждая функция в отдельности вроде бы проста. Вся сложность в том, что таких простых функций много и они как бы спрессованы в кратчайшие промежутки времени. От летчика-истребителя в этой работе требуется не только элементарная грамотность, но и быстрая реакция, связан­ная с чрезвычайно напряженным вниманием. Такой опыт был, конечно, только у разведчиков. Поэтому с корректи­ровкой огня наш полк справлялся лучше, чем другие.

Мы выделили для этой работы звено Гурулева — четы­рех летчиков. Поначалу им было трудно, но потом они не только освоились, но и вошли во вкус, видя, как по их по­правкам артиллеристы метким огнем поражают замаскиро­ванные цели противника. Эго была ювелирная работа, не лишенная известного азарта, и наши ребята — Гурулев, Ветчинин, Мазуренко — приобрели в те дни многих друзей в подразделениях наземных войск. Этим летчикам полк обязан многими благодарностями, полученными от коман­дования наземных частей. На одном из совещаний в штабе воздушной армии Т. Т. Хрюкин был недоволен тем, как это дело поставлено в других частях, и в разговоре с команди­рами заметил: «Вон у Еремина и артогонь корректируют и корректируют неплохо...» Командующий был скуповат на похвалы, поэтому его одобрительный отзыв даже в таком контексте стоил очень многого.

Весной сорок третьего года наш полк не только вел напряженную боевую работу, но и довольно много времени уделял разнообразным видам учебы. Все, что можно было «выжать» в области боевого применения истребителя, мы испытали, оттренировали и ко всем видам боевой работы были готовы. При этом требовалось постоянно совершенст­вовать методику занятий, что совсем не просто в условиях фронтовых будней.

В апреле 1943 года нас известили о том, что полку бу­дет вручено гвардейское знамя. И хотя мы уже несколько месяцев — от даты Указа — числились гвардейским полком, но настоящее осознание своей причастности к гвардии по­является у воина в тот момент, когда его части вручают гвардейское знамя.

Вместе с замполитом, начальником штаба и его замести­телем мы обсудили все вопросы, связанные с проведением

187

столь торжественного ритуала. Наиболее волнующим для вас тогда был вопрос об экипировке личного состава. К ак известно, с января 1943 года в Красной Армии были вве­дены новые знаки различия. Все мы привыкли к своим треугольникам, кубарям, шпалам, а о погонах знали только во газетам да по последним документальным кинокартинам и выпускам кинохроники. К тому же наше обмундирование изрядно поизносилось. При построении личного состава в глаза в первую очередь бросалась пестрота и разноцветные одежды, особенно у техников и механиков. Все прошедшие месяцы мы в первую очередь заботились о том, чтобы на­ши люди были одеты потеплее и чтобы обмундирование можно было регулярно и вовремя выстирать, а личному составу — помыться в бане. Свое заношенное старенькое обмундирование мы привыкли ценить и носили с достоин­ством. Теперь же вопрос стоял по-другому, и оказалось, что переодеть полк — задача очень и очень не простая. Я вспомнил своего погибшего однополчанина Васю Новго- родцева, который даже в самые жаркие дни сталинградских боев отличался отменной выправкой и опрятностью. Мы делали тогда по пять-шесть вылетов в день, все с боями. Но как бы мы ни спешили, Вася всегда находил время, что­бы перед вылетом вычистить сапоги щеткой. Щ етку его механик всегда держал наготове. В той обстановке это вы­глядело причудой, и Новгородцеву задавали всякие ехидные вопросы. Но Вася спокойно отвечал: «Во время боя вверх ногами не люблю дышать пылью со своих сапог, хоть пыль и сталинградская». Возвращаясь после боя, Новгородцев стряхивал с себя щеткой пыль — ее и в воздухе хватало — опять чистил сапоги и только после этого считал, что бое­вой вылет полностью завершен. Вообще-то есть в этом глу­бокий смысл: подобная дисциплинированность даже в от­ношении одежды в самые трудные моменты поддерживает человека, не дает ему расслабляться и опускаться. Вася Новгородцев погиб в тяжелых августовских боях...

К ак мы однако же ни старались — переодеть полк в новую форму не смогли — ее просто еще не успели подвез­ти. Постирали и выгладили имеющееся обмундирование. Кто получил — прикрепил знак «гвардия».

22 апреля полк был построен на поле аэродрома. Я все же волновался за внешний вид личного состава и за свой собственный, хотя было сделано все, чтобы полк и я сам выглядели вполне прилично. Для вручения полку гвардей­ского знамени на аэродром прибыли командующий воздуш­ной армией Т, Т, Хрюкин, командир дивизии Б , А. Сиднев,188

начальник штаба дивизии Д. А. Суяков и другие предста­вители командования.

После оглашения У каза о преобразовании 273-го истре­бительного авиаполка в 31-й гвардейский Т. Т. Хрюкин ска­зал, что гвардейское звание призывает личный состав при­умножать боевые успехи, напомнил о высокой ответствен­ности, которую налагает на всех нас звание гвардейцев.

Командующий вручил мне древко знамени. Тяжелое бархатное полотнище вишневого цвета касалось руки. Я по­вернулся лицом к строю, опустился на колено и поцеловал край полотнища. Преклонил колени и весь личный состав полка. Я зачитывал текст гвардейской клятвы, и полк, как эхо, повторял эти слова за мной: «...мы клянемся!.. Смерть немецким оккупантам!»

Под гвардейским знаменем полк прошел церемониаль­ным маршем перед командованием армии и дивизии. Этим и завершилось торжество.

Офицеры штаба поздравляли меня. «Молодцы, гвардей­цы! Хорошо прозвучала клятва и прошли лихо, хотя одеты были разношерстно».

Сейчас, окидывая мысленным взором тот строй, я могу сказать, что полк свою клятву выполнил, с честью пронес гвардейское знамя до великой Победы. Многие из тех, кто тогда стоял в строю, стали Героями Советского Союза. По­чти весь состав неоднократно был награжден орденами и медалями. А в послевоенные годы бывшие гвардейцы, уво­лившись из армии, восстанавливали разрушенпое хозяйство страны и воспитывали подрастающее поколение.

МИУС-ФРОНТ

В начале марта сорок третьего года наши войска на юге еще продолжали наступать. Войска Южного фронта пресле­довали противника вдоль побережья Азовского моря в нап­равлении на Таганрог. Противник, прикрывая свой отход, вел арьергардные бои и занимал мощный оборонительный рубеж по реке Миус. После многомесячного зимнего наступ­ления, начавшегося в ноябре 1942 года под Сталинградом, наши войска не смогли с ходу взломать миусский оборони­тельный рубеж. Перед рекой Миус наступление было оста­новлено, и фронт стабилизировался.

Части нашей дивизии, как и другие соединения 8-й воз­душной армии, продолжали поддерживать боевые действия наземных войск, совершенствовали свое аэродромное базы-

189

рование, подтягивали тылы, пополнялись летным составом, самолетами.

В период спада боевой активности возрастает значение всех видов разведок, в том числе, конечно, и воздушной разведки, которая позволяет оперативно собирать информа­цию о противнике. Противник же в свою очередь уделяет большее внимание борьбе с воздушными разведчиками.

Наш полк затишья не имел. Задачи в тот период нам ставились сложные. Мы занимались сбором информации, которая вскрывала характер обороны противника на Миус- фронте, выявляли перегруппировку войск, устанавливали места базирования вражеской авиации. Часто мы проводи­ли полеты в сложных метеоусловиях при возрастающем раз­нообразном противодействии в районах, где были располо­жены интересующие нас объекты. Эти районы усиленно прикрывались зенитной артиллерией и истребителями, и до­бывание нужных сведений часто стоило нам дорого. В тот период среди летного состава увеличились потери. Мы вы­нуждены были посылать усиленные группы (часто наши разведчики ходили с прикрытием) и постоянно искать но­вые тактические приемы.

В ту пору мы систематически вели разведку в районе железнодорожных станций противника, в том числе — Амв- росиевки. Район этот был насыщен вражеской авиацией и хорошо прикрыт зенитной артиллерией. Почти в каждом вылете нашим разведчикам приходилось вести там воздуш­ный бой. Ставя задачу на вылет в подобные районы, я всег­да старался прочувствовать настроение и душевное состоя­ние летчика, которому предстояло выполнять задание. И ес­ли ведущий пары иногда, как бы советуясь, говорил: «Мо­жет, четверкой пойдем, товарищ командир?» — то я обычно в таких случаях соглашался сразу. Район тяжелый, задача у разведчиков трудная, ведущему в такой ситуации виднее. И я посылал дополнительную пару, в обязанности которой входило прикрыть разведчиков.

Однажды из района Амвросиевки не вернулось два на­ших разведчика. Такое у нас бывало очень редко. Конечно, разведчикам часто приходилось вести воздушный бой над тылами противника, но летчики полка были умелыми ист­ребителями и опытными воздушными бойцами. Даже в са­мых драматических обстоятельствах они, как правило, на­ходили выход* Если же противнику удавалось сбить одного летчика, то мы потом, как правило, долго анализировали характер действий разведчиков над целью, чтобы разобрать­ся в том, правильно ли они оценили обстановку, какие до­190

пустили ошибки. Но чтобы не вернулась с задания пара — кажется, этот случай у нас был единственным. Не имея никаких данных о том, как складывался этот вылет, мы предположительно решили, что оба наших разведчика по­гибли в воздушном бою. Либо — был и такой вариант — один был сбит зенитным огнем, а другой, оставшись без напарника, вынужден был принять воздушный бой и тоже погиб.

О судьбе разведчиков я узнал лишь после войны. В 1950 году один из двух летчиков, не вернувшихся тогда из-под Амвросиевки, лейтенант Дементьев, нашел меня и в дета­лях рассказал подробности того неудавшегося разведыва­тельного полета.

Нашим летчикам действительно в районе Амвросиевки пришлось вести напряженный воздушный бой. В этом бою напарник лейтенанта Дементьева был сбит. При попытке оторваться от преследователей самолет Дементьева был под­бит, и пришлось ему выпрыгивать над территорией, занятой врагом. Летчик попал в лагерь для военнопленных, однако пробыл там недолго: стремительным ударом наши войска очистили местность, в которой находился этот лагерь, и вме­сте с другими военнопленными Дементьев был освобожден. Для людей с такими судьбами, как у Дементьева, те годы были очень нелегкими.

После освобождения нашими войсками города Ейска и подготовки аэродрома я получил приказ посадить на этот аэродром эскадрилью для выполнения воздушной разведки в районах западнее Тагапрога и над морем. Кроме этого, нам была поставлена задача совместно с группой штурмови­ков не допустить движения судов по морской трассе Таган­рог — Мариуполь. Некоторое время нам предстояло действо­вать не совсем в привычных для нас условиях — над морем.

Выполнение этой задачи я поручил командиру эскад­рильи капитану С. И. Евтихову, заместителю по политчасти М. Д. Тиунову, летчикам Нестерову, Сучкову, Никулину, Ворсанахову, Дудоладову и другим. Сам я в те дни тоже нередко совершал полоты над морем. Немало различных судов с живой силой и техникой противника было потопле­но в тот период нашими летчиками.

Одновременно мы продолжали вести воздушную развед­ку к западу от Таганрога. Один из таких вылетов я выпол­нил в паре с лейтенантом Николаем Глазовым в мае сорок третьего года. Мы подошли к Мариуполю со стороны моря. Начала бить вражеская зенитка, но разрывы были выше нас, и мы, маневрируя, начали снижаться. Просмотрели же­

191

лезную дорогу и шоссе, ведущее на север от города, развер- нулись и снова вышли к морю.

В это время из Мариуполя на восток шли два буксир­ных катера. Катера тянули небольшие широкие баржи. На баржах стояли автомашины, лежали какие-то ящики. Мы отчетливо различали также фигурки солдат. Двигались бук­сиры медленно, поэтому далеко уйти не могли.

Мы вернулись в Ейск, зарядились и с группой Ил-2 вы­летели на штурмовку этих барж. На море — штиль. Пенные буруны за катерами были хорошо видны издалека. Подошли к буксирам. С одной из барж слабо стала бить пушка — эр- ликон. Штурмовики перестроились в пеленг и с небольшо­го разворота атаковали. Один из буксиров загорелся, на нем стали обрубать трос. Освободившись от баржи, буксир зиг­загами попытался отойти к берегу и выброситься на мель. Его накрыли бомбы Ил-2. Затем штурмовики переключи­лись на баржи. Мы с Глазовым снизились и атаковали вто­рой буксир. Били по рулевой рубке. Видели, как гитлеров­цы прыгали с катера в море. Горящий катер, развернувшись к берегу, сел, как видно, на мель.

Подобные атаки не всегда заканчивались для нас столь благополучно. Иногда мы несли потери от зенитного огня с атакуемых судов. Редко, но бывали и воздушные бои. В одном из них — был бой с группой Ме-109 — был сбит летчик Линьков, Ему удалось выпрыгнуть из горящего «яка». Прыгнул он затяжным прыжком, парашют раскрыл у самой воды. Купол парашюта отнесло ветром в сторо­ну. Спасла Линькова «капка» — надувной жилет. Он при­воднился у берега, занятого нашими войсками, и вскоре его подобрали наши моряки с какого-то катера.

При выполнении разведывательных полетов в тыл про­тивника мы часто сбрасывали тысячи листовок в районах населенных пунктов и над позициями войск противника. Эту задачу перед нами ставило политуправление Южного фронта. Л етая над вражескими позициями, мы выпускали посадочные щитки, которые прижимали довольно большое количество листовок. Листовки разбрасывались на больших площадях двумя белыми шлейфами. Нередко мы брали лис­товки и в кабину.

В периоды затишья действия воздушной разведки уси­ливались с обеих сторон. Чащ е всего в утренние часы и в сумерки над нами то и дело надрывно гудели тяжелые не­мецкие самолеты: Хе-111, Ю-88 или «Дорнье». Они кружи­ли над нашими тылами, иногда бросая над населенными пунктами бомбу или две, беспокоя наши войска, создавая192

панику у населения. Командир дивизии среди прочих за­дач требовал решительно вести борьбу с вражескими воз­душными разведчиками. Будучи отличным летчиком, пол­ковник Б. А. Сиднев получил в свое распоряжение самолет JIa-5, освоил ночную посадку на нем и неоднократно выле­тал на перехват вражеских самолетов. Мы учились у него высокой культуре владения боевой техникой, он был ини­циатором постоянной учебы летного состава.

Нам необходимо было знать особенности самолетов про­тивника. После разгрома под Сталинградом противник бро­сил на аэродромах много боевой техники, в основном неис­правной. На земле мы имели возможность посмотреть мно­гие вражеские машины. Но хотелось — очень хотелось! — заполучить, скажем, исправный Ме-109. Этот истребитель был основным нашим противником в воздухе, и нам необхо­димо было прочувствовать его в полете, в тренировочно- учебном воздушном бою. Только так можно до конца уз­нать, на что способна в воздухе машина.

И вот на одном из захваченных нами аэродромов был обнаружен Ме-109Г с небольшими повреждениями. В нашем распоряжении наконец оказался исправный немецкий ист­ребитель. Майор Запрягаев — он был участником боя «7 против 25» — вылетел на этом «мессершмитте» и демонст­рировал полеты на нем личному составу. В кабине «мес- сершмитта» я посидел, изучил предназначение разных тум­блеров, рычагов. Кабина показалась мне тесноватой, а об­зор — ограниченным. Я привык к своему «яку», чувствовал себя в нем удобно, даже уютно, и привык к прекрасному обзору, который открывался через фонарь.

Мы договорились с Запрягаевым провести для летчиков полка показательный воздушный бой. Я — на «яке», он — на Ме-109Г. Учитывая возможность появления как наших, так и немецких истребителей, которые в любой момент мог­ли бы поспешить «на выручку» кому-то из нас, мы подняли над аэродромом четверку «яков» для прикрытия нашего «боя». Когда все было предусмотрено и оговорено, мы наб­рали высоту, разошлись в разные стороны и начали свобод­ный учебный бой.

С земли за этим учебным поединком наблюдало много глаз. На нашем легком и маневренном «яке» я быстро по­лучил преимущество. Как мы установили в ходе боя, у «мессершмитта» была одна возможность спастись от атаку­ющего «яка»: он сравнительно легко уходил от нашего ист­ребителя на пикировании. Но в наборе высоты он значи­тельно уступал «яку», быстро терял скорость, и мне не13 Б. Н. Еремин 193

составляло большого труда, используя запас высоты, дер­жать его в прицеле под разными ракурсами. Слабоваты у Ме-109 оказались н возможности маневрирования в гори­зонтальной плоскости. Наш «як» был куда маневреннее, и в бою на виражах имел явное преимущество.

После посадки мы детально проанализировали нага «бой» и указали летному составу на целый ряд особеннос­тей Ме-109 различных модификаций. Нам приходилось иметь дело с Ме-109Е, Ме-109ф и Ме-109Г. У всех этих ма­шин были свои специфические отличия, которые необходи­мо было знать.

В целом я был вполне удовлетворен проведенным учеб- пым воздушным боем, но вылететь самому на «мессершмит- те» мне не пришлось: один из летчиков — инспектор 8-йвоздушной армии — при взлете на этом Ме-109Г опоздал парировать тенденцию к развороту влево и подломил шас­си. Пришлось сдать самолет в ремонт.

В те дни к нам в полк часто приезжали журналисты, писатели, фотокорреспонденты. Вообще наш полк в этом плане не оставался без внимания, что само по себе свиде­тельствовало о боевых заслугах летчиков. Я с большим удо­вольствием знакомил приезжающих писателей и журналис­тов с людьми полка — не только из летного состава, но и технического,—наши люди вполне заслуживали того, чтобы о них стало известно через армейскую, фронтовую и даже центральную прессу.

Как-то приехали к нам в полк известные писатели, дра­матурги братья Тур. Я был в те дни очень занят, но они— люди живые, общительные и внимательные — убедили меня выкроить время для беседы. Разговор мне запомнился, я никогда потом не жалел об ©тих наших беседах. Запомни­лось мне их искусное умение общаться. Мне не приходи­лось с ними быть в излишнем напряжении, не приходилось отвечать на «обязательные» или однозначные вопросы, ко­торые иной раз любили задавать представители шумпого репортерского племени.

Помнится, однажды я довольно много времени уделил одному корреспонденту, подробно объясняя сложности вой­ны в чисто профессиональном отношении. Я говорнл о сложности воздушного боя, об умении эффективно исполь­зовать силу бортового оружия — достаточно надежного и грозного в руках опытного летчика. Тогда же я объяснял журналисту, что таран, на мой взгляд, прием вынужденный, причем, совершая таран, летчик не только сбивает вражес­кую машину, но и, как правило, теряет свою, а это, как194

мне представляется, весьма дорогая цена за сбитый само­лет противника. Надо, говорил я, учиться эффективно ис­пользовать свое оружие.

Я объяснял это журналисту терпеливо и с полным дове­рием к тому, что он все воспринимает как надо. Но когда я закончил, то вдруг услышал: «Спасибо, товарищ командир. А вот скажите, пожалуйста, нет ли у вас у самого таран- чика?» Я прямо ушам своим не поверил. И с тех пор стал относиться осторожнее к тем представителям прессы, кото­рые мыслят однозначными категориями.

Братья Тур, однако, принадлежали к людям иного скла­да. Их не интересовала сенсация, они не выбирали «клуб­ничку» из нашей боевой жизни, их интересовала сама наша жизнь как таковая. И спрашивали они о вещах интересных и логически вполне объяснимых. Я увлекся разговором и говорил, вероятно, то, что они и хотели знать. И вроде они не отвлекали моего внимания блокнотами и записями, раз­говор не прерывался, а все же — краем глаза я это видел — один из них успевал себе делать какие-то записи и помет­ки...

6 мая 1943 года внезапно свалилась беда: мне сообщи­ли, что с боевого задания не вернулся командир 296-го ист­ребительного полка Николай Баранов.

Некоторое время я никак не мог в это поверить. Я все надеялся, что Николай объявится, что он как-нибудь вы­берется. Сколько ситуаций можно было бы считать безвы­ходными, если бы он каждый раз не находил выход! Воп­реки всему я никак не мог поверить в его гибель. Никак. Однако вскоре я узнал подробности и понял, что надеяться не на что.

Полк Баранова получил приказ сопровождать группу Пе-2, которая наносила удар по немецкому аэродрому в Сталино. Группу истребителей сопровождения возглавил подполковник Николай Баранов. Взлетели, собрались, при­строились к «петляковым» и легли на маршрут к цели. По цели бомбардировщики отработали хорошо, но на обратном пути были атакованы большими силами противника. Лет­чики Баранова вступили в бой. Немцы наседали. Бой велся почти по всему обратному маршруту следования нашей группы. В этом бою ни один Пе-2 не был сбит, немцы по­теряли два «мессершмитта», но истребители произвели по­садку на свой аэродром без командира полка...

Впоследствии очевидцы, наблюдавшие этот бой с земли, рассказывали, как от одного нашего подбитого «яка» отде­лилась маленькая точка, над которой на мгновение начал

13* 195

раскрываться купол парашюта, но тут же погас. Парашют потянулся за точкой длинной сигарой, потом и вовсе отде­лился от падающего летчика. Летчик ударился о землю. Когда к нему подбежали местные жители, на теле летчика тлела одежда. Вероятно, стропы парашюта перегорели еще в кабине самолета.

Подъехали на машине фашисты и полицаи, забрали до­кументы летчика, фотографию его жены и сына и письмо от его друга Бориса (полагаю, что это было мое письмо, незадолго до этого полученное Николаем). Полицаи сняли с гимнастерки ордена Красного Знамени, сняли с летчика сапоги, а прожженный реглан оставили. Ж ителям было приказано разойтись, летчика не хоронить. Однако два местных паренька — Василий Рубан и Николай Сапрыкин — несмотря на требования полицаев, все же подкопали землю под телом летчика и обложили тело камнями с землей. По­верх могилы закрепили кусок фанеры с упавшего неподале­ку «яка» и на фанере написали:

БАРАНОВ Н. И. 1912—1943—6.V Совхоз Микояна. Ш ахта № 9.

Обо всем этом мы узнали немного позднее, когда наши наступающие войска очистили от немцев район, где погиб Николай Баранов. После освобождения Донбасса останки Н. И. Баранова были перезахоронены и над могилой был установлен памятник.

В послевоенные годы в город Ш ахтерск вернулся Васи­лий Иванович Рубан, который стал в городе народным судьей. По его инициативе горком провел 9 мая 1963 года в городе митинг. Была открыта мемориальная доска летчи- ку-истребителю Николаю Баранову. Родные Баранова при­сутствовали на этом митинге. Решением горисполкома имя Н. И. Баранова присвоено одной из улиц города и пионер­ской дружине школы № 11. На родине Николая, в Сормово, его имя присвоено одной из школ.

Николай Баранов родился и вырос в Сормово. Отец его был потомственным рабочим, коммунистом. Сам Николай в юности работал на заводе «Красное Сормово» молотобой­цем. С завода ушел в авиационную школу и стал прекрас­ным летчиком и умелым командиром.

Через двадцать лет после гибели Николая, летом 1963 года, я вместе со своим сыном приехал поклониться на его могилу. Не забывают своего командира и однополчане.196

Один из них, писатель JI. Новиков, посвятил Н. И. Барано­ву стихи. Там есть такие строки:

И потому, скрывая раны,Ш агаем вместе мы вперед,И всем нам командир Баранов На взлет команду подает.

В Победы День, в святую дату,Когда над миром торжество,Вспомянем павшего солдата И сердце чистое его...

...Шла весна сорок третьего года. На Миус-фронте на­ши наземные части вели бои местного значения. Мы зани­мались своим основным делом — разведкой, а также пе­рехватывали вражеских воздушных разведчиков. В ту пору я часто летал в паре с Николаем Глазовым. Это был силь­ный летчик, имевший опыт сталинградских боев.

Однажды мы возвращались из очередного разведполета. Полет проходил в районе Енакиево — Дебальцево — Кади- евка. Выполнив задание, мы вышли к Ворошиловграду с запада (линия фронта проходила западнее города).

Над линией фронта обнаружили «раму» — немецкий корректировщик артогня висел метров на пятьсот выше нас.

Этот самолет наши наземные войска ненавидели больше любого другого. Запас топлива у него был приличный. Он мог часами болтаться над нашими позициями, и тогда огонь вражеской артиллерии наносил большой ущерб нашим вой­скам: от точных попаданий артиллерийских снарядов неку­да было деться.

Такую цель мы упустить не могли.Передал Глазову:—- Прикрой, атакую!Стал подходить к «раме» снизу для атаки. На фоне зем­

ли экипаж корректировщика нас, видимо, не замечал, но когда я уже приблизился, немцы увидели «як». «Рама» на­чала резкий разворот.

Этот недоброй памяти самолет обладал прекрасной ма­невренностью. Его скорость, по сравнению со скоростью истребителя, была невелика, но, благодаря своим удачным аэродинамическим характеристикам, он мог закладывать глубокие виражи и уходил вниз по спирали, как бы сколь­жением «под себя». Промазал с первой очереди — приходит­ся терять время, снова искать пути для атаки. А повторно атаковать себя «рама» почти никогда не давала. Она сколь­зила к земле в сторону своей территории, завлекая тебя как

197

раз на зенитные батареи — это у них было неплохо отрабо­тано. И если учесть, что висела «рама», как правило, над линией фронта, то и путь отхода на свою территорию под защиту своих зенитных батарей у нее обычно был не долог.

Я все же попал в самолет с первой очереди. Я видел, как выпущенная мной трасса прошила одну из балок ФВ-189. Но что это такое для «рамы»! В свое время под Сталинградом мы обнаружили такой самолет на захвачен­ном нашими войсками аэродроме в Котельниково. И доволь­но детально его изучили. К сожалению, уязвимых мест у него было мало. «Рама» была двухфюзеляжным самолетом (отсюда и прозвище). Экипаж располагался в небольшой компактной кабине. Чтобы завалить этот самолет наверня­ка, надо было вести огонь по кабине. Но при удивительной маневренности «рамы» сделать это было не просто. Вот так и получилось: я прошил очередью одну из балок «рамы», после меня еще Глазов успел дать по корректировщику очередь, но, очевидно, надо было в прямом смысле переру­бить балку, чтобы «рама» упала. А раз этого не произо­шло, ФВ-189 на наших глазах стал закладывать глубокие крены, все время уходил от нас и не давал держать себя в прицеле.

Все же, видимо, наши очереди были достаточно эффек­тивными: мы видели, как «рама», перетянула линию окопов и приземлилась на фюзеляж западнее города в одной из балок. По сидящему самолету мы дали еще по одной оче­реди. К «раме» мчались немецкие мотоциклисты. Горючее у нас было на исходе, и мы продолжили свой путь на аэро­дром. По возвращении мы самокритично разобрали с лет­ным составом характер наших атак по ФВ-189. Сделаны были и практические выводы.

Как ни странно, но впоследствии я совершенно случай­но услышал описание этого боя из уст очевидца и узнал некоторые подробности, которые в сорок третьем году нам не были известны. Весной 1976 года я выступал перед пре­подавателями Ворошиловградского училища штурманов имени Пролетариата Донбасса и рассказывал об этом эпи­зоде. Я сказал, что, подлетая к Ворошиловграду, пытался с воздуха определить то место, где в сорок третьем году сел на фюзеляж подбитый нами ФВ-189, но определить пе смог, потому что город так вырос, застроился, разросся п похорошел, что те овраги, вероятно, давно засыпаны. При этом я без всякой ностальгии добавил: «Хорошо, что все, что напоминает войну, исчезает». И вот в тот момент, когда я, закончив выступление, собрался уходить, ко мне подошел198

подполковник, один пз преподавателей училища, предста­вился и сказал, что видел тот бой собственными глазами и что тогда ему было 15 лет. «Рама», рассказывал подполков­ник, села в овраг без шасси, имела повреждения, один из летчиков был убит. Подъехавшие к самолету мотоциклисты вытащили убитого летчика из кабины и увезли. Самолет тоже через несколько дней куда-то утащили...

Оказалось, овраг тот еще существует, и подполковник предложил мне съездить на то место. Но это было уже не Столь интересно...

...Вскоре, после перебазирования на полевой аэродром Гуково (в Донбассе), мы снова стали соседями с 73-м гвар­дейским (бывшим моим 296-м истребительным) авиаполком. Только не было уже Николая Баранова. Командовал пол­ком опытный офицер — полковник Голышев. К сожалению, он тоже вскоре погиб. Встретился я вновь со своими стары­ми друзьями Александром Мартыновым и Алексеем Соло­матиным. Оба стали Герояхми Советского Союза.

Между тем боевые действия на нашем направлении ак­тивизировались. Участились налеты вражеских бомбарди­ровщиков. Мы теперь чаще вылетали на прикрытие назем­ных войск, на сопровождение Пе-2 и Ил-2, участились и усложнились воздушные бои.

22 мая 1943 года погиб Герой Советского Союза гвардии капитан Алексей Соломатин. И пескольких дней не прошло, как мы встретились, вспоминали Николая Баранова и од­нополчан. А теперь вот стоим с Сашей Мартыновым в по­четном карауле у гроба Алексея, и опять, вопреки очевид­ному, никак не могу я в это поверить. Действую затормо- женно, воспринимаю все как-то отстраненно: могильныйхолмик, прощальный салют... Никак не могут увести от могилы Лилю Литвяк... Уводят почти насильно... Мы поте­ряли одного из лучших своих товарищей, она — командира и любимого человека...

В центре села Павловка на Украине похоронили мы Алексея. После войны прах Соломатина был перенесен на территорию села Киселево Красноседлинского района. Там установлен памятник и мемориальная доска.

А 1 августа не вернулась с боевого задания лейтенант Лиля Литвяк. Ненадолго пережила эта отважная девушка Алексея — чуть больше двух месяцев прошло...

Летнее наступление наших войск на реке Миус носило отвлекающий, вспомогательный характер. Грандиозная бит­ва шла под Курском и Орлом, а здесь, на юге, войска на­шего фронта активизировали свои действия, чтобы оттянуть

199

на себя силы противника и тем самым содействовать успе­ху фронтов, действовавших на решающем направлении. Но в августе, после окончательного провала наступательной стратегии немецко-фашистских войск в битве на Курской дуге, на юге создалась благоприятная обстановка для осво­бождения Донбасса. Так как на Курской дуге наши фрон­ты, перемолов в начальной фазе битвы огромное количество фашистских войск и техники, перешли в контрнаступление, над донбасской группировкой противника нависла опасность удара во фланг с севера. Развивая успех войск, наступаю­щих на Курской дуге, Юго-Западный и Южный фронты в свою очередь должны были разгромить противостоящую группировку противника и освободить Донбасс.

18 августа войска Южного фронта перешли в наступле­ние. Трудящиеся Донбасса обратились с письмом к солда­там, офицерам и генералам фронта. В письме говорилось: «Дорогие товарищи! Сердечный шахтерский привет шлют вам ваши отцы — старые шахтеры, жены ваши и сестры, что наравне с мужчинами геройски работают в шахтах в трудный час... Гоните немца безостановочно. Бейте его, проклятого. Скорее освобождайте нашу пострадавшую гор­няцкую землю». Обращение шахтеров мы зачитали перед личным составом на митинге.

Летчики нашего полка сопровождали Ил-2 и Пе-2 и продолжали вести воздушную разведку. Над передним кра­ем обороны по всему Миус-фронту стояла сплошная стена пыли, дыма. Наша артиллерия непрерывно вела обстрел немецких позиций и узлов обороны.

В один из дней наступления с группой офицеров пашей дивизии и вместе с генералом Б. А. Сидневым я выехал на пункт управления воздушным боем. Пункт управления был организован на высоте 168,5, расположенной на правом бе­регу реки Миус. По дороге нам навстречу шли автомаши­ны с ранеными, по обочинам плелись отдельные группки пленных немцев. Пыль забивала глаза, рот, нос. Стояла не­стерпимая жара.

Вот он — правый берег реки Миус...Извилистые линии траншей, разбитые блиндажи, разво­

роченные бревна — основательно они здесь устроились. В блиндажах и землянках — кровати, подушки, перины, бе­лый пух носится в воздухе и на земле, — все ворованное, отобранное у населения. И впрямь думали, что Миус-фронт прорвать невозможно... Бомбовые удары нашей авиации и тяж елая артиллерия разметали фрицев. Дышать тяжело: пыль, дым, пух, смрад в воздухе.200

Мы расположились в укрытии на высоте с радиостан­цией наведения. Нет-нет да и выпустит по нашей высотке несколько снарядов немецкая артиллерия. От разрывов этих шальных снарядов прячемся в траншеях. В воздухе — не­прерывный гул, пушечные очереди. Идут бои. С воем к земле идет Ю-87 и неподалеку от нас взрывается. Горит Як-1, со шлейфом тянет на восток.

Устанавливаем связь с восьмеркой «яков» нашей диви­зии, наводим их на группу «лаптежников». «Яки» начина­ют работу.

Отступает противник под ударами наших войск. Не ус­тоял Миус-фронт. Летчики нашего полка совместно со штурмовиками уничтожают катера и баржи, понтоны и бук­сиры, которые отходят от Таганрога в направлении Мариу­поля. Отступает враг.

30 августа наши войска начали штурм Таганрога и к вечеру освободили город. 31 августа по радио был передан и опубликован в газете «Правда» приказ Верховного Глав­нокомандующего:

«Генерал-полковнику ТолбухинуВойска Южного фронта в результате ожесточенных боев

разгромили Таганрогскую группировку немцев и сегодня, 30 августа, овладели городом Таганрог...

...В боях за освобождение Ростовской области и города Таганрог отличились... летчики генерал-лейтенанта авиа­ции Хрюкина...

За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководимым Вами войскам, участвовавшим в опера­ции по освобождению Ростовской области и города Таган­рог, и в первую очередь:

130-й Таганрогской стрелковой дивизии полковника Сы­чева...

270-й бомбардировочной авиационной дивизии полковни­ка Чучева...

31-му гвардейскому истребительному авиационному пол­ку майора Еремина.

Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу нашей Родины! Смерть немецким оккупантам!»

Мы испытали чувство огромной радости. Получили бла­годарность Верховного Главнокомандующего! Заметна на­ша работа — клятву, данную при вручении полку гвардей­ского знамени, мы выполняем, как и подобает гвардейцам.

Получили поздравления от командования воздушной ар­мии, дивизии, от наших боевых друзей из соседних полков. Благодарность Верховного Главнокомандующего обязывает

201

нас бить врага еще более организованно и с еще большим эффектом — такой вывод сделали коммунисты полка и весь личный состав.

30 августа Москва двенадцатью артиллерийскими залпа­ми возвестила об освобождении Таганрога. Это был третий московский салют — вслед за Орлом и Харьковом.

Неудержимо продолжалось наступление наших войск по земле Донбасса. Были освобождепы города Красный Луч, Дебальцево, Енакиево, Горловка, Макеевка, Снежное.

Накануне ожидаемого наступления в разгар боевой ра­боты у нас в полку погиб Герой Советского Союза старший лейтенант Николай Глазов.

Представление на Глазова к званию Героя Советского Союза я подписал 11 февраля 1943 года. К тому времепи Глазов произвел 537 боевых вылетов, имел лично и в груп­пе 20 сбитых самолетов противника, более 100 разведыва­тельных полетов. Он дрался под Москвой, в Сталинграде и в Донбассе, был отважным, опытнейшим воином и имел вы­сокий авторитет в полку.

Погиб Глазов при атаке корректировщика ФВ-189. Этот бон хорошо запомнил летчик Иван Костыгин, который в том вылете был у Глазова ведомым. Костыгин появился в на­шем полку всего за несколько дней до этого вылета. Был он инструктором Борисоглебской авиационной школы, по­этому летал неплохо, но боевого опыта не имел. Николай Глазов взял его к себе в напарники, и в тот день Иван Костыгин — впоследствии отличный боевой летчик, коман­дир эскадрильи — совершал свой второй или третий боевой вылет. Потому и запомнил все до деталей.

На исходе дня четверкой (пара Николая Глазова и пара Ивапа Демкина) они вылетели на боевое задание. Сильная облачность в тот день осложняла работу, но летчики выпол­нили задание успешно и возвращались назад выше края об­лачности. Шли примерно на высоте две с половиной — три тысячи метров. При приближении к линии фронта услыша­ли голос наземной радиостанции, которая настойчиво при­зывала наших истребителей атаковать ФВ-189. Пересекли линию фронта, и в разрывах облаков Костыгин вдруг уви­дел «раму». «Рама» висела на очень небольшой высоте, почти над самой землей. Очевидно, еще раньше заметил корректировщика Глазов, потому что, когда Костыгин отор­вал взгляд от «рамы», истребитель Глазова уже пикировал с большой высоты. Хорошо зная, что «рама» легко может202

улизнуть, Николай, вероятно, решил сбить ее с первого же эахода. Костыгин видел, что «як» ведущего приближается к ФВ-189 с очень большой скоростью. Затем к «раме» по­тянулась трасса снарядов — Глазов открыл огонь. Дальней­шее произошло в считанные доли секунды. Земля была слишком близко, пространство для маневра ограничено. Костыгин увидел, как внезапно ФВ-189 стал разваливаться на куски: еще мгновение — и обе машины пылали на земле.

Наступление наших войск успешно развивалось. Вслед за войсками перебазировались и мы, авиаторы. Наш новый аэродром назывался Ремовские Рудники. С этой полевой площадки мы продолжали вести воздушную разведку, при­крывали действия штурмовиков.

В полк прибыли молодые летчики. Но как раз в тот мо­мент я не мог с ними поговорить: в воздухе была сложная обстановка, и я вел радиопереговоры, наращ ивая группу наших истребителей в бою. Прибывшие терпеливо дожида­лись рядом с моим командным пунктом, когда у меня вы­свободится время, а заодно и получали первые представле­ния об управлении воздушным боем и о буднях полка. Ког­да стало поспокойнее, я познакомился с пополнением. Это были подготовленные люди. Теперь уже можно было не испытывать столь острого беспокойства за них. «Пенафт», как у нас иногда называли в полку молодых, взлетит и сядет. «Ну а как надо воевать, — говорили «старички»,— мы научим». К тому же обстановка на фронте резко изме­нилась в лучшую для нас сторону, и мы теперь могли бо­лее основательно готовить молодежь и в бой вводить ее по­степенно.

Продолжали приходить в полк летчики после излечения в госпиталях. Приходили из полков По-2 и даже Ил-2. Та­ким летчикам в запасных полках давали по 18—20 часов налета на Як-1 и — в бой. Однако процесс переучивания бывшего бомбардировщика или бывшего штурмовика на истребителя более долог, и после 18—20 часов налета на «яке» многих таких летчиков посылать в бой было рановато.

Помню, однажды в полк прибыл лейтенант Коптелов. До этого он воевал в полку ночных бомбардировщиков По-2, произвел 850 боевых вылетов. Это был заслуженный чело­век с немалым боевым опытом. Но истребителем он не мог стать быстро, для этого нужен налет, нужно время, чтобы приобрести навыки именно истребителя. В нашем полку Коптелова шутливо называли «королем» посадок. Садился он на истребителе действительно безукоризненно, но не был достаточно хорошо подготовлен к воздушному бою. Было

203

решено вводить его в строй неторопливо, сообразуясь с воз­душной обстановкой. Конечно, можно было принять и дру­гое решение: отчислить Копте лова из полка в часть, где он продолжал бы летать на По-2. Но сам он этого не хотел, в коллектив летчиков нашего полка вписался плотно и навсег­да. Он был ровпым, спокойным человеком, обладал чувст­вом юмора и был ко всем доброжелателен. Он остался в полку и дожил до победы, чему я очень рад. А на задания командир эскадрильи посылал его, сообразуясь с его воз­можностями, обстановкой.

Но большую часть пополнения составляла, конечно, мо­лодежь. И вот стоят передо мной четыре летчика — Г. Кри­вошеев, И. Янгаев, Ю. Гунченко и Н. Зонов. Внешне — очень разные. Григорий Кривошеев — плотный, русоволо­сый, красивый парень. Лицо — почти юношеское, над верх­ней губой — аккуратные усы, к которым хозяин очевидно относится с немалой заботливостью... Иван Янгаев — смуг­лый крепыш, очень серьезный. Юрий Гунченко от волне­ния насторожен, нос несколько великоват, взгляд, я бы ска­зал, суетлив. Николай Зонов, в отличие от Гунченко, спо­коен... Это блондин с прекрасной, густой шапкой волос...

Кое-что о наших делах ребята уже знают. Всего из за­пасного полка в дивизию их прибыло более двадцати чело­век. Встретил пополнение командир дивизии генерал Б. А. Сиднев и подробно рассказал молодым летчикам о работе дивизии, о том, чем занимается каждый полк. Разобрал и типичные ошибки, которые на первых порах допускают в воздухе новички, объяснил некоторые наиболее распростра­ненные приемы, которыми в воздушном бою пользуется враг — словом, предостерег. И предупредил, что основная работа по приобретению боевого опыта у них, конечно, нач­нется в полках. После этого спросил у новичков, есть ли желание воевать в каком-то определенном полку. Тогда эти четверо попросились в наш полк.

Гораздо позже я узнал о том, что еще в училище Григо­рий Кривошеев изучал наш мартовский бой «7 против 25». Поэтому когда попал в дивизию и узнал, что 31-м гвардей­ским полком командует майор по фамилии Еремин, выяс­нил — тот ли Еремин? А узнав, что тот, захотел попасть в наш полк. И товарищей своих сагитировал. Разглядывая их, я, конечно, не знал в тот день, на чем был основан их выбор. Мне хотелось подробнее поговорить с ними, но каж­дую минуту могла возникнуть необходимость снова выйти на радиосвязь — в воздухе были наши группы. Беседуя с ними, я думал о том, что сейчас, когда они будут распреде­204

лены по эскадрильям, для них начнется первый и очень важный этап боевой жизни — все будет зависеть от того, насколько успешно они будут перенимать опыт ветеранов. А этой способности в человеке с первого взгляда не угада­ешь...

Помню, поинтересовался у Кривошеева — разговор шел в непринужденной форме, — для чего он отрастил усы.

— Для солидности, товарищ командир, — вполне серь­езно ответил молодой летчик.

Я не смог скрыть улыбки.— Разве в этом заключается солидность?Пока успел в течение нескольких минут переговорить с

другими — смотрю, Кривошеев уже без усов! В трех шагах от меня, незаметно, всухую, лезвием соскреб... Забавный, конечно, эпизод, но для этих ребят любое слово опытного фронтового летчика и командира звучало как немедленный приказ к действию, и такая настроенность мне понравилась.

Вскоре мне пришлось снова выйти на радиосвязь. Я рас­пределил летчиков по эскадрильям и занялся неотложными делами.

Кривошеева я направил в первую эскадрилью. Кто-то указал ему на палатку, в которой располагался командир эскадрильи, и молодой летчик поспешил туда. Но перед па­латкой остановился в нерешительности. Из палатки и в палатку то и дело выходили и входили летчики с ордена­ми, и, глядя на них, Кривошеев оробел. Так он и стоял не­которое время, пока не вышел невысокий лейтенант с дву­мя орденами Красного Знамени на гимнастерке. Взглянув на новичка, он сразу все понял.

— К нам?—- В первую эскадрилью...— Ребята! — закричал невысокий лейтенант, подталки­

вая Кривошеева в палатку, — к нам пополнение!И вконец смутившийся новичок оказался сразу в цент­

ре внимания: на него смотрело несколько пар любопытных и доброжелательных глаз. Больше всех, как показалось Кривошееву, почему-то был обрадован тот маленький лейте­нант с двумя орденами, который его и привел в палатку. (Это был один из лучших летчиков полка, будущий Герой Советского Союза Николай Выдриган.) Вскоре растерянно­сти Кривошеева как не бывало: в эскадрильях нашегополка умели встречать новичков.

Командир эскадрильи, как запомнилось молодому лет­чику, был в прекрасно сшитом костюме из очень хорошего материала кофейного цвета. На груди комэска орденов не

205

было —* только одна Золотая Звезда поблескивала, и Криво- шеев невольно смотрел на нее. Комэск, как и все в палатке, тоже смотрел на новичка доброжелательно, но был очень немногословен. Таким Григорий Кривошеев впервые уви­дел Алексея Решетова. И поначалу никак не мог взять в толк — что это за костюм такой у комэска и почему он так выделяется среди остальных летчиков?

Тут я должен сделать небольшое отступление от расска- ва, поскольку история этого костюма заслуживает того, что­бы о ней рассказать особо.

В ту пору когда наш полк базировался в Ростове-на- Дону, Алексей Решетов, который уже тогда был Героем Со­ветского Союза, получил от командования отпуск для поезд­ки на родину. Для каждого фронтовика отпуск домой был довольно редкой формой поощрения, и надо было быть очень незаурядным бойцом, чтобы такое заслужить. Алек­сей Решетов готовился отбыть в отпуск, и в это время па аэродром прибыл командующий 8-й воздушной армией ге­нерал Т. Т. Хрюкин. Решетова он знал и ценил как одного из лучших воздушных разведчиков армии. Узнав, что ко­мандир эскадрильи собирается в отпуск к родным, коман­дующий обратил внимание на внешний вид летчика. С обмундированием в тот период у нас дела обстояли неваж­но. Решетов со всеми своими орденами и с Золотой Звез­дой ходил в старенькой, стирапой-перестирапой гимнастер­ке, как большинство летчиков полка. Командующий заметил, что отпускнику, тем более Герою, являться к своим родным в таком виде не годится. Распорядился, чтобы командиру эскадрильи выдали новую форму, но па складах не нашлось подходящей. И тогда Т. Т. Хрюкин приказал своему адъ­ютанту передать Алексею Решетову его генеральский отрез и немедленно сшить из этого отреза костюм. Все быстро было исполнено. Нашли хорошего мастера, и вскоре форма была сшита. Материал, так поразивший прибывшего в полк Григория Кривошеева, в ту пору выдавался только высше­му командному составу Красной Армии. В костюме, сши­том из этого материала, Алексей Решетов и отбыл в отпуск. Иногда потом носил его и на аэродроме — вот почему этот момент запомнился новичку...

В последующие дни, следуя установленному в полку порядку, Кривошеев до седьмого пота сдавал зачеты инже­неру, потом попал в руки штурмана эскадрильи, прекрас­ного хмастера фоторазведки Николая Самуйлика. К тому времени у Самуйлика на счету было уже больше двухсот боевых вылетов — это тоже был один из опытнейших летчи­206

ков. Самуйлик обладал высокой штурманской подготовкой, и ни один молодой летчик эскадрильи не мог миновать его строгого экзамена. Надо сказать, что мы в то время работали над Донбассом — районом промышленно развитым, насы­щенным густой сетью железных дорог. Разные участки этого обширного района во многом были похожи один на другой.

Летчики изучали карту по квадратам, в каждом квадра­те надо было знать характерные ориентиры и приметы, ко­торых было не так-то и много, а вот схожих, повторяющих­ся примет было предостаточно. Для молодого и неопытного летчика это была серьезная работа. Но проскочить мимо этого этапа, когда за дело брался такой добросовестный и знающий человек, как Николай Самуйлик, было абсолютно немыслимо. Только тогда, когда Кривошеев, как и его то­варищи, одолел и это и, пользуясь своей молодой цепкой памятью, сумел нарисовать карту на чистом листке со все­ми подробностями, — только тогда Николай Самуйлик при­нял зачет по штурманской подготовке.

И вот теперь новичкам предстояло продемонстрировать технику пилотирования.

Нередко новички, в основном наиболее ершистые и са­молюбивые, старались сразу себя показать, доказать вете­ранам, что и они тоже не лыком шиты. Ветераны посмеи­вались: показать-то себя хочется, это понятно... А что по­кажешь, если в багаже, кроме честолюбивых замыслов, ни­чего еще нет? Впрочем, посмеивались понимающе: каждый через это прошел...

Мы же из рассказов молодых летчиков узнавали, какие разговоры бытуют в запасных полках. Там помимо про­граммной шла в некотором роде стихийная «подготовка». Смысл ее заключался в следующем. Прежде, чем тебя до­пустят колошматить немцев, считали «пенафты» в запас­ных полках, надо зарекомендовать себя в глазах опытных фронтовых летчиков. И делать это сразу, без промедления, ошеломительным натиском... Для этого надо по прибытии в часть показать, что умеешь пилотировать на пределе. «Рви машину со струями, — наставляли друг друга иные мудре­цы в запасных полках, — заверти самолет так, как шелко­пряд заворачивается в кокон! Вот тогда фронтовые старич­ки скажут: «Этот — наш!» И в бой!»

Григорий Кривошеев так и сделал.Получив задание на пилотаж в зопе, на глазах у изум­

ленного полка он «рвал самолет со струями» и закрутил207

себя «в белую паутину, как шелкопряд». Но радиоприемник свой настроить забыл и команды с земли слышал плохо.

Когда он произвел посадку, начались чудеса. Летчик никак не мог уяснить себе характер замечаний, которые отпускали по его адресу техники, хотя замечания были по­ощрительные.

— Ну ты и гвоздь! — с восхищением сказал инженер новичку. — Здорово со «шмитами» крутился!

Кривошеев оторопел. Какие «шмиты»?! О чем он гово­рит?

Самое весомое слово в таких случаях — за командиром эскадрильи. Алексей Решетов заметил:

— Конечно, пилотировать тебе было сложно. Надо было и за воздухом смотреть, и за аэродромом, да еще и от «шмитов» уходить, хотя мы меры приняли, чтобы твой пи­лотаж прикрыть...

Опять «шмиты»! Кривошеев ничего не мог понять. О чем идет разговор?!

Оказалось, когда летчик пилотировал в зоне, там появи­лось два Ме-109, но, увидев в воздухе летчика-истребителя, рвущего свой «як» «со струями», на всякий случай решили с ним не связываться. А с земли у всех создалось впечатле­ние, что Кривошеев ведет с ними бой...

Для объективности заметим, что молодой летчик, разо­бравшись во всем этом, честно доложил командиру эска­дрильи, что «мессершмиттов» он вообще не видел, а был занят лишь выполнением фигур пилотажа... И тут уже Алексей Решетов посмотрел па парня внимательно: превы­ше всего в полку в отношениях между летчиками ценилась честность. О пилотаже Кривошеева «со струями» в полку потом ходило много шуток, но первое молчаливое и очень весомое одобрение своих старших товарищей молодой лет­чик заработал своей честностью.

Мы же из этой благополучно закончившейся истории сделали для себя вывод, и в последующие дни прикрывали пилотаж молодых летчиков не дежурством на земле, а пат­рулированием опытных истребителей в непосредственной близости от зоны пилотажа.

Иван Янгаев отпилотировал неплохо, но при посадке не­много просчитался и выкатился за пределы полосы. Его ко­мандиром эскадрильи был неторопливый и многоопытный Иван Анакиевич Пишкан — один из самых старших по воз­расту летчиков в полку. Переживая свой просчет при по­садке, Янгаев представил себе, какого стыда наберется, вы­слушивая командира эскадрильи, — в запасных полках не­208

которые педанты отчитывали молодых летчиков за каждый лишний метр на пробеге при посадке, и потому нетрудно было представить, как отреагирует опытный фронтовой ко­мандир. Настроение было испорчено. Янгаев сидел в каби­не «яка» и не торопился вылезать.

— Чего сидишь? — весело окликнул подошедший тех­ник. — Все нормально! Все уже в столовую пошли...

Опытнейший воздушный боец, Пишкан внимательно следил за пилотажем Янгаева и почувствовал хватку в этом молодом летчике. Для первого раза Пишкан был вполне этим удовлетворен и, понимая состояние молодого летчи­ка, который немного просчитался при посадке, решил не де­лать новичку замечаний. И Янгаев это понял с благодар­ностью...

Без происшествий отпилотировали Зонов и Гунченко. В полку все шло привычным рабочим порядком, но для мо­лодых летчиков все было ново, и каждый очередной этап воспринимался как большое событие. Впрочем, для нович­ка так оно и было...

Прошло дня три после того, как Кривошеев доложил командиру эскадрильи о том, что «мессершмиттов» он не видел. Все эти дни командир был занят: ветераны интен­сивно вылетали на боевое задание, производили разборы вылетов на земле, снова вылетали, и Кривошеев понимал: подходить к командиру с вопросом о том, когда же и он, Кривошеев, начнет летать, видимо, не время... Но вот Ре­шетов сам подошел к молодому летчику и просто, как не­что само собой разумеющееся, сообщил:

— Пошли. Походим по району.Кривошеев долго ждал именно этого момента, не раз ду­

мал об этом и в училище, и в запасном полку, и вот все так просто, оказывается: «Походим по району...»

— Главное — не смотреть, — наставлял командир эс­кадрильи молодого летчика, — главное — видеть.

В том что между понятиями «смотреть» и «видеть» есть существенные различия, Кривошеев убедился очень быстро.

Сначала все шло хорошо. Кривошеев держался на вара- нее обговоренной дистанции, и, когда ведущий внезапно со­вершил маневр, он отреагировал вовремя и сумел этот ма­невр тут же повторить. Для надежности он зафиксировал это из фотопулемета — так они договорились перед выле­том. И потом каждый раз, когда Решетову хотелось прове­рить реакцию ведомого и его умение осматриваться, он на­чинал маневрировать, но Кривошеев был внимателен и от14 Б. Н. Еремин 209

своего командира не отрывался. Правда, это стоило молодо­му летчику немалых усилий, по все равно в глубине души он был доволен, поскольку проверку командира, как оп счи­тал, выдержал. Да и Решетов как бы сам дал ему это по­нять: он перестал маневрировать, и некоторое время они находились в ровном горизонтальном полете.

Они ходили над прифронтовой полосой у самой липип фронта, погода была отменная, и Кривошеев, то и дело по­глядывая на землю, пытался узнавать выученные по карте ориентиры. И хотя своей зрительной памятью он помнил всю карту района вплоть до мельчайших подробностей, уз­навать их сейчас на земле было непросто. И вдруг Решетов сделал резкий боевой разворот.

Только впоследствии Кривошеев понял, что это был бое­вой разворот. А поняв, был потрясен мастерством команди­ра эскадрильи. Тогда же, в первом своем вылете, который он считал как бы учебным, но который оказался боевым, он ничего не успел попять. Он только увидел, что машина комэска вдруг пошла вверх по какой-то совершенно немыс­лимой кривой, и он не только не успел среагировать, но да­же не успел проследить за Решетовым взглядом — ему показалось, что самолет командира на мгновение как бы завис над ею, Кривошеева, кабиной и тут же исчез за хво­стом...

Кривошеев был поражен. До сих пор он никогда не ви­дел, чтобы кто-нибудь так летал. Он даже представить не мог, что так вообще можно летать. И ему стало ясно, что то маневрирование, которое ему в начале полета предло­жил комэск, было элементарной школярской тренировкой. А он-то, не понимая этого, был доволен собой!

На мгновение молодой летчик растерялся. Он еще ни­чего не понял, ничего не заподозрил и пичего не увидел, но решил, что командир эскадрильи просто-напросто пред­ложил ему задачку потрудней. И хотя он с задачкой не справился — это уже было ясно! — все же следовало снова пристроиться к Решетову и впредь быть начеку...

Кривошеев развернулся. Теперь он уже видел то на­правление, в котором, как ему показалось, мгновением рань­ше скрылся самолет командира. Но, странное дело! — сколь­ко оп ни осматривался, Решетова не видел. Сами собой от­четливо вспомнились слова командира перед вылетом: «Главное — не смотреть, главное — видеть!» Вниматель­нейшим образом обследовал он весь сектор обзора и с об­легчением вздохнул: в стороне, метров на 500—800 пиже находился одиночный истребитель. Он был чуть впереди и,210

казалось, поджидал, когда Кривошеев наконец увидит его и пристроится. И Кривошеев, стараясь вторично не ударить лицом в грязь, аккуратно и расчетливо выполнил маневр и оказался на одной высоте с истребителем, в точности за хвостом. До условленной дистанции, правда, надо было еще подтянуться, и Кривошеев не стал медлить.

Заняв свое место, Кривошеев совершенно успокоился. Но теперь он уже с напряжением ждал, что еще предпри­мет ведущий. На всякий случай он решил держаться по­плотнее — сократил дистанцию, взглянул попристальнее вперед и оторопел: на плоскостях самолета, к которому он пристроился, отчетливо выделялись кресты!

Далее повторилось все то же самое, что было минуту назад: Кривошеев и немец заметили один другого одновре­менно, и, прежде чем паш летчик успел среагировать, «мессершмитт» взмыл по такой же невероятной кривой и исчез из поля зрения.

Но в этот момент у молодого летчика будто пелена спа­ла с глаз: он понял, что обстановка нешуточная, командира эскадрильи он потерял и все складывается самым неудач- пым для пего образом. Держа пальцы на гашетке, он на­брал высоту и еще раз внимательно осмотрелся. Проклятый «мессершмитт» был почти под ним: их разделяло несколько сотен метров. И Кривошеев хладнокровно пошел в атаку, зная, что на этот раз он промаха не даст.

Ему снова удалось зайти «мессершмитту» в хвост. Очень хотелось пажать на гашетку, но он помнил предостереже­ние Решетова о том, что открывать огонь с длинной ди­станции бесполезно и именно эту ошибку поначалу делают повички. И потому, пе выпуская немца из прицела, оп тер­пеливо сокращал дистанцию. В тот момент, когда он скоман­довал себе: «Пора!» — истребитель, задрав нос, вдруг резко пошел на вертикаль, и Кривошеев увидел на плоскостях звезды!

Когда они вернулись на аэродром, Кривошеев был со­вершенно разбит и подавлен. Он знал, что наделал уйму ошибок: потерял ведущего, упустил «мессершмитт», чуть не сбил ведущего, но как все это получилось — он никак не мог попять. Испытывая отчаянное состояние, он обо всем этом сказал Алексею Решетову. К большому его удивлению, командир воспринял эту исповедь совершенно спокойно, а потом рассказал ему, как все было па самом деле.

...Решетов заметил двух «мессершмиттов», которые шли стороной и ниже. Заметил в тот момент, когда ведущий Ме-109 начинал разворот. Сомнепий у Решетова этот ма­14* 211

невр не вызвал: немец явно намеревался незаметно подтя­нуться и атаковать Кривошеева снизу и сзади. И потому комэск упредил эту атаку, используя преимущество в вы­соте и скорости. С первой же очереди он сбил ведомого и увидел, что Кривошеев по-прежнему находится выше остав­шегося в одиночестве Ме-109, но уже успел развернуться. Оставшийся без ведомого летчик Ме-109, конечно, не подо­зревал, что из двух советских летчиков один впервые вы­летел на боевое задание, и по тому, как он вел себя, Реше­тову было ясно, что лезть в одиночку в бой этот немец не рискнет. К тому же Кривошеев — молодец! — удачно эа- шел . «мессершмитту» в хвост, но прозевал выгодный хмо- мент для атаки (это с новичками случается часто!), и не­мец едва успел унести ноги... В общем, с точки зрения ком­эска все складывалось не так уж плохо.

— Но тут я заметил, — улыбаясь объяснял Решетов, — что ты как-то уж больно аккуратно ко мне пристраиваешь­ся. Дай, думаю, на всякий случай покажу ему плоскость...

И, слушая это, Кривошеев снова взмок, в который раз эа этот день...

Так и закончился для молодого летчика этот первый боевой вылет. Впоследствии Кривошеев говорил: «Коман­дир эскадрильи Решетов был для меня самым дорогим че­ловеком, постоянным примером для подражания. Полет с пим на боевое задание был школой в пилотировании, в ата­ке, в умении вести разведку...» И самое важное ощущение, выраженное в признании молодого летчика: «Рядом с ним я чувствовал себя непобедимым».

В психологическом плане первые боевые вылеты для каждого летчика имеют огромное значение — летчик как бы получает настройку на всю дальнейшую боевую работу. Быть напарником Алексея Решетова или, скажем, коман­дира второй эскадрильи Ивана Пишкана для молодого лет­чика было очень почетно, это расценивалось как знак осо­бого доверия к летчику. Но конечно, командир эскадрильи далеко не всегда мог летать с молодыми, и тогда ими за­нимались опытные и надежные воздушные бойцы. Тот же Григорий Кривошеев совершил немало боевых вылетов с Николаем Выдриганом — тем самым невысоким лейтенан­том, который буквально затащил его в палатку командира эскадрильи. Отличный летчик, Николай Выдриган даже в процессе выполнения боевого задания оставался доброжела­тельным и заботливым воспитателем.

Кривошеев запомнил, как однажды при выполнении раз­ведывательного полета Выдриган обнаружил скопление тех­212

ники противника. На отдельных участках дороги большая вражеская колонна, разорванная на части, выдвигалась к району боев.

Погодные условия были сложными. Стояла низкая об­лачность — «рвань», как мы говорили. Ограниченная види­мость. Ко всему прочему в разрывах облаков появились два Ме-109.

Выдриган спокойно, как на тренировке, обратил на это внимание Кривошеева:

— Смотри, слева — «шмиты». — И тут же предупре­дил: — Пока связываться с ними не будем.

Вслед за этим Кривошеев услышал:— Будь внимателен! Сделаем еще заход на цель — рас­

смотрим все как следует, а там будет видно!Используя облачность, пара наших разведчиков еще раз

прошла над вражеской колонной. Сзади вдогонку им била МЗА. Ме-109, видимо, на некоторое время потеряли наших разведчиков в облакад, потому что внезапно они выныр­нули впереди прямо по курсу. И тут же Николай Выдриган скомандовал:

— Подойди поближе... Я сейчас тихонько сниму «шми- та», а затем разворот вправо — и уходим на свою терри­торию... Пошли!

Прижимаясь к земле, летчики с кабрирования подошли снизу к ведущему пары «мессершмиттов», и Выдриган сбил его двумя длинными очередями.

Для Кривошеева это был наглядный урок со многими важными элементами.

В конце войны воспитаннику Армавирского авиационно­го училища Николаю Выдригану было присвоено звание Героя Советского Союза. В этом же Указе стояло и имя его отца — генерала Выдригана. Для Николая это был необык­новенный день: много лет они с отцом ничего не знали друг о друге, и вот в одном и том же Указе объявляется, что обоим — отцу и сыну — присвоено звание Героя. Они на­шли друг друга, списались, договорились о встрече. Но встретиться им не пришлось: во время одного из полетов Николай Выдриган погиб...

Товарищ Кривошеева по запасному полку младший лей­тенант Иван Янгаев свой первый боевой вылет выполнял в качестве ведомого командира эскадрильи капитана Ивана Пишкана.

Вылетели четверкой; в тылу противника во время раз- ведполета встретили группу Ме-109.

213

Янгаев слышал лаконичные команды Пишкана: «При­крой!», «Смотри за молодым!» — то есть за Яягаевым, о котором Пишкан не забывал ни на минуту, — «Шмиты» слева!», «Горит!» и разные другие. Янгаев в том бою не все ионял и не все видел, но ведущего пе терял, ощущая лишь непрерывные изменения в перегрузке. При возвращении на обратном пути к аэродрому капитан Пишкан по радио под­бодрил Янгаева:

— Видел, как надо бить «шмитов»? Молодец! Так и держись!

Ощущение причастности к одержанной группой победе очень важно для молодого летчика. После посадки Пишкан поздравил с победой и Янгаева. Япгаев доложил, что он ви­дел и чего не видел во время боя.

— Ничего... — заметил Пишкан. — Так и держись... По мере того как будет появляться боевой опыт, начнешь видеть все и не будешь так напряженно летать.

Многие воспитанники капитана Пишкана стали замеча­тельными воздушными бойцами. Сам он во время войпы произвел 436 боевых вылетов, из них 180 — на воздушную разведку. Лично сбил 15 самолетов противника. Боевые за­слуги И. А. Пишкана отмечены орденами Лепина и Крас­ного Знамени. Ему было присвоено звание Героя Совет­ского Союза. Умер Иван Анакиевич Пишкан после войны от тяжелой болезни.

...Молодые летчики Янгаев, Кривошеев, Червинский приобретали боевой опыт, мужали в боях, превращались из молодых в «старичков». Я был очень рад, когда мне приш­лось ставить им задачу уже как ведущим пар на боевые вылеты.

Не все из числа молодых, пришедших в полк летом 1943 года, дожили до победы. Николай Зонов и Юрий Гун­ченко погибли в боях.

Многие воспитанники нашего полка в послевоенный пе­риод стали зрелыми авиационными командирами. И. А. Ян­гаев и П. И. Червинский стали авиационными генералами. Г. В. Кривошеев в звании полковника авиации уволился в запас и работает на гражданском поприще.

Ж арким летом сорок третьего года войска Южного фрон­та, очищая от противника Донбасс, выходили к городу Ста- лино. Гитлеровцы поспешно уничтожали заводы, шахты, подрывали наиболее крупные и красивые здания в городе.

Совершая как-то очередной вылет на разведку, я с на­парником вышел к городу с юго-запада. С воздуха было трудно рассмотреть улицы. Осенью сорок первого года я214

проезжал Сталипо. Город был в пожелтевшей листве. Мгте он показался уютным, я видел много красивых зданий. А вот сейчас черный дым пожарищ закрывал целые улицы. На железнодорожной станции горели цистерны, видны бы­ли вспышки взрывов.

8 сентября промышленный центр Донбасса был осво­божден нашими войсками. И сентября наш полк произвел посадку на расчищенную полоску аэродрома Центральный города Сталино. Полевой аэродром был захламлен боепри­пасами, сгоревшими самолетами, листовками. В зданиях, расположенных на аэродроме, вели работу по разминиро­ванию саперы. Всюду были выставлены знаки для безопас­ного прохода по аэродрому.

Личному составу полка был дан отдых на несколько дней. На заминированном аэродроме не отдохнешь, поэто­му мы вывезли личный состав в ближайший поселок. Там немцы зданий не минировали, и этот вариант нас устраи­вал. Из поселка на аэродром выезжали с рассветом. Дорога шла мимо кладбища фашистских вояк, судя по надписям, здесь были представлены фашисты всех мастей: испанские (из «голубой» дивизии), итальянские и, конечно, немецкие. Но захоронили, по-видимому, небольшую часть: на подсту­пах к городу валялось полно трупов. Гитлеровцы отступали так быстро, что не успевали хоронить.

В паре с моим заместителем капитаном Евтиховым вы­летели однажды на рекогносцировку одного из запасных аэродромов. Наши танкисты стремительно продвигались к Запорожью и Мелитополю. Мы отставали с базированием. Вновь надо было подыскивать аэродром. Приземлились в нескольких километрах от Ш ахтерска. Наш новый аэро­дром назывался Катык. Зарулили, выключили двигатели, закрыли фонари.

Поле, на которое мы сели, нас удовлетворило. Ровное, задерненное. Попадались кустики полыни. Сильный запах напоминал мне родное Поволжье, Волгу, места, где прошло мое детство. Не торопясь пошли с капитаном Евтиховым по полю, обмениваясь впечатлепиями.

Оглянулись и увидели, что вокруг наших самолетов со­бираются люди. Явление, в общем, обычное. Когда мы про­изводили посадку на новых полевых площадках, из близ­лежащих поселков прибегали сначала дети, а за ними и все жители.

На этот раз у наших «яков» собралось много детей и женщин. Подошли старики. Мы поздоровались. Я снял с головы шлемофон.

213

— Товарищи летчики! Как же это понимать: летчику Еремину подарил вроде бы самолет колхозник?.. К ак же это он подарил?

Понятно... Прочитали дарственную надпись на моем «яке». О Головатом, о его почине, конечно, ничего не зна­ют — жили-то на оккупированной земле.

Уже привычно я рассказываю, кто такой Головатый, как он приобрел самолет и как на это отозвались люди по всей стране.

Здесь, как и во многих других местах, где приходилось об этом рассказывать, слушали с большим вниманием, удив­лялись. В копце разговора старик взял у девушек букет по­левых цветов и протянул мне:

— Вот, дорогой летчик Еремин! Сейчас у нас нет средств, чтобы приобрести боевой самолет... Примите от нас этот букет полевых цветов с шахтерской земли!

Я взял цветы, поблагодарил от имени летчиков. А ста­рик продолжал:

— Много горя принесли нам фашисты. Ш ахту нашу за­топили. Но мы ее скоро откачаем и начнем выдавать уголек на-гора. Вы уж пропишите про это слово шахтеров...

Я обещал это сделать обязательно. Мы попрощались с жителями поселка, взлетели, сделали прощальный круг и вернулись на свой аэродром.

О нашей встрече рассказали летчикам. Слово свое я сдержал: дал материал во фронтовую газету об обязатель­ствах шахтеров откачать шахту в районе Катыка. И еше я понял: мы освобождаем наши земли и теперь независимо от меня самолет Ферапонта Головатого начинает работать в повой роли — в роли «крылатого агитатора».

Так оно и оказалось. Немало было в дальнейшем на мо­ем пути встреч с населением, подобным той, что произошла па поле у Катыка. Были такие встречи на нашей земле, были и за ее пределами — в Польше, Румынии, Венгрии, Чехословакии. Не все знали о патриотическом поступке Го­ловатого, не всем этот поступок был понятен, и люди раз­ных национальностей слушали меня, безмолвно восхищаясь человеком, который в самый тяжелый период отдал все, что­бы приблизить победу.

НИКОПОЛЬСКИЙ ПЛАЦДАРМ

После прорыва Миус-фронта наши войска гнали гитлеров­цев до Мелитополя. Зацепиться им было не за что. 10 сеы-

216

тября 1943 года был освобожден город Мариуполь (ныне Ж данов).

Закрепились фашистские войска на оборонительном ру­беже, созданном по правому берегу реки Молочная. Цент­ральным узлом обороны на этом рубеже стал город Мели­тополь. Линию обороны гитлеровцы назвали «Вотан». Она имела протяженность вдоль фронта примерно 150 километ­ров от Азовского моря на север и была укреплена в глуби­ну от десяти до сорока километров. Новый рубеж обороны противника прикрывал низовья Днепра и подступы к Кры­му с севера.

Теперь нам, воздушным разведчикам, предстояло изу­чить характер оборонительных сооружений па линии «Во­тан». Предстояло фотографировать отдельные, наиболее важ ­ные участки обороны и на себе чувствовать степень насы­щенности линии «Вотан» огневыми средствами.

Работа была привычная. Менялись рубежи и линии, ме­нялся рельеф местности, менялись районы боев и названия освобожденных городов и селений, но характер нашей ра­боты оставался прежним, и каждый новый рубеж был ни­чуть не легче предыдущего. Наградой нам за эту тяжкую бессменную работу было продвижение войск, которое труд­но себе представить без долгой и кропотливой работы воз­душной разведки.

Как всегда, в период наступления активизировалась бомбардировочная авиация противника. Изменить что-либо противник был не в состоянии, но частыми налетами пы­тался притормозить наше продвижение. Группы немецких бомбардировщиков по 12—18 самолетов бомбили колонны на марше и в районах сосредоточения.

Истребители воздушной армии в тот период сбили не­сколько десятков самолетов противника. В этой работе при­няли участие даже штурмовики Ил-2: надежно прикрытые истребителями, они активно атаковали большие группы вра­жеских бомбардировщиков. Мощные огневые средства Ил-2 были губительными для «юнкерсов» и «хейнкелей».

Нашему полку в тот период часто приходилось менять аэродромы. Сначала с полевой площадки Б. Янисоль мы перебазировались под Гуляйполе, а затем — на полевую площадку близ совхоза имени Кирова, это уже в самой не­посредственной близости к Мелитополю, в 14 километрах к востоку от города. Выполняя полеты на разведку, я вновь увидел места тяжелых боев сорок первого года. Я был над Каховкой, Б. Токмаком и даже над аэродромом Мокрая под

217

Запорожьем. Всюду с воздуха были видпы следы больших разрушений.

31-й гвардейский авиаполк работал с большим напряже­нием. Наши разведчики умели не только обнаруживать хо­рошо замаскированные объекты, но и тактически грамотно анализировать обстановку. Однако бывали и казусы.

Как-то в конце сентября с задания вернулась пара с очень важным сообщением о движении танковой колонны противника из тыла к Мелитополю. Оба летчика уверенно показали на карте, где голова и где хвост колонны. Помню, меня при этом смутило одно обстоятельство: как это гитле­ровцы в дневное время рискнули выдвигаться к линии фронта такой солидной колонной, да еще и без прикрытия? В добросовестности вернувшихся летчиков я не сомневался, но оба они еще не имели достаточного опыта. Я решил ио- слать на доразведку в тот район опытных летчиков. Веду­щим был гвардии старший лейтенант Фотий Морозов, ко­торый к тому времени имел на своем счету уже 549 боевых вылетов, из которых 320 он произвел на воздушную развед­ку. Это был ас воздушной разведки. Я уже говорил о том, что в нашем полку не было недостатка в мастерах воздуш­ной разведки, но среди них бесспорно выделялись два лет­чика — Алексей Решетов и Фотий Морозов. Поскольку — в случае подтверждения — сведения о выдвижении враже­ской танковой колонны были чрезвычайно важны, то я ре­шил, что окончательное слово будет за Морозовым. Ставя Морозову задачу, я не высказывал ему своих сомнений, по четко определил участок дороги для просмотра.

Пара Морозова выполнила задание очень быстро. Вер­нувшись, Морозов доложил, что с высоты 2000—2500 мет­ров на указанном участке дороги действительно можно оп­ределить как бы движение танков, но если снизиться до 100—200 метров и пройти вдоль дороги, то нетрудно уви­деть, что темные пятна, похожие с высоты на танки, есть не что иное, как тени от густых шапок деревьев, а редкие проезжающие автомашины поднимают густую пыль, кото­рая при полном безветрии долго не оседает и не рассеива­ется. Поэтому создается впечатление, что по дороге двия^ется большая колонна...

Этот эпизод заставил нас обратить внимание на учебу молодых летчиков, более тщательно организовать обмен опытом в полку. Тот же Фотий Морозов на специальных аанятиях дал мпого полезных уроков и советов молодым летчикам.

Помимо того что Морозов был прекрасным разведчиком,218

он был также отважным и очень умелым воздушным бой­цом. На его счету было 14 сбитых самолетов противника. Мне запомнилось, как во время боев на Миус-фронте Моро­зов парой провел бой в районе НП командующего Южным фронтом. На глазах командования фронта Фотий Яковле­вич Морозов и его напарник сбили два Ме-109. За этот бой командующий фронтом наградил Морозова золотыми часа­ми. Впоследствии Морозову было присвоено звание Героя Советского Союза.

Хотелось бы отметить и еще одно высоко ценимое мной качество Морозова — он был отличным ведущим. Эпизод с разведкой дороги заставил меня с большей осмотритель­ностью отнестись к подбору ведущих групп. Мне самому с первых дней войны приходилось все время водить группы на боевое задание, и потому я хорошо знал, сколь велико значение ведущего для летчиков его группы. Летчики долж­ны верить ведущему, признавать его авторитет и не сомне­ваться в его бойцовских качествах. Другими словами, это означало, что ведущим должеп быть опытный летчик, ко­торый умеет видеть в воздухе, быстро способен принять грамотное решение, сообразуясь с обстановкой. Ведущий должен иметь хорошую штурманскую подготовку и оставать­ся надежным товарищем и наставником не только в воз­духе, но и на земле. Поэтому отбору ведущих я всегда уде­лял много внимания. В нашем полку недостатка в опытных ведущих не было, но в повседневной работе я никогда не упускал этот вопрос из виду.

В начале октября частота вылетов на разведку возросла. Из высшего штаба мною был получен твердый график вы­летов, при этом задачи на каждый вылет уточнялись. Твер­дый график потому и твердый, что никаких отклонений п вариантов в расписании не допускает. Сведения о против­нике требовались постоянно, а погода между тем стояла очень неустойчивая. Бывали дни, которые в авиации при­нято считать нелетными. Но нас это не касалось. Мы долж­ны были летать.

Это был нелегкий период. Сильные осенние дожди выве­ли из строя небольшую грунтовую полоску полевого аэро­дрома. На рулении самолеты вязли. Взлетать удавалось с трудом. Только взлет и посадка в этих условиях требовали от летчика незаурядного мастерства. Но худшее было не в этом. Худшее заключалось в том, что по утрам плотный туман накрывал аэродром. Белесые клочья стелились по самой земле, и летчик, взлетев, сразу попадал в «молоко». Видимость была ограниченной. Н ижняя кромка облаков по­

219

рой проходила на высоте 50—70 метров. Аэродром наш на­ходился в безориентирной местности, не было ни привода, ни пеленгаторов, и в этих условиях разведчики должны бы­ли безошибочно находить обратный путь.

В один из таких трудных непогодных дней мы получи­ли не совсем обычную задачу. Надо было установить, ка­кую перегруппировку производит противник в глубине сво­ей обороны. Погода для разведвылета была самой неподхо­дящей: рваные облака наглухо закрыли землю.

Было решено выполнять задачу одиночно трем летчи­кам. Лететь предстояло Морозову, Решетову и мне. Участок обороны противника, который нам предстояло разведать, мы разбили на три полосы. Каждый должен был просмот­реть свою полосу. Особенно большой интерес в тот момент представляли дороги: если противник использует непогоду, чтобы подтянуть резервы, то по движению на дорогах это можно установить. Определили мы и порядок выхода на аэродром после выполнения задания.

Я взлетал первым. Моя полоса разведки — южнее Ме­литополя.

Высота облачной рвани — 70 метров. Видимость — око­ло километра. Ориентируясь по дорогам, развернулся кур­сом на город. Через несколько минут мне предстояло пере­секать линию фронта.

Высота полета — 50 метров. Временами попадаю в ту­ман. Хорошо, что в этом районе нет больших высот и мно­гоэтажных строений.

Вновь белесые полосы тумана. Линия фропта — подо мной. Справа — трассы снарядов. Вероятно, бьют по мне. Прицельного огня быть не может: плохая видимость, да и цель быстро смещается. Надеюсь, что не попадут. Лишь бы не наскочить на заградительный огонь. Снова в стороне трассы. Не знаю, чьи. Бьют, вероятно, по гулу авиацион­ного мотора. Могут бить и чужие и свои. Опять скрыва­юсь в облачной мути. Ну вот и все. Линия фронта позади. Проскочил.

Теперь будет полегче. Я в тылу у немцев, мое появление для противника — неожиданность. Прицельного огня но мне не будет. Надо определиться и начинать обследование своей полосы разведки.

Н иж няя кромка здесь повыше — метров 100 будет. Вы­скакиваю на железную дорогу Мелитополь — Джанкой. Точно! Теперь надо найти шоссейную дорогу от села Аки- мовка до Геническа. Ну вот — как будто определился...220

Колонна автомашин... Ш тук двадцать. Следуют на Ге- ническ. А вот и кое-что поинтересней... Так-так... Танки. Ш тук 15—16 стоят около населенного пункта. Забегали, за­суетились! Были бы бомбы — я бы вам не пожалел...

Движение машин по дороге к Мелитополю и из Мели­тополя редкое. В общем пока ничего особенно насторажи­вающего в своей полосе я не вижу. Смотрю на приборы. Что-то неладное с компасом. Крутится, показание никак пе установится. Это плохо. При такой видимости, над враже­ским тылом, без компаса... Пройду сейчас по прямой. Вот по этой дороге. Показание должно установиться. Вероятно, «ползая», я закрутил компас...

Вижу впереди группу повозок на лошадях. Движутся к Мелитополю. «Куда торопитесь, дерьмо паршивое?!» Это со мной иногда бывает: в напряженные моменты я веду мыс­ленные разговоры. Действую между тем автоматически, по привычке. Бью по голове колонпы, солдаты бегут кто куда. Попал в груз, но ничего не горит. Снова смотрю на компас. Отмечаю, что компас успокоился, дает правильные показа­ния. Иду на северо-запад. Делаю еще несколько заходов по вражескому обозу. Полосу свою я просмотрел. Теперь — домой. Вновь надо пересекать линию фронта. Опять будут бить по самолету все, кому не лень... Жмусь ближе к озеру Молочному.

Так! Все разрывы позади, поздно! Я — над своей тер­риторией. Восстанавливаю ориентировку. Тумана нет, одна рвань облаков. Вижу аэродром, сажусь. Решетов уже сел, а Морозова пока нет. Через некоторое время появляется и Морозов. Ну вот, все хорошо, все вернулись. Терять таких разведчиков, как Морозов и Решетов, нельзя. Начальник штаба Юрков и офицер штаба Ломов готовы принимать на­ши доклады.

Все данные на текущий час наносятся на карту. Доволь­но явно вырисовывается характер обстановки в тылу про­тивника. Можно докладывать в высший штаб: ничего сколь- нибудь серьезного и настораживающего нами не обнаруже­но. Наверное, у немцев с резервами туговато, если они но пытаются воспользоваться такой благоприятной возможно­стью.

Отдыхаем. Но отдых у нас недолгий. Проходит немного времени, и надо делать второй вылет в эти же районы. Принимаю решение выполнять задание тем же составом. Мы трое лучше знаем обстановку в тылу противника и, что очень важно, имеем возможность сравнить результаты обо­их вылетов. Если там что-то изменилось, то мы это сразу

221

увидим и почувствуем. Да и по метеоусловиям нам это сде­лать проще, чем другим летчикам.

...Второй вылет тоже прошел благополучно. Некоторые не очень существенные изменения обстановки в тылу про­тивника мы зафиксировали, но в целом ничего особо насто­раживающего не наблюдали. К концу дня получили за до­ставленные разведданные благодарность от командира ди­визии. Решетов, не желая терять времени, поделился с лет­чиками впечатлениями об особенностях ведения воздушной разведки в сложных метеоусловиях. Фронтовая «академия» работала как обычно.

Решетова я помнил еще со времени летних боев сорок второго года над Купянском. Помнил и его друга — пре­красного летчика Жердия. Жердий погиб, а Решетов тогда был тяжело ранен, но вскоре вернулся в полк и воевал до­блестно и умело. На его счету сотни боевых вылетов и 35 самолетов противника, сбитых лично и в грунпе. Только на воздушную разведку Алексей Решетов сделал 250 боевых вылетов.

В августе сорок второго года под Сталинградом Решетов выполнял особое задание командующего 8-й воздушной ар­мией. На одном из участков обороны в окружение попала группа наших войск. Окруженные войска стойко обороня­лась, но без помощи извне вряд ли смогли бы прорваться. Получив задание Т. Т. Хрюкина, Решетов прорвался сквозь кольцо вражеских истребителей и сбросил окруженным вой­скам вымпел с приказом о порядке выхода из окружения и обеспечения этого выхода нашими войсками. Окруженная группа вышла из кольца успешно.

Алексей Решетов был очень опытным, надежным лет­чиком и авторитетным командиром. Впоследствии А. М. Р е­шетов стал командиром полка и вместе со своим замести­телем по политчасти В. И. Коробовым воспитывал и растил отличных воздушных бойцов.

Жители села Шотово, расположенного под Мелитополем, присвоили Решетову звание почетного гражданина села. По примеру Ф. П. Головатого они на собранные средства при­обрели самолет, который и вручили Решетову. Дарственный самолет также был вручен летчику соседнего 85-го гвардей­ского истребительного полка А. У. Константинову. Этот са­молет был построен на средства жителей Ростова-на-Дону.

Противник постоянно совершенствовал линию обороны ло реке Молочной. «Вотан» превратился в глубокоэшелоня-222

рованыый рубеж с опорными узлами. Глубина обороны до­ходила до 50 километров, а протяженность — от Азовского моря до Конских плавней.

Мы постоянно вскрывали все изменения в характере обороны противника. Наиболее достоверные данные давала фотосъемка отдельных участков обороны. Сложные погод­ные условия, установившиеся в районе Мелитополя в ок­тябре, позволяли производить фотосъемку только разведчи­кам — истребителям, поскольку истребитель мог использо­вать для этого кратковременные улучшения погоды. Но это была, пожалуй, лишь одна сторона дела.

Сложность также заключалась в том, что для получепия качественных снимков летчик должен был строго соблю­дать определенный курс и высоту. Всякое маневрирование в момент съемки исключалось. А это означало, что самолет становится уязвимым для огня зениток и для истребителей противника. Если погода позволяла, то мы обычно прикры­вали «фотографа» от воздействия вражеских истребителей. Но при неустойчивой погоде качество выполнения задания целиком зависело от мастерства и тактического мышления летчика.

Общепризнанным мастером фоторазведки у пас в полку считался Николай Самуйлик. Как-то в очередной раз ему было дано задание произвести разномасштабную съемку од­ного из участков обороны противника на реке Молочная. Погода была неблагоприятной, и мы всецело полагались на мастерство нашего разведчика.

В паре с младшим лейтенантом Кривошеевым Самуйлик произвел заход на фотографирование из глубины обороны противника. Редкие разрывы снарядов были не прицельны и не особенно беспокоили разведчиков. Самуйлик передал по радио:

—■ Фотографирую, наблюдай!Едва ведущий лег на курс — фотоаппарат был уже

включен, — как появились Ме-109. Один из «мессершмит- тов» стал приближаться к самолету Самуйлика, но Криво­шеев, упреждая атаку Ме-109, дал отсекающую очередь. Са­муйлик неизменным курсом продолжал полет, заметив ско­роговоркой:

— Эх, не вовремя!Ему осталось пройти совсем немного, но снизу уже по­

тянулись трассы эрликонов. Самуйлик, однако, курса не ме­нял и закончил первый проход над целью. Выйдя на тер­риторию, занятую нашими войсками, Самуйлик передал ве­домому:

223

— Повторим!Они набрали заданную высоту, и Самуйлик начал захо­

дить на цель. Кривошеев маневрировал сзади и вдруг услы­шал в наушниках голос ведущего:

— Не болтайся в хвосте! Выходи вперед, пойдем фрон­том, а то поймаешь шальную... Она мне предназначалась, а попадет тебе...

Голос ведущего звучал с иронией. Действительно, об­стрел зенитной артиллерии усилился, и снаряды теперь рва­лись вблизи от самолетов. Однако наша пара закончила повторный заход и начала разворот на свою территорию. Снова появились Ме-109 — отпускать разведчиков они ни­как не хотели, и летчикам пришлось вступить в бой. Ис­кусно маневрируя, используя облачность, наши летчики сбили одного Ме-109, но подошла еще одна пара «мессер- шмиттов». Дело осложнялось: у разведчиков кончалось топ­ливо, да и данные фоторазведки требовалось доставить как можно быстрее. Опытный Николай Самуйлик связываться со второй парой Ме-109 не стал. Благодаря его умелому маневрированию, удалось оторваться от преследователей и благополучно вернуться на аэродром. Фотопланшеты, кото­рые привез Самуйлик, выполнены были качественно и, как показало дешифрирование, содержали новые данные о со­вершенствовании обороны противника.

Непростое это было дело — фоторазведка, и мы, к со­жалению, теряли опытных летчиков при выполнении этих сложных заданий. Главным образом — от зенитной артил­лерии.

9 октября 1943 года наши войска начали прорыв линии обороны противника на реке Молочной. 13 октября завяза­лись бои в южной части Мелитополя. Мелитополь был пол­ностью освобожден 23 октября.

Войска нашего теперь уже 4-го Украинского фронта (Ю жный фронт был переименован) начали неотступное преследование противника и, развивая успех, выходили к реке Днепр, к Армянску и Сивашу.

Воздушные разведчики в период наступления должны были все время следить за отходящим противником, но в то же время не терять из виду конницу и следить за продви­жением танкового корпуса. Искать свои войска, четко опре­делять рубежи, которых они достигли в условиях бездоро­жья, было не такой уж простой задачей. Тем более что об­становка постоянно менялась. Мы также должны были вскрывать места сосредоточения отступающих войск про-224

тивпика и давать достоверные цели нашим бомбардировщи­кам и штурмовикам. Задач было много.

К 5 ноября войска 4-го Украинского фронта освободили Северную Таврию, очистили от врага в нижнем течении ле­вый берег Днепра и заперли противника в Крыму. Но в районе южнее Никополя гитлеровцам удалось удержать плацдарм на левом берегу Днепра. Плацдарм этот был наз­ван Никопольским.

К концу октября 1943 года наш полк перебазировался па аэродром Шотово. Отсюда мы действовали довольно про­должительное время. Аэродром представлял собой местами заболоченный луг с еще крепкой дерниной, но непрерывные дожди выводили из строя летное поле. Пришлось специаль­ной разметкой определить очередность использования узких полос грунта. Только таким образом мы и могли поддержи­вать поле в боеготовном состоянии.

Наступала 26-я годовщина Великого Октября. Сорок тре­тий год был годом, завершившим коренной перелом в ходе войны, годом крупных побед советского народа. И мы в полку торжественно отметили 26-ю годовщину Великого Октября. Подвели итоги нашей работы, поблагодарили и от­метили работу летчиков, техников, других авиационных спе­циалистов. Устроили праздничный ужин и ужинали всей дружной полковой семьей. Пели любимые песни: «Играй, мой баян», «Синий платочек», «Спят курганы темные», «Землянка», «Ой, туманы мои, растуманы...». Пели все. Без­голосые подпевали. В ту пору у нас не было никакой зву­козаписывающей техники. Сейчас, когда вспоминаю, жаль становится, что не записывали и теперь уже не сможем вос­произвести, как пели песни на фронте. К аж дая песня была переполнена нашими думами и чувствами, и тем были бы особенно ценны и интересны сегодня такие записи...

В праздники выдалось несколько менее напряженных дней. Можно было написать письма, привести себя немного в порядок и получше обустроить свой быт...

Никопольский плацдарм насчитывал несколько десятков километров по протяженности вдоль левого берега Дпепра и в глубину. Этот весьма солидный по площади выступ был буквально нашпигован техникой и огневыми средствами и хорошо укреплен. Он как бы нависал над войсками 4-го Украинского фронта с севера и вызывал особое беспокой­ство командования фронта.

Село Шотово, где базировался наш полк, находилось юж­нее плацдарма, и мы вели разведку как в северном направ­лении, так и в южном — в сторону Крыма. Но в большей15 Б. Н. Еремин 225

мере все же в те дни наше внимание обращал на себя Ни­копольский плацдарм. Нам необходимо было определить характер вражеской группировки на плацдарме, инженер­ное оборудование обороны, пути снабжения, переправы че­рез Днепр, располагавшиеся южнее Никополя. Частота на­ших вылетов по-прежнему определялась уплотненным гра­фиком. И это — несмотря на сложные метеоусловия и не­вылазную грязь на аэродроме и на подступах к пему. Нам приходилось выруливать с мест стоянок на повышенных оборотах моторов с человеком на хвосте, чтобы из-за грязи самолет при рулении не встал на нос. Когда самолет вы­руливал на полосу, механик соскакивал на землю, а летчик взлетал. Эта процедура — выруливание с человеком на хво­сте — в те дни была обычной.

Летчик Пономарев, как обычно, выруливал с механиком Энкиным на хвосте. Опасаясь застрять на взлетной полосе, летчик решил взлетать с хода, то есть не прекращая руле­ния, а используя приобретенную инерцию. Эпкип опоздал спрыгнуть и поднялся в воздух, удерживаясь на хвосте. Летчик, чувствуя сильное кабрирование, после взлета на­круткой триммера снял нагрузку с ручки управления и вы­шел в горизонтальный полет, недоумевая, почему полет так осложнился. Оглянувшись на хвост, Пономарев увидел там механика. Энкин чудом удерживался. Пономарев передал по радио:

— На хвосте человек, захожу на посадку.С земли с самого начала видели, что летчик взлетел с

механиком на хвосте, и руководитель полетов С. X. Куделя попытался как-то помочь летчику, подавая команды.

— Не допускай больших кренов! — следовало с земли.— Плавно выполняй развороты!— Спокойно!На командном пункте все замерли. Все не отрывали глаз

от самолета, который заходил на посадку. Была слабая на­дежда на то, что Энкин не сорвется, что он еще как-то про­держится, хотя было непонятно, как он смог продержаться до этих пор.

Як-1 планировал на посадку. Земля все ближе, ближе, касание, самолет бежит и наконец летчик выключил двига­тель...

Все бросились к самолету.Энкин, спрыгнув со стабилизатора, немного размялся,

взобрался на плоскость, нагнулся к кабине и спросил:— Командир! Будете заруливать на стоянку или доза­

правим горючим здесь и пойдете на задание?226

Не вылезая из кабины, Пономарев молча, с изумлением смотрел на своего механика. Врач полка Ф. Г. Наумов, при­бежавший со своей санитарной сумкой, только покачал го­ловой:

— Ну и выдержка... Вот это летун!Самолет убрали с полосы. Энкина обступили механики.

Они хлопали товарища по плечу, улыбались. Вместе с ни­ми смеялся и Энкин...

Разведывательные полеты к изгибу Днепра на Нико­польский плацдарм мы производили регулярно. Искали со­средоточение танков противника и его переправы через ре­ку. Часто приходилось вылетать в районы населенных пунк­тов Верхний Рогачик, Большая Белозерка, Большая Зна­менка, Каменка Днепровская. Эти районы прикрывались сильным огнем зенитной артиллерии. Возвращаясь с бое­вых заданий, летчики постоянно привозили осколочные по­вреждения самолетов. В один из вылетов в район плацдарма на сопровождение штурмовиков в результате прямого по­падания зенитного снаряда погиб отличный летчик, коман­дир соседнего с нами 85-го гвардейского истребительного полка подполковник И. П. Залесский. Очень сильный был командир полка.

По данным воздушной разведки, противник усиленно укреплял плацдарм. Об этом свидетельствовали непрерыв­ные перегруппировки его войск. Перегруппировки осуще­ствлялись в основном ночью.

Особо важной задачей, стоявшей перед полком в те дни, была необходимость обнаружить неприятельские переправы через Днепр. Одна из них была наведена прямо у Никополя. Эта была нам известна. Но существовали и другие, которые противник тщательно маскировал. Обнаружить переправы было нелегко. Лучшие наши разведчики — Выдриган, Ко­стыгин, Куделя, Нестеров, Решетов — вылетали для про­смотра низовьев Днепра, контролировали дороги, вели фото­съемку. В конце концов старания летчиков увенчались успе­хом: по едва заметным признакам сначала Нестеров, а потом Выдриган установили места переправ. В подозрительных районах им удалось обнаружить следы гусениц и длинные вешки, обозначавшие, как видно, направление движения. Но этим приметам вскоре были обнаружены и мосты — ими оказались притопленные понтоны. Понтоны были опущены на небольшую глубину и закреплены якорями. Такие «мо­сты» были обнаружены в районе села Лепетиха и севернее его. Однажды в сумерки была зафиксирована переправа живой силы и техники противника с правого берега на ле­

227

вый, на плацдарм. У наших разведчиков создалось впечат­ление, что танки и машины двигались по воде, хотя на са­мом деле они двигались по притопленным понтонам.

После этого спокойной жизни на плацдарме у гитлеров­цев уже не было. Их переправы быстро были ликвидирова­ны нашими штурмовиками, а живая сила и техника под­верглись методическому уничтожению. Разведчики Несте­ров и Выдриган были поощрены за отличную работу.

Гвардии лейтенанта Игоря Нестерова я запомнил еще под Сталинградом. Он пришел в наш полк осенью сорок второго года из госпиталя, где находился на излечении пос­ле тяжелого ранения. Ему грозила ампутация ноги — врачи опасались гангрены. Но Нестеров своей твердой волей по­влиял даже на решение госпитальных врачей. Он убедил их отказаться от ампутации. И гангрену предотвратили.

Нестерова вылечили, и он снова вернулся в строй. Ког­да осенью сорок второго года я принял полк, то сразу обра­тил внимание на молодого летчика, в котором опыт отваж­ного бойца сочетался с исключительной добросовестностью при выполнении боевого задания. При этом в будничной жизни Игорь Нестеров старался не выделяться и не привле­кать к себе внимания: этот летчик отличался исключитель­ной скромностью.

Из 500 боевых вылетов И. К. Нестеров 220 произвел на воздушную разведку. Он был награжден многими орденами, стал Героем Советского Союза. После войны И. К. Нестеров был отличным воспитателем молодых авиаторов, занимал высокие должности и окончил службу в звании генерал- майора авиации. Но все это было спустя много лет, а осенью сорок третьего года Игорь Нестеров продолжал выполнять нелегкую работу воздушного разведчика.

В тот же период, глубокой осенью сорок третьего года, мы продолжали наблюдать за противником в районах Си­ваша, Армянска и Джанкоя. Здесь гитлеровцы тоже совер­шенствовали свою оборону быстрыми темпами. Значительно усилил противник в Крыму свою авиационную группировку. Основными немецкими аэродромами в Крыму были Веселое (южнее Джанкоя) и Сарабузы (ближе к Симферополю). Туманы и низкая облачность сильно затрудняли нам рабо­ту. Зенитная артиллерия противника вела интенсивный огонь вдоль всей линии укреплений на Перекопском пере­шейке.

При всем нашем внимании к зенитной артиллерии про­тивника, при всем опыте наших летчиков избежать потерь228

нам не удавалось. Слишком много всевозможной зенитной артиллерии было стянуто противником на Никопольском плацдарме и на Перекопе. Тем не менее несмотря на этот объективный момент, сильно осложнявший нам работу, мы каждый вылет подробно анализировали, чтобы убедиться в том, что летчик действительно не совершил ошибки, а если все-таки ошибка была, то необходимо было понять, в чем именно она заключалась.

Старший лейтенант Иван Костыгин был добросовестным и смелым летчиком. Впоследствии, когда у него накопился немалый боевой опыт, он стал заместителем командира эскадрильи Алексея Решетова. Но сначала его жизнь в пол­ку складывалась не очень удачно.

Я упоминал о том, что Костыгин прибыл к нам в полк где-то в конце июля, когда мы готовились к наступлению на Миус-фронте. Бывший инструктор Борисоглебской шко­лы, Иван Костыгин имел неплохую летную подготовку, но боевой опыт приобретал трудно. На втором его боевом вы­лете у него на глазах при атаке ФВ-189 погиб один из луч­ших летчиков полка Герой Советского Союза Николай Гла­зов, у которого Костыгин был ведомым. А через день па третьем или четвертом боевом вылете зенитным огнем был сбит и Костыгин. Он, как мы тогда говорили, «открыл зон­тик» над нейтральной полосой, бойцы наших наземных ча­стей огнем прикрыли его приземление, и ему удалось благо­получно выбраться из неприятного положения. Все же он обгорел, получил ранения и попал в госпиталь. Ранения были легкие, но в госпитале Костыгин заболел, и в полк вернулся уже в период боев на Никопольском плацдарме. Таким образом, к осени сорок третьего года он по-ирежнему еще не имел надлежащего боевого опыта, пришлось начи­нать воевать как бы заново, со второй попытки. Недостаток боевого опыта он старался компенсировать мужественной и добросовестной работой. Он мог подолгу находиться над вражескими позициями, проверяя и перепроверяя свои на­блюдения, но это, конечно, в большинстве случаев увеличи­вало опасность.

Однажды в паре с Анатолием Роговым над одним из участков Никопольского плацдарма Костыгин обнаружил группу вражеских танков и самоходных орудий. Разведчи­ки насчитали в группе до шестидесяти машин и тут же передали эти данные по радио. Это было важное донесение, которое незамедлительно было передано командованию на­земных частей. Сами же разведчики оставались над плац­дармом, прослеживая направление, в котором следовала эта

229

танковая группа. И вдруг связь с ними прекратилась. Вре­мя вылета истекло, но ни Рогов, ни Костыгин на аэродром не вернулись. Впоследствии, к счастью, оказалось, что оба летчика живы, и мы получили возможность детально про­анализировать этот вылет.

Вот тут, во время разбора, стало совершенно ясно, что летчики допустили явную ошибку. Она заключалась в том, что все заходы на цель они производили удивительно одно­образным методом. Набрав высоту западнее плацдарма, они на скорости, со снижением проходили над вражеской колон­ной, пересекали линию фронта и начинали разворот к се­веро-западу с одновременным набором высоты. Затем, сде­лав круг, снова с запада повторяли маневр и снова за ли­нией фронта уходили на северо-запад с набором высоты. И так шесть заходов! Нет ничего удивительного в том, что на седьмом заходе, в момент набора высоты, они были ата­кованы «мессершмиттами». В результате Костыгин спова «повис на зонтике», а Рогова немцы преследовали еще поч­ти тридцать километров, и ему чудом удалось посадить под­битый истребитель на аэродроме, расположенном в Север­ной Таврии. Поскольку оба были атакованы на малой вы­соте, Костыгип едва успел покинуть машину и, дергая вытяжное кольцо, не знал, успеет ли парашют раскрыться. Но ему повезло еще раз: при раскрытии парашюта он по­чувствовал сильный рывок и тут же — толчок о землю...

На занятиях с летчиками при разборе этого вылета я заметил Костыгину:

— Вы, Костыгин, скоро станете настоящим парашюти­стом...

Я сказал это не без иронии, потому что ошибка летчика была очевидна, а за каждую такую ошибку приходилось расплачиваться самолетом. Так получалось.

Через много лет после войны Иван Матвеевич Костыгин сказал мне, что эту мою реплику он запомнил надолго. Впрочем, как уже было замечено, этот летчик хоть и трудно начинал свою боевую жизнь, однако сумел сделать правиль­ный вывод из неудач и стал замечательным разведчиком и опытным командиром.

Но все же и при наличии опыта потери па войне неиз­бежны. Там, над Никопольским плацдармом и над Переко­пом, осенью сорок третьего года мы потеряли немало бое­вых товарищей.

Ко времени боев в районе Никопольского плацдарма мо­лодой летчик Иван Янгаев уже вполне втянулся в боевую жизнь полка. Совершив несколько первых вылетов с комэ-230

ском Иваном Пишканом, Янгаев в дальнейшем летал в паре с Леонидом Бойко.

До прихода летнего пополнения (Янгаева, Кривошеева и их товарищей) Бойко и сам как бы числился в полку мо­лодым, поскольку принадлежал к предыдущему пополне­нию. И хотя Бойко уже совершил десятки боевых вылетов, был награжден двумя орденами и — объективно — был впол­не зрелым боевым летчиком, все же до поры до времени он числился в полку молодым. Так уж складывалось: кто при­шел позже — тот молодой. Но вот пришло очередное попол­нение, появилась как бы еще одна ступень, на фоне которой сразу стало видно, что такие летчики, как Леонид Бойко, — это уже вполне зрелые воздушные бойцы. Иван Янгаев стал у Бойко ведомым, они очень быстро сдружились, на­учились понимать друг друга в воздухе и за сравнительно короткий период совершили в паре 70 боевых вылетов. Это немало, особенно для молодого летчика, каким был в ту по­ру Иван Янгаев.

Но, повторяю, время это было насыщено очень нелегкой работой. И на Миус-фронте, и на рубеже реки Молочная, и над Никопольским плацдармом и Перекопом наши летчики работали с большим напряжением.

Во время выполнения боевого задапия над Армянским валом в условиях низкой облачности зенитным огнем был сбит Леонид Бойко. Все это происходило на глазах Янгаева: залп зениток, прямое попадание в самолет Бойко и взрыв... А вскоре с боевого задания из района Никопольского плац­дарма не вернулся Иван Янгаев.

...Когда снаряд с земли попал в самолет, Янгаев нахо­дился над территорией, занятой противником. Мотор, одна­ко, худо-бедно работал, и запас высоты был достаточный. Янгаев старался перетянуть через линию фронта, но вскоре самолет стал быстро терять высоту. Янгаев почувствовал, что дальше нейтральной полосы ему не вытянуть. Дело осложнялось тем, что внизу, под стремительно снижающим­ся самолетом, шел ожесточенный бой, и Янгаев никак не мог найти подходящее место для посадки. В самый послед­ний момент открылась широкая сухая балка. На дне балки Янгаев отчетливо видел пролегающую грунтовую дорогу. Это была даже не балка, а нечто вроде каньона с относи­тельно ровным и довольно широким дном. Развернуть само­лет вдоль дороги летчик уже не успевал и посадил истреби­тель поперек каньона.

Первым делом выбрался из кабины и нырнул в ближай­шую воронку. Повсюду стоял жуткий грохот: рвались мины,

231

снаряды, стреляли со всех сторон. Бой, как понял летчик, шел за овладение западным склоном балки, через который он едва перетянул. Стало быть, он прошел над самыми го­ловами немцев.

Из воронки нельзя было высунуть головы. Наши бойцы, однако, видели, как приземлялся подбитый истребитель. Впоследствии Янгаев немного привык к грохоту боя и даже стал как-то ориентироваться по гулу канонады, но в тот момент, когда к воронке подползла санитарка, он был оше­ломлен. Девушка привычно и быстро перебинтовала Янгае- ву лицо. Вслед за ней в воронку пробрались два бойца, кото­рые помогли летчику добраться до траншей. Там Янгаев вскоре попал в саманный домик, и хотя грохот разрывов был здесь ничуть не меньше, чем в балке, по реакции людей он понял, что здесь — относительно безопасно. То был КП стрелкового батальона. На КП распоряжался майор, который все время орал в телефонную трубку, стараясь перекричать грохот стрельбы. Майор приказывал кому-то взять высоту, и по его командам Янгаеву открывалась вся картина боя в момент наивысшего напряжения. Он понял, что наступле­ние на высоту застопорилось, батальон несет большие по­тери и где-то там, в нескольких сотнях метров впереди, мо­жет быть, совсем рядом от того места, где посадил он свой подбитый истребитель, складывается та драматическая си­туация, когда промедление подобно поражению. И майор во что бы то ни стало хочет усилить натиск и добиться пе­релома в ходе этого боя. Так все это представлялось Янгае­ву, и он понимал, что здесь сейчас не до него и надо ждать. Все же майор, улучив момент, бросил: «Сиди, летчик,здесь. Отсюда — никуда... Потом накормят».

Потом, когда пик напряжения боя прошел, действитель­но накормили, а с началом темноты поместили в машину, которая пришла за ранеными, и повезли куда-то в тыл. Ян­гаева посадили в кабину, и он запомнил, что пол кабины был липкий от крови. Стрельба не стихла: очевидно, этот упорный бой вновь вспыхнул.

Ночь Янгаев провел с полковыми разведчиками, а с утра незнакомый артиллерийский капитан, которому требовалось по каким-то делам ехать в Асканию-Нова, взял Янгаева с собой — путь в Асканию-Нова лежал прямо через наш аэро­дром. Так, спустя сутки с лишним после вылета, Иван Ян­гаев вернулся в полк и, как он потом с удовольствием вспо­минал, «поспел прямо к полковому ужину».

Я был рад, увидев Янгаева живым и невредимым (ране­ния, которые оп получил при вынужденной посадке, оказа­232

лись небольшими). Эти бои для полка были нелегкими. Над Никопольским плацдармом мы потеряли опытных летчиков Н. Самуйлика, А. Дудоладова...

А тот артиллерийский капитан, который завез Янгае­ва, пришелся очень кстати: я попросил его задержаться на день в нашем полку, и он провел с летчиками занятия о видах и возможностях различной артиллерии. Время от вре­мени мы устраивали такие занятия — это было для нас очень полезным.

В одип из декабрьских дней сорок третьего года я вме­сте с заместителем С. X. Куделей внезапно был вызван к командиру дивизии генералу Б. А. Сидневу. О причине вызова мы даже догадываться не могли: Б. А. Сиднев объ­явил о моем назначении на должность заместителя комапди- ра дивизии. Полк я должен был передать С. X. Куделе.

Все это было для меня совершенно неожиданно. Тут же Б . А. Сиднев дал мне указание отправляться на один из аэродромов для ознакомления с новым полком, который вре­менно переходил в оперативное подчинение командиру диви­зии. Это задание я должен был выполнять уже в новой сво­ей должности.

Возвратившись в свой полк, я передал дела майору С. X. Куделе и объявил руководящему составу полка о сво­ем уходе. Особой радости от этого неожиданного повышения по службе я не испытал — слишком уж внезапно все свер­шилось, а расставание с полком было очень нелегким. Когда вечером следующего дня, ознакомившись с новым полком, я прилетел после выполнения задания, Б. А. Сиднев при­гласил меня к себе на ужин. За ужином, помню, был не­спешный разговор. Я понял, что Б. А. Сиднев давно при­сматривался ко мне и, вероятно, знает обо мне больше, чем я могу представить. Со стороны ему, конечно, виднее. Тем не менее оставлять полк, с которым год провоевал, прошел от Сталинграда до Крыма, было тяжело. Год на войне — это очень много. Этот год был до предела насыщен событиями. Успехами, неудачами. В полку мне постоянно помогали мои заместители С. X. Куделя, В. Я. Мясков, С. И. Евтихов и командиры эскадрилий. Я сохранил в душе чувство благо­дарности к ним, моим помощникам и друзьям, к неутоми­мому начальнику штаба майору А. И. Юркову, батальонно­му комиссару Д. Г. Кабанову и секретарю партийного бюро полка В. А. Козлову. С большой душевной расположен­ностью я относился к врачу полка, обаятельному человеку, любимцу всех летчиков и техников Федору Григорьевичу

233

Наумову. Весь личный состав без исключения не чаял ду­ши в нашем докторе.

Командир дивизии, судя по всему, прекрасно понимал мое состояние. Он неторопливо вводил меня в курс дел, да­вая привыкать к новому объему работы. Знакомил меня с людьми, хорошо зная способности каждого. На первых по­рах Б. А. Сиднев вселял в меня уверенность в свои силы.

К большому моему сожалению мне не пришлось долго работать вместе с генералом Б. А. Сидневым. Вскоре он был назначен на более высокую должность. Личный состав нашей 6-й гвардейской истребительной авиадивизии очень тепло провожал командира. Все полки стали в период его командования гвардейскими. Б . А. Сиднев был принципи­альным и честным человеком, примером для нас в летной подготовке и в боевой работе. Мы вручили Б . А. Сидневу памятный альбом с портретами командиров, летчиков и схемой боевого пути дивизии.

...В начале января 1944 года в Таврии началась сильная оттепель. Наши полевые аэродромы выходили из строя, ра­скисали. Колеса самолетов разрезали дерн, взлетно-поса­дочные поля превращались в грязное месиво.

Начальник штаба 8-й воздушной армии генерал И. М. Бе­лов от имени командующего поставил задачу группе офи­церов в короткое время изыскать новые грунтовые площад­ки для боевой работы авиации. Возглавить группу было при­казано мне.

Судя по ряду приготовлений, мы понимали, что предсто­ит крупная наступательная операция, и потому от хороших грунтовых площадок во многом зависит активное участие авиации в предстоящих боях. На По-2 и автомашинах, на­пряженно работая, мы изыскали ряд нужных площадок с плотным дерновым грунтом и хорошими подъездными путя­ми для подвоза горючего и боеприпасов. Это было первое ответственное задапие, которое я выполнил на новой долж­ности.

31 января войска 4-го Украинского фронта перешли в наступление в районе Никопольского плацдарма, и к 8 фев­раля левый берег Днепра был полностью очищен от гитле­ровцев. Совместными усилиями 3-го и 4-го Украинских фронтов был освобожден город Никополь. 31-й гвардейский истребительный авиаполк в знак особых заслуг в период боев на Никопольском плацдарме был удостоен почетного наименования «Никопольский».

Спустя много лет после окончания войны, в семидесятые годы, дела службы снова привели меня в эти края. Я был в234

районе Армянска, Мелитополя, заповедника Аскания-Нова. В памяти моей сохранились выжженные села, вырубленные деревья, бездорожье, непролазная грязь. Сохранились лица местных жителей, глаза, полные горя и скорби. Такой я видел эту землю зимой сорок четвертого года. И вот я снова в Таврии, почти через три десятилетия... Широкие ленты асфальтовых дорог, молодые рощи в степи, фруктовые сады. Щедро орошает эти черноземные земли Днепровский капал, прорытый от Каховки, над которой мы вели бои в 1941 го­ду. В селах уже нет убогих мазанок, не видно крытых ка­мышом крыш.

Село Шотово. Здесь несколько месяцев базировался наш 31-й гвардейский Никопольский истребительный авиаполк. Там, где было наше летное поле, теперь большой массив кукурузы. В центре села — постаменты на могилах летчи­ков. На одном из постаментов фотография Николая Самуй­лика. На могилу кладу цветы от себя и от однополчан.

Прошло еще десять лет, и снова встреча с Таврией. К сорокалетию освобождения города Никополя я и мои бое­вые товарищи — генерал-майор авиации И. А. Янгаев и пол­ковник Г. В. Кривошеев — были приглашены обществен­ностью города, городским комитетом партии и горисполко­мом на торжества. Мы увидели возрожденный и помоло­девший промышленный город, жители которого чтят память о воинах, освободивших Никополь в сорок четвертом году. Я пережил волнующие минуты, когда мне как бывшему ко­мандиру 31-го гвардейского Никопольского истребительного авиаполка было присвоено звание почетного гражданина города Никополя. Мы ездили по местам боев, встречались с трудящимися города и всюду нас принимали искренне и душевно. Так освобожденная земля спустя десятилетия от­зывалась теплом благодарности.

Зимой 1944 года никто из нас не заглядывал так дале­ко. Мы были счастливы тем, что трудная многомесячная борьба под Никополем закончилась нашей победой и уже готовились к операции по освобождению Крыма.

ОСВОБОЖДЕНИЕ КРЫ МА

После разгрома гитлеровцев на Никопольском плацдарме и под Кривым Рогом положение крымской группировки про­тивника заметно осложнилось. Если предположить, что в течение нескольких месяцев гитлеровское командование со­храняло иллюзию о возможном контрударе с севера—Нико­

235

польский плацдарм нависал над всей территорией северной Таврии, — то с ликвидацией плацдарма испарились и все иллюзии. Крымская группировка противника теперь уже была наглухо отрезана от внешнего мира, и судьба ее пред­решена. Однако чисто географическое положение полуостро­ва, его изолированность, узость Перекопского перешейка и другие известные особенности создают немалые трудности для наступающих войск. Гитлеровцы это прекрасно понима­ли и продолжали совершенствовать оборону. На Перекоп­ском перешейке они создали три полосы обороны на глуби­ну до 35 километров. На южном берегу Сиваша, используя межозерные дефиле и высоты, противник создал две оборо­нительные полосы с густой сетью траншей, дотами и дзота­ми. Усилена была и вражеская авиационная группировка, базирующаяся на аэродромах Крыма и Румынии.

К ак обычно, в период подготовки к наступательной опе­рации особое место отводилось авиационной разведке. В те­чение марта и начала апреля 1944 года мои однополчане из 31-го гвардейского полка, взаимодействуя с экипажами Пе-2 и Ил-2, вели активную воздушную разведку, фиксируя изменения в обороне противника. Доставляли фотопланше­ты, которые дополнялись подробными данными визуальных наблюдений. В основном в ту пору разведчики 31-го гвар­дейского полка следили за усовершенствованием обороны на Турецком валу и Ишуньских позициях/ Погода в этот период в Крыму часто бывает неустойчивая, и потому за­дания разведчикам приходилось выполнять в сложных ме­теоусловиях.

Теперь, когда Никопольский плацдарм был ликвидиро­ван, мы летали с аэродромов Северной Таврии на юг. Сле­дили не только за обороной на перешейке, но и проникали южнее, за Джанкой, где находился один из самых крупных вражеских аэродромов в тылу — Веселое. Иногда приходи­лось действовать на предельном радиусе удаления. В сред­нем для истребителя-разведчика этот радиус составлял ки­лометров 150, очень редко — 200. Приходилось учитывать расход горючего на маневрирование над целыо, на воздуш­ный бой и т. д. Одним словом, нашей обычной рабочей зо­ной была стокилометровая полоса за линией фронта, но в период подготовки наступления на Крым мы нередко ходи­ли и дальше.

Отрезанная вражеская группировка, естественно, нужда­лась в снабжении боеприпасами, людьми, техникой. Мор­ская блокада Крыма осуществлялась силами Черноморского флота, но гитлеровцы пытались поддерживать свои войска236

не только морем, но и по воздуху. Наше командование свое­временно узнало об этом. Не от хорошей жизни, конечно, второй раз — после краха под Сталинградом — гитлеровцы пытались наладить воздушный мост. Для этой цели они использовали военно-транспортные самолеты, которые бази­ровались под Одессой и Николаевом. По карте нетрудно увидеть, что большая часть маршрута из этих городов до Крыма лежит над морем, местами — на значительном уда­лении от берега. Вероятно, принимая во внимание это об­стоятельство и сложные метеоусловия, гитлеровское коман­дование считало, что в таких условиях нашим истребителям будет трудно перехватывать самолеты с грузом.

В этом безусловно был определенный резон: отыскивать над морем в плохую погоду одиночные транспортные само­леты сложно, однако не настолько, чтобы мы могли позво­лить противнику беспрепятственно осуществлять воздуш­ные перевозки.

Перед истребителями воздушной армии была поставлена задача организовать надежную воздушную блокаду Крыма. Из штаба армии я получил персональное задание возгла­вить группу летчиков нашей дивизии, летающих на Як-1. В группу вошли летчики 73-го гвардейского (бывшего 296-го) истребительного авиаполка. Впоследствии задания по перехвату немецких транспортных самолетов на отдель­ном направлении выполняли и летчики 9-го гвардейского полка.

Кроме нас этой работой занимались также истребители соседней дивизии, которой командовал известный в годы войны командир полковник И. М. Дзусов. В дивизии Дзу- сова выросло немало знаменитых летчиков, в том числе и трижды Герой Советского Союза А. И. Покрышкин.

Наша группа должна была действовать с Тендровской косы. Тендровская коса тянется в море на много километ­ров к западу от Крыма. Если мысленно провести прямую от Одессы до Крыма вдоль побережья, то примерно посре­дине этой линии будет находиться Тендровская коса. Мы нашли на косе подходящие площадки у хуторов Красная Знаменка и Безымянный. С этих площадок нам и предстоя­ло действовать.

Посадив истребители на Тендровской косе, мы произвели несколько тренировочных полетов над морем и опробовали небольшие посадочные площадки.

Впоследствии выяснилось, что полеты из Одессы и Николаева немецкие транспортные самолеты производили в сложных метеоусловиях чаще всего в сумерки или ночью.

237

Как правило, такие вылеты совершали одиночные экипажи. Несколько вылетов в районы возможных маршрутов транс­портной авиации противника результатов не дали. Никаких более-менее устойчивых данных о режиме полетов самоле­тов противника мы, конечно, не имели. Поэтому логические предположения мы большей частью подкрепляли одной лишь интуицией: искали самолеты противника как бы на ощупь. Но вот удача: в сумерки пара наших истребителей перехватила Ю-52, который вылетел из Евпатории (скорее всего — на Одессу). Ю-52 был сбит. Наши истребители са­дились уже с помощью осветительных ракет.

Вскоре после этого повезло и мне с напарником. Мы вылетели на рассвете. Стояла рваная облачность от 200 до 500 метров. Выше начинался другой слой облаков, но не сплошной. Набрав 800 метров, мы взяли курс к югу от Тен- дровской косы (моряки в таких случаях говорят «морис­тее»), Радиосвязь с нашей площадкой была устойчивая. Мы меняли высоты, просматривая все слои облачного «пи­рога». На востоке было еще темновато.

Вдруг в рваной облачности мелькпула тень. Судя по конфигурации, это был двухмоторный самолет типа «Дор- нье». В первый год войны я видел эти самолеты часто — над кабиной летчиков возвышался характерный горбик. Су­дя по значительному удалению от берега, фашистский са­молет шел в Крым из Одессы.

Выполнив разворот, мы пошли за ним. Мы были ниже, и мне казалось, что на фоне моря он не видел нас. Но вот облака стали редеть, и теперь я хорошо видел, что это — «Дорнье», очевидно, загруженный. Пора!

Я вышел вперед. Очередь легла через фюзеляж, и ее окончание я увидел у правого двигателя. «Дорнье» пошел круто к воде, затем выправился и некоторое время шел по горизонту с небольшим правым креном. После второй оче­реди самолет ушел под воду, разламываясь около центро­плана.

Горючее у нас было на пределе, и мы произвели посад­ку уже при красной сигнальной лампочке.

Вскоре с выходом наших войск в район Николаева и Днестровского лимана запертые в Крыму фашистские вой­ска оказались в тяжелом положении. Снабжение крымской группировки по воздуху было пресечено. Перед началом на­ступления наша группа была возвращена с Тендровской косы на базовые аэродромы. Войска тщательно готовились к предстоящему наступлению. В авиации помимо всяческих традиционных подготовительных мер на этот раз была пред­238

принята п такая: накануне наступления летчиков возили в боевые порядки пехоты, чтобы они своими глазами с зем­ли могли ознакомиться с передним краем противника на тех участках, где им предстояло воевать. Это было очень важно для летчиков-штурмовиков и бомбардировщиков, ко­торые таким образом уже заранее настраивались на вполне конкретные цели. Но и наши летчики-истребители наблюда­ли передний край противника с большой пользой для себя...

Командир дивизии Борис Арсеньевич Сиднев убыл от нас в период подготовки к наступлению на Крым. Не было к тому времени уже в дивизии и начальника политотдела Огнева. Многое в боевой истории дивизии связано с имена­ми этих двух людей. Они прекрасно сработались, умело ру­ководили дивизией в самое тяжелое время, прошли все этапы Сталинградской битвы и последующие сражения со­рок третьего года. В том, что дивизия стала гвардейской, в том, что она представляла собой основные истребительные силы 8-й воздушной армии, лежит огромная доля труда командира и комиссара дивизии.

Лично я многим обязан Б. А. Сидневу как своему фрон­товому командиру. Я всегда это понимал, но впоследствии, когда уже сам приобрел немалый к о м ан д и р ск и й опыт, я смог в большей мере оценить все то, что сделал для меня и моего роста командир дивизии. Он не забывал обо мне да­же в самые напряженные периоды фронтовой гкизни. При его активной поддержке в ответственный момент, когда готовилось наше сокрушительное наступление под Сталин­градом, я был назначен командиром, прямо скажем, нерядо­вого полка. Своими всегда полезпыми и тактичными сове­тами Б. А. Сиднев помогал мне в ту пору быстрее освоиться в новой для меня должности и избежать некоторых оши­бок, которые я мог бы допустить из-за недостатка команд­ного опыта. Я был самым молодым командиром полка в дивизии, однако ко мне командиры полков относились по- товарищески, как к равному, и я думаю, что в этом тоже не последнюю роль сыграло отношение ко мне командира дивизии.

Я стал командиром полка, меньше всего ожидая этого. Точно так же, неожиданно для меня, было и последующее назначение на должность заместителя командира дивизии. Тут у меня возникло немало сомнений, и я преодолел их, откровенно говоря, зная, что командир у меня — Борис Ар­сеньевич Сиднев. Неожиданный перевод Б. А. Сиднева на другую должность застал меня как бы врасплох. Не у од­ного меня было такое ощущение.

239

Однако наш командир не был бы отличным командиром, если бы с его уходом в отлаженном механизме дивизии на­чались бы какие-нибудь сбои, спады. Б. А. Сиднев воспитал крепкий, работоспособный коллектив. Прекрасно работал штаб дивизии, возглавляемый очень дельным, инициатив­ным и грамотным специалистом — полковником Дмитрием Александровичем Суяковым. Четко работала инженерно- техническая служба дивизии, возглавляемая инженер-май­ором Кубраком. Начальник штаба дивизии имел надежного помощника в лице начальника оперативного отдела майора Беляева. Большую разностороннюю работу в частях по воспитанию и сплочению личного состава вели офицеры по­литотдела под руководством политработника А. В. Зубкова,

Некоторое время после ухода командира дивизии я вре­менно исполнял его обязанности и сразу почувствовал, ка­кой незаурядный, дружный и работоспособный командный коллектив направляет всю боевую работу соединения.

Хочу подчеркнуть это обстоятельство, потому что смена руководства соединения, да еще в период подготовки к большой наступательной операции, конечно же осложняет работу. Именно в таком положении оказалась наша диви­зия перед наступлением в Крыму. Но у нас были очень сильные полки, были опытные специалисты во всех звеньях полковой и дивизионной структуры. Поэтому боеготовность дивизии продолжала оставаться высокой.

На должность командира дивизии прибыл полковник И. И. Гейбо. Новый командир сосредоточил все свое внима­ние на знакомстве с личным составом полков. Ему, длитель­ное время оторванному от боевой работы, естественно, было трудно охватить весь объем вопросов, связанных с подго­товкой дивизии к предстоящему наступлению, поэтому эта важнейш ая первоочередная работа велась под руководством полковника Д. А. Суякова.

Я снова отбыл на Тендровскую косу, откуда был отозван перед самым началом наступления. Состояние дел в диви­зии мне было хорошо известно. Более того, я знал в лицо большинство летчиков дивизии — ведь мне довелось слу­жить в трех полках. И меня хорошо знали в дивизии — это, конечно, во многом облегчало мне работу. К тому же в один из дней после того, как мы проводили Б. А. Сиднева, при­летел в дивизию командующий 8-й воздушной армией Т. Т. Хрюкин, и я с ним облетел все полки дивизии. Т. Т. Хрюкин выслушивал подробнейшие доклады команди­ров полков о состоянии боеготовности. Делалось это не случайно, Я понял, что таким образом командующий как240

бы и меня вводит в курс важных и неотложных дел заме­стителя командира дивизии и одновременно как бы укреп­ляет мой командирский авторитет на будущее.

Так и получилось. В дальнейшем вместе с начальником штаба дивизии Д. А. Суяковым я занимался всеми вопроса­ми, непосредственно относящимися к боевой работе дивизии.

Несколько обособленной была боевая работа 9-го гвар­дейского полка. Командующий армией Т. Т. Хрюкин посто­янно уделял этому полку большое внимание, поэтому 9-й гвардейский полк часто получал задания непосредственно из штаба воздушной армии. При Б. А. Сидневе такая практика постановки задач все-таки носила характер исключения. С уходом Б. А. Сиднева это стало нормой. 9-й гвардейский полк хоть и находился в составе дивизии, но фактически замыкался непосредственно на штаб воздушной армии.

Мне пришлось основное внимание уделять двум полкам: 31-му гвардейскому, поскольку его роль как полка разведы­вательного была по-прежпему очень велика, и 73-му гвар­дейскому. Этому заслуженному боевому полку некоторое время не везло. После гибели Николая Баранова полк при­нял опытный командир подполковник Голышев. Но и оп вскоре погиб в бою. Известно, что частая смена команди­ров сказывается на состоянии личного состава не лучшим образом, поэтому я все время держал этот полк в поле зре­ния и часто летал с летчиками полка на боевые задания.

8 апреля 1944 года, утром, после артиллерийской и авиа­ционной подготовки войска 4-го Украинского фронта пере­шли в наступление. Самыми тяжелыми были первые два дня. Основной удар наносился через Армянск в направле­нии Ишуньских позиций. После первого стремительного на­тиска продвижение наших наступающих войск застопори­лось: противник нанес сильный контрудар и потеснил пе­редовые части наступающих армий. К исходу двухдневных боев мощным ударом наши войска прорвали, скажем даж е— проломили вражескую оборону и неудержимо ворвались в северный Крым.

Авиация противника в те дни пыталась активно проти­водействовать нам в воздухе. Ил-2 и Пе-2 непрерывно об­рабатывали вражеский передний край, поэтому в воздухе мы видели в основном немецкие истребители типа Ме-109 и ФВ-190. Иногда появлялись пикировщики Ю-87, но их было немного. Тяжелых бомбардировщиков типа Хе-111 и Ю-88 я в те дни не видел вообще. Наши истребители актив­но вели бои с «мессершмиттами» и «фокке-вульфами», при­16 Б. Н. Еремин 241

крывая войска с воздуха. В отдельных райолах над перед­ним краем велись скоротечные воздушные бои небольшими группами истребителей. Как только оборона противника бы­ла прорвана, активность немецкой авиации заметно поуба­вилась.

Сопровождая в первый день наступления группу Ил-2 в район Сиваша, я видел мощный и стремительный натиск наших войск. Над Сивашом стояло дымное облако. Облако расширялось на глазах, закрывая большую площадь, и по­началу я решил, что это — результат сильного пожара. Но дымные очаги быстро возникали в разных местах и, при­смотревшись, я понял, что это наши саперы ставят дымза- весу. Наступление развивалось столь стремительно, что штурмовикам стоило немалых усилий ориентироваться в быстро меняющейся динамике боя, чтобы своевре­менно переносить свои удары в глубь вражеских пози­ций. Уже не в первый раз сопровождая штурмовиков, я отдавал должное их мастерской работе и умению разби­раться в сложнейшей наземной обстановке. Это были очень опытные летчики. Израсходовав боезапас, они продолжали делать заходы на вражеские позиции, оказывая моральное давление на противника: немцы настолько боялись этой бронированной хорошо вооруженной машины, что порой один только вид Ил-2 лишал их воли к сопротивлению. И очень любила трудяг-штурмовпков пехота. От нас, истре­бителей прикрытия, зависело, чтобы Ил-2 успешно отрабо­тали над вражескими позициями, и мы, конечно, были гото­вы в любой момент встретить противника и связать его боем.

Я с напарником в составе группы летчиков 73-го гвар­дейского полка сопровождал две группы Ил-2 1-й штурмовой авиадивизии. Ш турмовики шли в район Ишуньских пози­ций. Над целью встретили шестерку ФВ-190 и четырех Ме-109. Часть наших истребителей надежно прикрыла Ил-2, и «горбатые» начали работу. Оставшаяся часть группы ско­вала боем истребителей противника.

Летчики 73-го авиаполка показали отличное взаимопо­нимание в бою. Хорошо взаимодействуя, они отсекли «фок- ке-вульфы» от «мессершмиттов», и вскоре «мессершмитты» вообще ушли. Мы продолжали драться с ФВ-190, п мне удалось одного сбить. Вероятно, у него вышел из строя дви­гатель: он сел па фюзеляж на небольшое высохшее озеро. При скольжении по грунту за ним оставался длинпый тем­но-коричневый след. Наши наземные войска подтвердили двух сбитых нами ФВ-190.242

Наступление успешно развивалось по всему фронту. В частях объявили о переходе в наступление и Отдельной Приморской армии в направлении на Керчь. По всему Крыму началось преследование противника, отходящего к Севастополю. На отдельных участках истребители ФВ-190 и Ме-109 вели активные бои. Основными аэродромами про­тивника в те дни по-прежнему оставались аэродромы Весе­лое и Сарабузы. Аэродром Веселое под Джанкоем был объ­ектом нашего внимания еще в ту пору, когда мы базирова­лись в Шотово, в Северной Таврии. Я сам в паре с майором Куделей в декабре сорок третьего года летал на разведку в район этого аэродрома. Почти полгода этот важный объект в тылу противника не сходил с фотопланшетов разведчиков, и вот теперь пришла пора активных действий. Командую­щий воздушной армией приказал нанести удар по аэродро­му Веселое.

Разведчикам 31-го гвардейского авиаполка была постав­лена задача установить время максимального скопления на аэродроме вражеских самолетов. Когда время было установ­лено, разведчики-истребители Ш апиро и Паршуткин про­извели посадку на аэродроме штурмовиков и ознакомили их с расположением самолетов противника на данное время. Ш турмовики уточнили свой маневр и порядок действий над целью. Все это заняло немного времени, после чего при пол­ном радиомолчании группы Ил-2 были выведены Шапиро и Паршуткиным на аэродром Веселое. Этот налет был пол­ной неожиданностью для противника. Ил-2 сожгли и повре­дили все самолеты, которые в то время были на аэродроме. Кроме того, был взорван склад с боеприпасами, уничтоже­ны временные постройки и подавлено несколько зениток.

Когда через несколько дней наши «войска овладели аэро­дромом Веселое и мы произвели там посадку, глазам нашим предстала картина прицельных ударов Ил-2. Аэродром пред­ставлял собой кладбище сожженной и искореженпой тех­ники. Его пришлось довольно долго расчищать. Летчики- истребители с восторгом комментировали работу штурмови­ков:

— Ну спецы! Здорово расписались!

Гитлеровцы понимали, что во всем Крыму им больше зацепиться негде, и потому основная масса войск крымской группировки противника отходила под Севастополь. На наших оперативных картах каждый день фиксировались все изменения в обстановке. Изменения были значительные16* 243

и нам требовалось уточнять не только рубежи, на которые 01 ходил противник, но и районы, которые занимали наши передовые части, особенно — танковые. Преследуя отсту­пающие войска противника, танкисты часто отрывались от стрелковых частей, и связь с ними прерывалась. В таких случаях разведчикам 31-го гвардейского авиаполка стави­лась задача устанавливать местонахождение танкистов и иногда — сбрасывать им вымпел. Это было подчас потруд­нее, чем следить за противником, поскольку наши танкисты прекрасно владели искусством маскировки. Однако же когда потребовалось однажды отыскать большую группу танков, скрытых обширной холмистой местностью, развед­чики 31-го полка с задачей справились, хотя танки и были отлично замаскированы. Танкистам был своевременно сбро­шен вымпел с приказом.

В ходе наступления мы перебазировались на площадки под Джанкой и Веселое. Сюда тянули наши летчики на самолетах, поврежденных в воздушных боях или подбитых зенитной артиллерией. Я немало повидал за годы войны, но в те дни мне не раз приходилось удивляться мастерству и находчивости летчиков. Однажды я видел, как произвел посадку самолет с очень серьезным повреждением крыла. Пробоина в крыле была такая, что в нее свободно мог про­лезть взрослый человек. Так вернулся с очередного развед- вылета летчик 31-го гвардейского полка Валептин Ш апиро. Сам факт, что он сумел управлять самолетом с таким по­вреждением, сумел привести машину на аэродром и совер­шить посадку, свидетельствовал о большом опыте и высо­ком мастерстве летчика. В другой раз я осматривал само­лет, у которого отсутствовала половина хвостового опере­ния... Не меньше искусства демонстрировали на земле ин­женеры и техники, которые в короткие сроки возвращали такие машины в строй. В полках своим мастерством выде­лялись специалисты по сложнейшему ремонту в полевых условиях. Это были смекалистые умельцы, которые для каждого случая придумывали хитроумные приспособления и своими золотыми руками возвращали в строй, казалось бы, безнадежно израненную машину. В 31-м гвардейском полку, к таким специалистам относился механик старший сержант Александр Андреевич Гай. И десятилетия спустя после войны летчики полка помнят этого незаурядного че­ловека, его широкую натуру и золотые руки. Он не только умел восстанавливать боевую технику. Он мог и побрить, и постричь желающих, а когда порою задерживался подвоз продуктов (во время наступления это бывало), Гай, исполь­244

зуя всякие концентраты и все то, что можно раздобыть в данной местности, готовил прекрасные блюда. И потому летчики говорили: «За Гаем не пропадешь!», что само по себе было самым высоким признанием способностей этого человека.

...Работы по-прежнему было много. Гитлеровцы откаты­вались на юг, и наша авиация действовала уже на предель­ном радиусе. На пятый день наступления мне и штурману 1-й гвардейской штурмовой авиадивизии С. В. Григоренко штабом 8-й воздушной армии была поставлена задача по рекогносцировке новых посадочных площадок. Мы с Гри­горенко без промедления вылетели на По-2 для поиска и осмотра будущих аэродромов.

Площадки мы искали в широкой полосе от Джанкоя до Симферополя. Попеременно пилотируя, прошли межозерное дефиле Сиваша. С небольшой высоты внимательно осмот­рели глубоко эшелонированную оборону противника. Даже сейчас, после того как бои уже переместились на юг, обо­ронительные сооружения производили сильное впечатление. По одному этому можно было судить, каков же был натиск наших наступающих войск, если менее чем за два дня та­кая мощная оборона была прорвана на всю глубину!

На земле еще наблюдались очаги пожаров. Повсюду — брошенная и разбитая вражеская техника, трупы лошадей, солдат. У железнодорожной станции Богемка лежал на фюзеляже Me-109. Вероятно, был подбит. Мы отметили это место на карте. По дорогам, разрезавшим крымскую степь, шли наши войска. Пехотинцы узнавали трудягу По-2, при­ветствовали нас. Мы в ответ покачивали крыльями.

Аэродром Джанкой был сильно захламлен. К тому же, оказалось, минирован. На аэродроме работали саперы. К югу от Джанкоя мы осмотрели некоторые ровные участ­ки полей. Обнаружив с воздуха очередное сравнительно ровное поле, произвели посадку. Заметили в отдалении не­сколько домиков, стоявших отдельно друг от друга. Подру­лили к ним. Поле оказалось с уклоном, поэтому мы решили двигатель не выключать. Решили осмотреть состояние грун­та. Только приступили к делу — видим, возле калитки од­ного из домиков женщина. Отчаянно жестикулируя, она указывает нам в направлении крайних домов. Смотрим в ту сторону: одна за одной от домов перебегают и скрыва­ются серые фигуры. Гитлеровцы! Очевидно, какая-то не­большая группа, оказавшаяся отрезанной от основных сил.

Группа эга обречена, тем не менее получить от них в последний момент пулю у нас не было никакого желания.

245

Когда взлетели, то увидели несколько вражеских солдат, перебегавших ог домов к оврагу. Мы произвели посадку рядом с дорогой, по которой шли наши войска. Я подошел к пожилому майору и рассказал об этих гитлеровцах. Май­ор, подумав, ответил:

— Спасибо, товарищи летчики. Только далековато это... Нам к Симферополю надо двигаться. А им куда деваться? Сами выйдут к дороге. У них теперь одно на уме: где в плен сдаться.

Задание штаба армии по рекогносцировке новых аэро­дромов мы выполнили в поставленный срок. К 15 апреля, через неделю после начала наступления, наши войска вышли к внешнему оборонительному обводу Севастополя. Там, за мощной оборонительной линией, укрылось немало войск противника: части крымской группировки, избежавшие разгрома, и подкрепления, переброшенные в Севастополь из Румынии. Центральным узлом обороны была Сапун-гора — ключевая высота на подступах к Севастополю, которую не­возможно ни обойти, ни заблокировать. Чтобы прорвать оборону, надо было брать Сапун-гору.

Войска начали готовиться к штурму Сапун-горы и го­рода.

Мы теперь базировались на аэродроме Сарабузы, под Симферополем. Еще недавно разведчики 31-го полка с большим риском вели наблюдения за этим одним из самых крупных вражеских аэродромов в Крыму, а теперь здесь по-хозяйски расположились летчики нашей 6-й гвардейской дивизии.

В середине апреля в Крыму цвели сады. Настроение у всех было приподнятое.

Летчик 31-го гвардейского разведывательного полка Григорий Кривошеев торопился: неподалеку находиласьего родная деревня, и командир полка разрешил ему на­вестить родных. Прошло много месяцев с тех пор, как он робко вошел в палатку Алексея Решетова. Теперь это был зрелый боевой летчик, который многому мог научить мо­лодых. Он шел в Крым трудной дорогой боев, и вот он дом, рядом. Рукой подать. Село Бурульга — там уже наши войска...

Еще несколько дней назад, в разгар наступления, Кри­вошеев не удержался: возвращаясь с боевого задания, про­летел над родным селом. По некоторым характерным при­метам, известным каждому опытному воздушному развед­246

чику, Кривошеев понял, что немцы из села уже ушли. И тогда он сбросил заранее заготовленный вымпел. Там была фотография и короткое письмо: мол, жив-здоров, на­ступаем, я здесь, рядом с вами, скоро увидимся...

Но вот село в наших руках, Кривошеев — жив-здоров, и получает от командира разрешение навестить родных. Вдво­ем с другим летчиком он отправляется на По-2, и вскоре По-2 совершил посадку на окраине села. И здесь, на пороге дома, летчик узнал, что семьи у него больше нет. Нет ма­тери — ее фашисты расстреляли; нет отца — отца гитлеров­цы повесили; нет брата — брат, тоже летчик, в начале вой­ны погиб, летая на бомбардировщиках СБ.

Кривошеев разыскал могилу отца и перезахоронил его. Посидел на могиле, послушал односельчан. Потом вернулся в полк — война продолжалась..,

Наши войска усиленно готовились к штурму Севастопо­ля. Взятие города ознаменовало бы окончательный разгром противника в Крыму. С воздуха гитлеровцы практически уже никакой поддержки не имели, наша авиация господст­вовала безраздельно. Поддерживать свои войска командова­ние противника пыталось морем, и потому в те дни основ­ные силы бомбардировочной авиации (Пе-2 и «Бостоны») 8-й воздушной армии работали над севастопольскими бух­тами — бомбили причалы и вражеские суда, стоявшие под погрузкой и разгрузкой. В руках противника оставался один-единственный аэродром в Крыму — небольшая пло­щадка на мысе Херсопес, прижатая к самому морю, и с этого аэродрома вражеские истребители пытались противо­действовать нашей бомбардировочной и штурмовой авиа­ции. Мы, конечно, надежно прикрывали наших бомбарди­ровщиков и штурмовиков.

В памяти остался воздушный бой тех дней, когда я в составе группы летчиков 9-го гвардейского полка вылетел для обеспечения боевых действий Пе-2 и «Бостонов». Бом­бардировщики имели задачу накрыть скопление вражеских судов у причалов.

Несколько небольших групп «фокке-вульфов» и «мессер- шмиттов» завязали воздушный бой с частью прикрытия, остальные продолжали сопровождать бомбардировщиков. Я был с той группой, которая сковала боем вражеских ист­ребителей. Летчики 9-го гвардейского полка в наших ВВС пользовались заслуженной славой. Я имел возможность не­однократно в этом убеждаться. В тот раз гитлеровцы очень

217

быстро почувствовали, с кем имеют дело. Выстоять против мастерских атак летчиков 9-го гвардейского полка им было ле под силу. Мне запомнился в том бою Амет-Хан Сул­тан — будущий дважды Герой Советского Союза. Это был не первый наш с ним совместный боевой вылет, и всегда, наблюдая его в бою, я видел почерк безукоризненного мас­тера атаки. В боях над Крымом мы взаимодействовали с летчиками 3-го истребительного авиакорпуса, которым ко­мандовал генерал Е. Я. Савицкий.

...Единственный аэродром противника на мысе Херсонес мы, конечно, держали под неусыпным наблюдением. Он в то время не слишком отвлекал нашу бомбардировочную авиацию от основной работы — налетов на причалы и ко­рабли. Поэтому для усиления групп бомбардировщиков и штурмовиков, которые наносили удары по аэродрому, были привлечены и истребители.

Бомбили этот аэродром неоднократно. Всякой авиацион­ной техники там было достаточно: практически на мысеХерсонес скопилось все, что еще летало и чем гитлеровцы располагали в Крыму. После некоторых налетов штурмови­ков, казалось, там все сожжено и разбито. Разведка под­тверждала эффективность ударов, но вот проходило два-три дня, и аэродром снова был забит самолетами. Как мы уста­новили, взамен сожженных самолетов противник подбра­сывал из Румынии новые. И мы снова наносили удар...

Однажды я получил приказ возглавить группу летчиков 31-го полка для нанесения бомбардировочного удара по это­му аэродрому. Еще в сорок третьем году, когда я командо­вал 31-м полком, мы проводили учебные занятия по бом­бометанию с истребителей. Теперь это нам пригодилось. Под крылья самолетов подвесили по две 100-килограммовые бомбы. Взлет был несколько удлиненным, истребитель с бомбами заметно потяжелел и утратил былую маневрен­ность. С небольшим набором высоты мы легли на курс. Я вывел группу со стороны моря, от солнца, чтобы враж е­ские зенитчики не могли сразу же открыть по группе при­цельный огонь. К аэродрому мы выходили, перестроившись в правый пеленг, поочередно сбрасывая бомбы на стояпки самолетов, на капониры, автомашины и землянки.

После сброса бомб самолет казался очень легким и ма­невренным. Нещадно била зенитная артиллерия — свой единственный аэродром немцы прикрывали неплохо. Все небо было в шапках разрывов, но в облегченный, восстановив­ший свою маневренность истребитель попасть было трудно. Вверху над нами висела четверка истребителей, которая248

прикрывала нас во время бомбометания. Здесь, над морем, обстановка была спокойная. Один за другим подходили ко мне отбомбившиеся летчики, и вначале мне показалось, что вся группа в сборе. Но потом выяснилось, что не вся.

Зенитной артиллерией был сбит самолет летчика Смир­нова. От прямого попадания самолет рассыпался в воздухе, Смирнову каким-то чудом удалось отделиться от обломков и открыть парашют. При приземлении он попал в плен. Он был освобожден нашими войсками уже на территории Румынии и вернулся на Родину.

Наконец настал день штурма Сапун-горы. В тот день мы совершили по нескольку боевых вылетов, сопровождая Ил-2. Впечатление было такое, что на Сапун-горе нет ни одного квадратного метра чистой земли: вся она как будто состояла из сплошных огневых точек. В воздухе было столь­ко трасс, столько огня, что трудно было понять, откуда идут эти трассы. Они как бы вырастали из самой Сапун-горы, из земли... С воздуха на Сапун-гору тоже обрушилась лавина огня. В этом потоке металла летчики-штурмовики умудря­лись фиксировать огневые точки и методично их подав­ляли.

Бой длился много часов, но все же и этот сложнейший оборонительный рубеж противника был преодолен. Взята Сапун-гора. Взята Сахарная Головка. Путь в Инкермаы открыт...

9 мая Севастополь — город русской славы — был осво­божден.

Восемь месяцев беспримерно оборонялся город в сорок первом и сорок втором годах. Восемь месяцев гитлеровцы не могли взять эту твердыню. И всего несколько дней по­требовалось нашим наступающим войскам, чтобы очистить от противника город.

Наша авиация еще продолжала добивать остатки гитле­ровских войск, топила суда, на которых фашисты пытались удирать. 12 мая остатки некогда мощной крымской группи­ровки противника были сброшены в море. Военные дейст­вия в Крыму завершились.

В первые дни на наших аэродромах было как-то непри­вычно. Дежурные звенья истребителей находились в боевой готовности, но не было боев, не было стрельбы, не тянулись с земли огненные трассы. Это рождало новые странные чув­ства и ощущения, от которых отвыкаешь на войне. К ак

249

всегда, было много работы у техников. Ремонтировали са­молеты, меняли на машинах старые латки, подкрашивали.

Мы меняли обмундирование, отмывались в банях, пи­сали письма родным, друзьям и знакомым. Все хорошо по­нимали, что этот краткий отдых скоро, очень скоро закон-* чится и мы будем переброшены на другие фронты.

19 мая мне удалось побывать в Севастополе. Город был знаком по довоенным временам — я ведь заканчивал Ка- чянскую летную школу, которая тогда располагалась се­вернее Севастополя.

По пути из Симферополя в Севастополь по дорогам дви­гались сплошные колонны пленных. Очень много румын в светло-зеленых потертых френчах. На головах — панамы, береты и даже высокие шапки. Немцы держались в колон­нах особняком. Лица равнодушные, выцветшие глаза. У каждого к поясу была пристегнута консервная банка. Аккуратисты!

Наши офицеры и солдаты, глядя на эти банки, ирони­зировали:

— А они предусмотрительные, представители «высшей» расы...

— С банкой у пояса не пропадешь!Охрана у пленных символическая: один-два солдата на

сотни человек. Беж ать гитлеровцам все равно некуда, и они сами соблюдают порядок, следуя по крымским дорогам. Да, сейчас они покорны, ко всему безразличны. А всего не­сколько месяцев назад это были насильники и мародеры...

Чем ближе к Севастополю, тем больше разбитой немец­кой техники. Кое-где еще не убраны трупы.

Находиться на улицах Севастополя тяжело. Нет улиц, нег кварталов — есть руины. В городе уцелели считанные вдания. Возле Графской пристани — два дома, арка. Торчат трубы, мачты затопленных в бухте судов. Ж ителей почти не видно. А может, их почти не осталось в городе. Кое-где еще рвутся мины.

По дороге на мыс Херсонес по сторонам сожженные и разбитые машины всех европейских марок, орудия, броне­транспортеры, повозки. Дышать становится тяжело. У бе­рега разлагаются трупы фашистов и пристреленных битю­гов. Видны затопленные баржи, лежащие на боку катера. У самой кромки берега — несколько плотиков, связанных из досок с закрепленными на них канистрами.

Вбт и последний в Крыму аэродром гитлеровцев. Пло­щадка небольшая, примерно 1000 на 1300 метров, сплошь заставленная поврежденными самолетами. Здесь остовы250

сгоревших ФВ-190, Ме-109, Хе-111, несколько самолетов связи типа «Физлер-Ш торх». Развороченные землянки. И всюду трупы, трупы, трупы... Я не испытывал никакой жалости. Ничего, кроме брезгливости и отвращения. «Го­сти» были незваные, и свое получили.

Осмотрев кладбище разбитой техники, которое представ­лял собой аэродром в Херсонесе, я вполне был удовлетворен результатами нашей работы. Ведь и те стокилограммовые бомбы, которые мы подвешивали под крылья своих истре­бителей, тоже сделали свое дело.

Вернувшись на свой аэродром, я занялся текущими де­лами. Среди всяких дел одно оставило в моей памяти груст­ное воспоминание. Я распрощался со своим боевым само­летом.

Это было неизбежно. Як-1 Ферапонта Петровича Голо- ватого прошел долгий боевой путь от Сталинграда до Кры­ма. Он оказался живучим, этот редкий подарок, и пережил многие самолеты, которые мы принимали в конце сорок второго года. Однако напряженные бои и полеты, открытое хранение на воздухе сделали свое дело. Стала коробиться обшивка крыльев, кое-где вспучивалось покрытие. Это уже было опасно, так как в воздухе при перегрузках во время боя обшивка могла быть сорвана, и самолет стал бы неуп­равляемым. Свой ресурс этот истребитель-трудяга честно выработал. Но списать его обычным порядком, как самый заурядный самолет, я не мог и потому попросил автори­тетную комиссию в составе инженеров 8-й воздушной армии и нашей 6 й гвардейской авиадивизии дать по состоянию самолета официальное заключение. В состав комиссии вошел и инженер-инспектор 8-й воздушной армии Анатолий Леонидович Кадомцев. В сорок втором году вместе со мной Анатолий Кадомцев — тогда еще инженер эскадрильи на­шего 31-го гвардейского истребительного авиаполка — при­нимал от Головатого этот самолет на заводском дворе.

На Кадомцева я обратил внимание осенью сорок второ­го года, когда принял полк. Я много времени уделял тог­да подготовке материальной части — матчасть была сильно изношена — и потому довольно быстро присмотрелся к лю­дям инженерно-технического состава полка, среди которых было немало знатоков своего дела. От их умелой и быстрой работы в ту лору — в период подготовки наступления под Сталинградом — во многом зависела боеготовность полка и дальнейшее его успешное участие в боевых действиях.

Кадомцев с первого взгляда ничем не выделялся среди техников и механиков, Он был скромен и сдержан в разго­

251

ворах, постоянно возился с техникой, вечно ходил в про­масленном затертом комбинезоне, и по внешним признакам его никак нельзя было выделить среди наших работяг-тех- ников и механиков. Но вот однажды я задал ему какой-то вопрос и был удивлен его ответом. Собственно, меня удиви­ла его речь — это была речь знающего, высокообразованно­го человека. Поговорив с ним, я поинтересовался его про­шлым и выяснил, что он перед самой войной окончил ака­демию Жуковского в одном потоке с инженером Дымовым, которого я хорошо знал но полку Николая Баранова. Пере­до мной был авиационный специалист высокого класса. По­этому, когда мне вскоре потребовался хороший специалист для приема дарственного самолета Ф. П. Головатого, я без колебаний взял с собой инженера эскадрильи Анатолия Кадомцева. Впоследствии он был переведен из нашего пол­ка в инженерно-техническую службу воздушной армии, и, хотя мне было жаль отпускать такого специалиста, я, ко­нечно, не стал препятствовать его продвижению по службе. И вот теперь, после завершения крымской кампании, Ана­толий Кадомцев поставил свою подпись под официальной экспертизой по состоянию самолета Ф. П. Головатого. По просьбе руководителей Саратовской области самолет был отправлен на железнодорожной платформе в Саратов и там установлен на центральной площади города для обозрения. Затем этот Як-1 передали в областной музей, где он экс­понируется и поныне.

Я же написал Ферапонту Петровичу подробное письмо, в котором рассказал о ходе боев за Крым, подробно поды­тожил почти полуторагодовой боевой путь самолета, объяс­нил неизбежность списания машины и еще раз сердечпо поблагодарил за подарок и за доверие. Вообще-то я регу­лярно переписывался с Ф. П. Головатым в течение всего времени нашего знакомства и периодически сообщал о на­ших боевых делах. В ответ я получал письма, из которых узнавал немало интересного о жизни в тылу, на моей ро­дине в Саратове. Узнал также, что после освобождения Сталинграда саратовцы послали в героический город эше­лон со стройматериалами и оборудованием и Ф. П. Голова- тый в составе делегации саратовцев побывал в Сталинграде. Очень подробно он писал мне о своих впечатлениях. В об­щем, мы постоянно держали друг друга в курсе всех дел, поэтому писать свое письмо из Крыма мне было грустно. Вместе с этим самолетом уходил в прошлое очень трудный и важный период моей биографии.

Нас по-прежнему занимали бытовые будничные дела:252

ремонт техники, обучение молодых летчиков. Несмотря на выпавшую нам передышку, на земле мы держали дежурные звенья, а наши разведчики продолжали летать на задания: на сей раз они выполняли специфическую работу — отыски­вали затонувшие корабли. В хорошую погоду корабли, за­тонувшие на глубине 10—15 метров, с воздуха были отчет­ливо видны. Это уже шла работа в счет мирного времени. И вдруг — происшествие. Когда мне доложили подробности, я был удивлен: виновник происшествия — инженер-инспек­тор воздушной армии Анатолий Кадомцев...

Дело было так.Один из летчиков дежурного звена — в тот день это был

Иван Янгаев — увидел, что возле одного из «яков» возятся механик и инженер-инспектор воздушной армии Кадомцев. Кадомцева в полку все знали, знали его пристрастие к тех­нике, поэтому Янгаев ничуть этому не удивился и обратил внимание на тот «як», когда он вдруг стал выруливать на полосу. Пробежав по полосе положенное, «як» вполне ква­лифицированно оторвался и стал набирать высоту. Анатолий Кадомцев самовольно произвел взлет...

Никогда до этого случая я не подозревал, что Кадомцев, блестящий авиационный инженер, был одержим затаенной страстью — мечтал стать летчиком. Я и многие мои това­рищи через это уже прошли, мы тоже были одержимы же­ланием летать. Но то было в тридцатые годы — время отно- срггельно спокойное. А в условиях войны, когда каждый специалист был нужен и полезен прежде всего по своему прямому назначению, о переучивании, об овладении новой профессией никто не думал. Когда в полку появились учеб- но-тренировочпые «яки» с двойным управлением, инженеру Кадомцеву часто приходилось перелетать с летчиками с аэродрома на аэродром. Думаю, во время этих полетов он и получал возможность потренироваться и, вероятно, показы­вал неплохие результаты. Во всяком случае, он всегда ве­рил в себя как в будущего летчика и неоднократно обра­щался к главному инженеру воздушной армии с просьбой помочь ему переучиться. Но сделать это, конечно, было не просто. Видимо, чтобы как-то ускорить выполнение этого своего желания, Кадомцев и пошел на серьезное наруше­ние. Этот эпизод произошел на аэродроме Сарабузы.

Кадомцев грамотно взлетел, выполнил полет по кругу, но при посадке подломал самолет.

Помню, как после посадки он мне докладывал:— Товарищ командир! Произвел самостоятельный по­

лет..,

253

— Уже наслышап и в и ж у . . . х м у р о оборвал я.Дело грозило неприятными последствиями, в первую

очередь самому Анатолию Кадомцеву.— Мы отремонтируем... — глядя мне в глаза, виновато

произнес Кадомцев.В сорок втором году за подобный проступок Кадомцев

попал бы в штрафбат. Время было суровое. Помню, один пз участников боя «7 против 25» лейтенант Михаил Седов, уже известный боевой летчик, возвращаясь с боевого зада­ния, забыл выпустить шасси. После тяжелого воздушного боя, кажется над Каховкой, он находился в сильном воз­буждении. Такое бывало и с опытными летчиками. Седов посадил истребитель на фюзеляж и сделал это с таким мас­терством, что, кроме нескольких царапин, на машине не было никаких других следов. Самолет был почти в полной исправности — хотя, как правило, в таких случаях двига­тель заменялся. Командиру полка Николаю Баранову стои­ло тогда немалых трудов как-то смягчить наказание Седову. Трудные были времена...

Конечно, весна сорок четвертого существенно отличалась от лета сорок второго, тем не менее Кадомцев должен был отвечать за поломку боевого самолета. И хотя самолет был действительно отремонтирован, нам пришлось немало по­хлопотать за нашего бывшего инженера эскадрильи. Кадом­цев отделался сравнительно легко: он был понижен в долж­ности и направлен стрелком на бомбардировщик «Бостон». Некоторое время он летал на задания в качестве стрелка, а по истечении срока наказания был возвращен в аппарат главного инженера воздушной армии. Все же своего он до­бился и в конце войны был направлен в учебно-тренировоч­ный полк, где успешно завершил летное обучение и стал истребителем.

Он был человеком недюжинных способостей и незауряд­ной судьбы. Став летчиком-истребителем, Анатолий Кадом­цев продолжал совершенствоваться и быстро рос по команд­ной линии. Сначала он стал командиром полка, потом, по­сле окончания Военно-воздушной командной академии, про­должил службу в морской авиации в должности командир.

Помню, спустя десять лет после давнего инцидента в Крыму, в 1954 году, у меня с ним произошла случайная встреча. В саду ЦДСА, в очереди у киоска с газированной водой, я увидел полковника в форме морского летчика и в этом полковнике узнал Кадомцева. Меня он не видел. Я тихо подошел сзади, взял его за локоть, наклонился и не- грохмко произнес: «Товарищ командир! Произвел самостоя­254

тельный полет...» Кадомцев замер. Секунду он стоял, будто онемев, потом резко обернулся...

Это была радостная встреча.Позже Кадомцев стал заместителем командующего авиа­

цией Тихоокеанского флота. Ему было присвоено звание генерал-майора авиации. Затем он продолжал службу в должности заместителя, а позднее — командующего авиа­цией ПВО страны. В ту пору мне нередко приходилось видеться с ним по служебным делам. Это не мешало на­шей дружбе, начавшейся еще под Сталинградом. A. JI. К а­домцеву одному из первых в стране было присвоено званпе заслуженного военного летчика. У этого человека была прямо-таки легендарная судьба...

Короткая передышка в боях близилась к концу. Из со­става дивизии был выведен 9 гвардейский истребительный полк. Этому полку предстояло воевать в составе 1-й воздуш­ной армии на восточнопрусском направлении, а нашему командующему генералу Т. Т. Хрюкину предстояло принять командование 1-й воздушной армией. Мы тепло попроща­лись с верными боевыми товарищами.

25 мая прибыли свежие газеты. Всех нас поразила пе­редовая статья в «Правде». В статье вспоминался благо­родный поступок Ф. П. Головатого, который в трудные для Родины времена приобрел на свои средства самолет-истрс- битель и, как писалось в передовой, «передал его летчику Сталинградского фронта гвардии майору Еремину». Далее говорилось о том, что этот патриотический поступок нашел широчайший отклик среди трудящихся страны и само эго всенародное движение войдет в историю Великой Отечест­венной войны. H os вслед за описанием этих уже известных читателю событий следовало: «На днях Ферапонт Голова- тый вновь обратился с письмом к Верховному Главноко­мандующему с просьбой купить на заработанные всей семьей трудодня истребитель самой последней конструкции для Краспой Армии. ...Он просил самолет вручить майору Еремину...»

Откровенно говоря, ничего подобного я, конечно, не ожидал. Ко мне стали приходить друзья, сослуживцы. По­здравляли, перечитывали газету, удивлялись новому пос­тупку Ферапонта Петровича, расспрашивали меня. А я и сам был удивлен: каким образом удалось Головатому «оси­лить» второй самолет — этого я не знал. И конечно, подо­зревать не мог, что он снова окажет мне честь — вручит машину.

255

Уже на следующий день из штаба воздушной армии по-* следовало указание о моем откомандировании в Саратов для получения второго самолета Головатого.

Я вылетел на самолете Як-9, взяв во вторую кабину напарника майора Евтихова, который летел за пассажира. Полет проходил над местами недавних боев. Джанкой, Ме­литополь, Харьков. Прошли Борисоглебск, Аткарск, и вот он — родной мой Саратов!

Я не спешил на посадку: хотелось посмотреть город сверху. Знакомые с детства улицы, на них стало больше людей. Зеленели сады и парки. Город разросся за счет вре­менных бараков. Низкорослые постройки военных лет упол­зли к Солдатской слободе, Лысым Горам, Увеку. Трудные дпи пережили мои земляки...

Захожу на посадку. Нас ожидают.В домике моих родных на Нижней улице собрались род­

ственники. Прибыл и Ферапонт Петрович. Головатый дово­лен, улыбается:

— Когда получил от тебя письмо, обидно мне стало: идет великое наступление нашей армии, а мой самолет в музей привезли... К ак же так? Прикинул я, как найти сред­ства для покупки второго самолета. 1000 трудодней, кото­рые мы с семьей выработали, оказалось маловато. Обратил­ся к родственникам. Помогли. Особенно брат, Иван Петро­вич, хорошо помог... Так и собрали на второй самолет. Написал я письмо Верховному Главнокомандующему, чтоб разрешил приобрести второй самолет. Он ответил так: «... Примите мой привет и благодарность Красной Армии, Ферапонт Петрович, за Вашу заботу о Воздушных Силах Красной Армии.

И. Сталин.»В тот вечер долго продолжалась беседа с моими родны­

ми и Ферапонтом Петровичем Головатым.

В ЛЬВОВСКО-САНДОМИРСКОЙ ОПЕРАЦИИ

Второй самолет Ферапонта Петровича Головатого мне вру­чали 29 мая 1944 года на заводском аэродроме в Саратове. Это было событие, о котором знал весь город. Саратовцы имели возможность ознакомиться с первым самолетом Ф. П. Головатого, который в мае был выставлен на одной из центральных площадей города. На тол! самолете я npt> воевал почти полтора года и прошел путь от Сталинграда до Севастополя, А теперь тысячи саратовцев собрались на256

заводском аэродроме, чтобы принять участие в митинге по случаю вручения второго самолета Ф. П. Головатого.

Недалеко от летного поля была устроена трибуна, на которой крупно было написано: «Привет советскому патрио­ту Ф. П. Головатому». Внизу возле трибуны находились моя мать, жена и дочь Ферапонта Петровича. С трибуны я видел тысячи радостных лиц. Церемония передачи само­лета превратилась в общий городской праздник. Выступая, Ферапонт Петрович вспоминал, как осенью сорок второго года он передал воинам Сталинградского фронта первый свой самолет. «Самолет мой держал курс на запад, — гово­рил Головатый, — и громил фашистских захватчиков. Хочу, чтобы мой второй самолет, который я вручаю Борису Ере­мину, участвовал в окончательном разгроме врага». На бортах нового «яка» было написано: «От Ферапонта Петро­вича Головатого 2-й самолет. На окончательный разгром врага!»

Я тоже выступал. Рассказал о боевом пути первого самолета, поблагодарил Ферапонта Петровича за оказанное мне доверие и заверил саратовцев, что второй самолет Го­ловатого будет флагманским самолетом авиаторов нашего фронта. Передал я и фронтовую благодарность от летчиков рабочим Саратова, которые создавали такие боевые ма­шины.

Секретарь Саратовского областного комитета и горкома В КП (б) П. Т. Комаров говорил о трудовом подвиге сара­товцев в годы войны и о патриотическом почине Ф. 11. Го­ловатого. Он пожелал здоровья и долгих лет жизни Фера- понту Петровичу, а мне — воинской удачи.

В те дни я встретил в Саратове немало своих друзей, бывших сослуживцев. Были интересные встречи с писате­лями, известными мастерами сцены. В ту пору саратовский теагр собирался ставить пьесу «Живые источники», в кото­рой нашел свое отражение подвиг Ф. П. Головатого. Позна­комился я и со скульптором Кибальниковым. Кибальников просил хмепя выделить время для беседы — ему хотелось произвести пробную лепку лица фронтового летчика, так он мне объяснил. Очень подвижный, с большой черной бо­родой, с особым ощупывающим взглядОхМ, он работал быст­ро и с той непринужденностью, по которой всегда можно узнать мастера. Впоследствии я видел бюст летчика, кото­рый он выполнил для Саратова.

Я внимательно всматривался в жизнь моего родного го­рода. Было приятно видеть повеселевших людей. И хотя на улицах по-нрежнему мелькали ватники, стеганки, плат­17 Б. Н. Еремин 257

ки, сапоги, все же уже стали появляться женщины в скром­ных перешитых платьях, в туфлях. По самым незначитель­ным приметам чувствовалось, что жизпь меняется. На ли­цах людей теперь часто можно было видеть улыбки.

Несколько дней моего пребывания в Саратове прошли в основном на аэродроме. Перед вылетом на фронт я трени­ровался в полетах на истребителе Як-3.

На мой взгляд, Як-3 как бы в самом полном виде во­плотил в себе идею создания машины для воздушного боя. В принципе, конструктор А. С. Яковлев с самого начала стремился именно к этому, но его предыдущие модифика­ции «яка» все же были еще не столь совершенными, как эта. Як-3 был легче своих собратьев и обладал совершенной аэродинамикой. Он моментально отзывался на любое дви­жение летчика, что называется, «ходил за газом» — быстро набирал скорость и высоту и при этом сохранял исключи­тельную маневренность. Як-3 был хорошо вооружен, что делало его чрезвычайно опасным для любого из существо­вавших тогда вражеских самолетов. Он был прост в управ­лении и доступен любому летчику средпен квалификации. Пилотируя на нем, я испытывал откровенное наслаждение.

В те дни судьба свела меня с тремя превосходными бое­выми летчиками, инспекторами Управления ВВС, мастера­ми воздушного боя и пилотажа. Это были Герои Советского Союза Николай Храмов, Алексей Пахомов и Константип Трещов. В мае сорок четвертого года в Саратове они обле­тывали первые серийные истребители Як-3. Им предстояло подготовить заключение по этому самолету, которое для Як-3 было как бы путевкой в жизнь. Я был четвертым строевым летчиком, который в те дни летал на первых се­рийных Як-3. В массе своей Як-3 стал поступать на фронт только в конце августа — начале септября сорок четвертого года. Так что, благодаря Ф. П. Головатому, я получил эту машину одним из первых в наших ВВС.

Всем нам Як-3 очень понравился. Летали мы с полевого аэродрома, который был расположен под Саратовом, возле одного старого села. Из-за обилия землянок летчики иронически называли этот аэродром «Копай-город». Дело в том, что аэродром этот всю войну просуществовал в ка­честве перевалочного. Сюда полки прибывали с фропта за новой техникой, но так как процесс получения и облета новых самолетов иногда и затягивался (на всех не хватало и приходилось ж дать), то летчики временно размещались в этих малоуютных землянках. Надо ли говорить, что в

258

«Копай-городе» с большой заинтересованностью следили за нашими полетами на Як-3.

Поскольку прилетел я в Саратов с напарником — заме­стителем командира 31-го гвардейского авиаполка майором Сергеем Евтиховым, то обратился в Главный штаб ВВС с нросьбой выделить еще один Як-3 для моего напарника. Просьба была удовлетворена: на фронт мы летели на двух Як-3.

В те же дни в Саратове узнал о присвоении мне очеред­ного воинского звания «подполковник». Друзья искренне поздравляли меня.

30 июня мы вылетели на фронт. На промежуточных аэродромах посадки самолет Як-3 вызывал большой инте­рес, и я рассказывал о Головатом, о его первом самолете, о повом подарке — самолете Як-3 и отвечал на самые раз­личные вопросы. Тогда же узнал, что союзники наконец открыли второй фронт. Мы ждали этого гораздо раньше...

Газеты снова широко освещали подвиг Ф. 11. Головато­го. Публиковались письма советских людей из тыла, письма фронтовиков, родительские наказы. И. Н. Ларина из По­дольска, мать троих фронтовиков, писала: «Я, старая рус­ская мать, благословляю своих сыновей на боевые подвиги. Я люблю свою Родину так, как люблю сыновей, и ради этой любви готова отдать все свои сбережения на алтарь нашей Победы».

Улетал я за самолетом Ф. П. Головатого из Крыма, а догнал свою 6-ю гвардейскую истребительную авиадивизию уже под Киевом. Она теперь входила в состав 2-й воздуш­ной армии 1-го Украинского фронта.

Войска 1-го Украинского фронта, развернутые в 400-ки­лометровой полосе, заканчивали подготовку к Львовско- Сандомирской операции. Перед фронтом оборонялась груп­па армий противника, известная под названием «Северная Украина». Целью операции был разгром противника, завер­шение освобождения территории Украины и начало боевых действий па территории Польши.

Полевые аэродромы дивизии находились севернее Тер- нополя, возле небольших хуторов и сел. В окрестных лесах действовали националистические банды. Бандиты нередко обстреливали наши автомашины и связные самолеты По-2. Нам приходилось тщательно организовывать охрану аэро­дромов и заботиться о безопасности летного cociaBa. Рань­ше мы таких проблем не знали.17* 259

2-й воздушной армией командовал генерал-полковник авиации С. А. Красовский. Это был очень опытный и авто­ритетный генерал. Впоследствии, после войны, мне при­шлось продолжить службу под началом С. А. Красовского. В то время я был начальником Качинского авиационного училища. В ту пору училище перебазировалось из Мичу­ринска в Сталинград. В свете перспектив, стоявших тогда перед авиацией, это было правильное решение, но лично для меня, как для начальника училища, это был трудней­ший период. Приходилось буквально с нуля создавать лет­ную базу. В те годы огромную помощь училищу оказали Маршал Советского Союза А. М. Василевский и командую­щий авиацией Северо-Кавказского округа С. А. Красовский. Наши училищные проблемы создавали Степану Акимовичу Красовскому немало дополнительных хлопот, и хотя оп любил при случае поворчать по этому поводу, он ни разу не отказал мне ни в одной моей просьбе. И еще хочу отме­тить один момент. В тех условиях, когда строился аэродром и создавалась учебная база, конечно, не легко было парал­лельно выполнять и план подготовки летчиков. Тем более что это были годы освоения реактивной авиации. Бывали у нас и летные происшествия. В таких случаях возникала обычно нервозная обстановка. Степан Акимович, прекрасно понимая все наши трудности, проявлял сдержанность, под­держивал, посильно помогал.

Все это было позже, после войны, а летом сорок четвер­того года перед началом Львовско-Сандомирской операции я прибыл вместе с полковником Д. А. Суяковым в штаб2-й воздушной армии на совещание к командующему, пред­ставился и ощутил на себе его испытующий взгляд. «Все хорошо, — как бы говорил мне этот взгляд, — но уж больно ты, командир, молод...» Я, новоиспеченный подполковник, действительно на том представительном совещании был самым молодым. Там были известные в нашей авиации ко­мандиры авиационных корпусов и дивизий — генералы Пол­бин, Каманин, Рязанов, Утин, полковники Слюсарев, Гера­симов и Давидков. Командира истребительного корпуса Утина и командира бомбардировочной дивизии Полбипа я знал еще по Сталинграду — оба воевали в составе 8-й воз­душной армии. С остальными познакомился только на этом совещании. Я в те дни временно исполнял обязанности ко­мандира 6-й гвардейской истребительной авиадивизии.

Это совещание мне запомнилось.В готовящейся операции войска фронта поддерживали

3000 самолетов. Времена круто изменились: мы располага­260

ли такой силой, которой по плечу были задачи любой слож­ности. Если раньше, в трудные для нас времена, мы больше думали о том, каким образом наиболее эффективно исполь­зовать авиацию на самых важных участках, то теперь пе­ред нами стояли качественно иные задачи. Важнейшими стали вопросы четкого взаимного согласования действий командиров наземных и авиационных частей на всех уров­нях. Больше внимания надо было уделять надежной и по­стоянно действующей связи между комадными пунктами наземных и воздушных частей. Сам С. А. Красовский пре­красно умел находить общий язык с командирами обще­войсковых, конно-механизированных и танковых соедине­ний и добивался от нас такого же ясного и четкого пони­мания важности согласованных действий. Это имело большое значение, поскольку в предстоящем наступлении наши войска должны были действовать в сложных услови­ях лесных и горных массивов Западной Украины.

Наступление началось 13 июля 1944 года. Расположен­ные севернее Белорусские фронты к тому времени уже успешно осуществляли знаменитую операцию «Баграти­он» — быстрыми темпами шло освобождение Белоруссии, и теперь 1-й Украинский фронт перешел в наступление.

В первые дни наступления метеоусловия были сложны­ми. В лощинах между гор, по оврагам земля прогревалась медленно, поэтому в утренние часы долго держался туман. Он закрывал землю, осложнял выход на цель и затруднял ориентирование. В те же дни большой помехой были лив­невые дожди с грозами. Однако несмотря на это истребите­ли активно поддерживали наступающие войска. Особое внимание было уделено вводу в сражение двух танковых армий. С воздуха я видел лавину танков, которая стреми­тельно двигалась по своим маршрутам. До этого мне ни разу не приходилось видеть одновременно такое количество танков.

Через две недели после начала наступления, 27 июля, был освобожден Львов. Затем — Перемышль и Станислав. Потеряв эти города, гитлеровцы срочно начали укреплять свою оборону на Висле.

Наши войска продвигались столь стремительно, что пе­ред авиационными частями постоянно возникала проблема поисков и подготовки новых аэродромов. Искали мы пло­щадки и в полосе наступления наших войск.

Вскоре после начала наступления я получил указание С. А. Красовского выехать на передовую в расположение штаба конно-механизированпой группы генерала Баранова.

261

В первые дни наступления мы прикрывали наши войска по согласованному плану. Но когда корпуса и дивизии вошли в прорыв и разошлись по разным направлениям, охваты­вающим большую площадь, осуществлять прикрытие стало труднее и потребовалась более четкая работа по согласова­нию действий с наземными войсками. В связи с этим я и получил приказание выехать на передовую для уточнения вопросов взаимодействия в штабе конно-механизированной группы.

Собрались быстро. В моем распоряжении была радиостан­ция с обслуживающим персоналом. Радиостанция помеща­лась на грузовике «студебеккер» и позволяла управлять воздушным боем непосредственно из боевых порядков ча­стей. Я всегда мог поддерживать связь со штабом дивизии, а при необходимости — и со штабом воздушной армии.

На нашем «студебеккере» мы с трудом догоняли ушед­шие вперед войска. Ехали дорогами, по которым за несколь­ко дпей до этого прошли конные и танковые части, но в отрыве от своих войск чувствовали себя неуютно. Ночью раздавались откуда-то близкие выстрелы. То могли орудо­вать националисты или недобитые, рассеянные по лесам гитлеровцы. Поэтому мы ехали и ночью, не останавлива­лись. Днем ориентировались по столбикам с табличками. Типичная для тех времен надпись — «хозяйство такого-то». У меня был список нескольких «хозяйств». Попав в какое-нибудь из них, мы бы оказались во владениях генера­ла Баранова, но поначалу ничего похожего не наблюдалось: конно-механизированная группа ушла довольно далеко. Когда же мы наконец разыскали штаб генерала Баранова, нас встретили очень доброжелательно: части конно-механи­зированной группы втягивались в узкую лощину, зажатую горами, и мы прибыли очень вовремя. Генерал Баранов оза­боченно предупредил меня: «Ты видишь — одна дорога. Ес­ли не прикроешь — побьют нас...» Мне все было понятно. В таких узостях от авиации пекуда деться — ни спрятать­ся, ни рассредоточиться.

Танки, автомашины, артиллерия, массы людей — все это двигалось медленно: задерживали прббки, задерживаливзорванные мосты через реку Сан, задерживали разбитые и сгоревшие автомашины и другая техника. Там, в горах, ока­залось несметное количество каких-то небольших речек, безымянных потоков и ручьев — нешироких, но быстрых. Переправляться через такие потоки чрезвычайно трудно: сохранившиеся мосты и мостики явно не были рассчитаны на танки и артиллерию. Приходилось задерживаться, снова262

возникали пробки, и именно в таких случаях вражеская авиация пыталась бомбить.

Мне, привыкшему к пространству и свободному манев­ру, пожалуй, впервые пришлось испытать ранее не знако­мое ощущение скованности и беззащитности с воздуха. Ког­да знаешь, что деваться в случае бомбежки некуда, волей- неволей частенько поглядываешь наверх. И хотя у меня в руках находились средства управления воздушным боем, а над головой патрулировали мои летчики, все же пет-нет да и подумывал: «Не пропустили бы...» Генерал Баранов и офицеры его штаба не оставляли нас без внимания. Время от времени интересовались: «Ну как, летчики, к земле-то привыкаете? А то все сверху на нас смотрите, с высоты...» И понимающе: «Хотя у вас там тоже нелегко бывает...» Просьба к нам постоянно была одна: «Надежно прикройте узкие дороги и мосты-времянки. Видите, как тяжело про­двигаться...» Я видел. Все маршруты конно-механизирован­ной группы генерала Барапова были надежно прикрыты летчиками.

Впоследствии вплоть до окопчапия войны мне еще не раз пришлось продвигаться с наземными войсками. Я ко много­му привык, перестав обращать внимание на всякие мелкие детали, которые запомнились в первый раз, научился отли­чать реальную опасность от мнимой и глубже понимал об­становку, складывающуюся на земле и в воздухе. Наверное, как представитель авиации в наземных войсках я впослед­ствии действовал более уверенно и надежно, однако и в этот раз жалоб от представителей генерала Баранова пе было. Наши летчики со своей задачей справились. В основ­ном прикрывали нас тогда летчики 85-го гвардейского пол­ка — этот полк территориально был расположен к войскам генерала Баранова ближе других. Я согласовал с Д. А. Суя- ковым график вылета на прикрытие (когда мы втянулись в узость, прикрытие осуществлялось со сменой двух групп в воздухе), и этот график соблюдался неукоснительно. Во вре­мя моих переговоров с ведущими групп возле меня часто стояли танкисты, слушали мои команды и ответы летчиков. Почему-то их приятно удивляло, что летчики исполняют мои команды. Так или иначе, но не я один привыкал к но­вой для себя обстановке — наземникам тоже как будто не­привычно было знать, что у них над головами существует им приданная надежная охрана.

Когда путь по извилистым горным дорогам был пройден и войска вышли на оперативный простор, моя миссия па данном этапе была завершена. Тепло простившись с гене­

263

ралом Барановым и его штабом, мы отбыли к себе в диви­зию. Тут я снова почувствовал себя в привычных условиях.

После возвращения я провел занятия в полках, где ана­лизировал всякие тонкости, касающиеся прикрытия наших войск в сложных условиях горно-лесных массивов. Я подробнейшим образом рассказал о тактических приемах, которые применяет вражеская авиация — у меня была воз­можность пронаблюдать это с земли. Все это нам впослед­ствии очень пригодилось во время наступления в Румынии, Венгрии и Австрии.

В дивизии у нас с Суяковым было четкое разграничение обязанностей. Он прекрасно руководил работой штаба, а я в основном занимался вопросами летной подготовки в пол­ках. Если начальник штаба определял общий характер за­дач и проводил их оформление, то я в своих занятиях с летчиками больше внимания уделял тактике и методологии исполнения с учетом накопившегося богатейшего боевого опыта.

Периодически я совершал боевые вылеты на подаренном Як-3. Напарпики у меня бывали разные, но чаще всего в заключительный период войны я летал с летчиком 85-го гвардейского полка капитаном Тимофеем Лобком. Это был очень опытный и надежный напарник, мы с ним в воздухе прекрасно понимали друг друга и довольно много летали. Как правило, это были вылеты либо на разведку, либо па свободную охоту. Чаще всего мы совмещали эти задачи. Я старался не терять летной формы, хотя в те дни враже­ских самолетов в воздухе было не много. Когда я сам по разным причинам не мог летать, я разрешал производить боевые вылеты па дарственном Як-3 отдельным опытным летчикам. Все они очень высоко отзывались о новой маши­не А. С. Яковлева. Мой самолет не стоял зачехленным, он выполнял наказ — громить врага беспощадно.

Вскоре наши войска, развивая наступление, вышли к Висле, и тут бои возобновились с невиданным ожесточени­ем — как на земле, так и в воздухе. 30 июля на правом бе­регу Вислы нами был захвачен плацдарм южнее города Сапдомира. С этого дня на много недель плацдарм стал ме­стом сильных боев и приковал к себе внимание.

Сандомирский плацдарм сыграл исключительно важную роль в развитии дальнейшего наступления наших войск. Именпо отсюда открывалась перспектива мощного удара в направлении Кракова. Это хорошо понимали и гитлеров­264

цы, потому бои па плацдарме и носили столь ожесточен­ный характер. Южнее Сапдомира накапливалась мощпая группировка наших войск. В теченне многих дней шли не­прерывные бои за расширение плацдарма.

В тот период надежное прикрытие плацдарма и переправ через Вислу с воздуха стало важнейшей нашей задачей. Эту задачу выполняла вся истребительная авиация воздушной армии, в том числе и наша дивизия.

Аэродромы нашего базирования были приближены к району переправ. Аэродром Падев находился в двадцати километрах к югу от плацдарма и представлял собой поса­дочную полоску, подготовленную на посевах ржи и огоро­дах. Почва была рыхлой, местами — сплошной песок. Взле­тать было тяжело. Другой аэродром был подготовлен на картофельпом поле. Он был лучше укатан, но все же и здесь груш был достаточно рыхлым. Единственный аэрод­ром с бетонированной полосой находился близ городка Ме- лец. Здесь базировался 85-й гвардейский истребительный авиаполк. Но этот аэродром располагался всего в восьми километрах от л и н и и фронта, поэтому беспрерывно подвер­гался обстрелу. Однажды во время очередного артобстрела снаряды разрушили и подожгли небольшое здание, в кото­ром были боевые знамена соседнего полка. Стоявший у знамени часовой получил ожоги, но знамена из горящего помещения вынос. К сожалению, в памяти не сохранилась фамилия бойца.

Постоянный артобстрел изматывал личный состав. Во время обстрела мы несли потери. Приходилось вывозить личный состав на отдых за пределы зоны обстрела.

Такое сложное базирование было продиктовано важно­стью задачи. Над плацдармом и переправами постоянно ви­сели патрульные группы наших истребителей. Вражеская авиация пыталась бомбить наши войска в основном в сумер­ки. Приходили гитлеровцы небольшими группами в темное время суток — как правило, Ю-87 и 10-88. Над плацдармом начинались воздушные бои. Мы старались перехватывать бомбардировщики на подходе к плацдарму и уж ни в коем случае не допускать их к переправам через Вислу. Наши многоопытные истребители совместно с зенитчиками, как правило, отражали такие налеты успешно. Но все-таки бы­вали единичные случаи, когда противнику удавалось сбро­сить бомбы в районе переправ. Один такой случай крепко засел в памяти.

Как обычно, в сумерки, пришла группа вражеских бом­бардировщиков и с ходу попыталась сбросить бомбы на пе-

265

реиравы. Наши летчики вовремя заметили эту группу, ата­ковали ее п прицельно отбомбиться не дали. Переправы пе пострадали, хотя одна серия бомб легла очень близко. Удар­ной волной от переправы оторвало несколько лодок и ка­ких-то других плавсредств. И хотя переправа продолжала функционировать, напуганный близкими разрывами комен­дант дослал в вышестоящий штаб донесение о том, что переправа разбита. Донесение с быстротой молнии прошло все инстанции и оказалось на столе командующего фронтом. В донесении было сказано, что переправа разбита якобы по вине летчиков-истребителей, которые дали возможность про­тивнику отбомбиться беспрепятственно.

Получив такое донесение, командующий фронтом при­казал отдать летчиков под суд. В тот вечер переправу при­крывала шестерка одного из полков нашей дивизии. Я узнал обо всем лишь тогда, когда на аэродром Падев прибыла группа из воеппой прокуратуры для расследования. Я, ко­нечно, был неприятно удивлен: в штаб дивизии никаких донесений о разбитой переправе не поступало. Если бы та­кое случилось, мы, конечно, знали бы об этом в первую очередь.

Было решено все проверить, и я сам вылетел в ука­занный район. Своими глазами я видел, что переправа, по поводу которой возникло столько неприятпостей, работает нормально. Для меня было совершенно ясно, что летчики свою задачу выполнили и не дали противнику отбомбиться прицельно, а та скверная ситуация, в которой они оказа­лись, есть не что иное, как следствие легкомысленного и иоспешного донесения коменданта переправы.

В этой ситуации наш начальник штаба Дмитрий Алек­сандрович Суяков проявил себя как очень принципиальный, глубоко порядочный и мужественный человек. Убедившись в том, что переправы целы и нормально действуют, Суяков немедленно отправился на По-2 в штаб воздушной армии. В те дни на фронте как представитель Ставки Верховного Главнокомандования находился комапдующий ВВС маршал авиации А. А. Новиков. Дмитрий Александрович направил­ся прямо к нему и обстоятельно доложил все подробности инцидента с переправой. Маршалу авиации А. А. Новикову пришлось обращаться в Москву. А вскоре представители штаба фронта и сами убедились в несправедливости обви­нений, предъявленных истребителям.

Наше базирование на прпвислеыских аэродромах ослож­нялось еще всякими бандитскими акциями. В одном из по­летов вдоль реки Сан на рекогносцировку аэродромов был

266

смертельно рапеп инспектор дивизии майор К. Ф. Баскаков. Это был прекрасный человек и опытный летчик. Бандиты открыли огопь по низко летящему самолету. Второй летчик посадил самолет. Сиасти Баскакова не удалось.

В те же дни обстреляли и меня. Летел я на По-2 с одним офицером тылового подразделения, шел пад лесом, приле­гающим к Висле, как вдруг увидел дымки выстрелов и про­боину в крыле. Я немедленно перешел на бреющий полет, прижался к верхушкам деревьев, затрудняя прицельную стрельбу, и изменил курс.

Участились нападепия на одипочные машины, двигав­шиеся по прифронтовым дорогам. Командование фронта вы­нуждено было Припять меры — в результате было ликвиди­ровано несколько бандитских групп в районах расположе­ния наших войск, стало несколько потише.

Па плацдарме по-прежнему шли ожесточенные бои. Плацдарм расширялся. Был взят город Сапдомир, но про­тивник не ослаблял своих усилий по ликвидации плацдар­ма. На земле гитлеровцы использовали «королевские тиг­ры», в воздухе — 10-88 и Хе-111.

В один из обычных фроптовых дней над аэродромом Ме- лец появился корректировщик ФВ-189 — «рама». Самолет шел низко, едва не касаясь верхушек деревьев. Летчик 85-го гвардейского полка Мазан взлетел для уничтожения «ра­мы», но ФВ-189 уже сел. Сел, пе выпуская шасси, прямо па фюзеляж, на высохшее болото неподалеку от аэродрома. Экипаж «рамы» был захвачен: как оказалось, в двухмест­ный корректировщик набилось шесть человек. На аэродром привезли четверых, двоих пришлость отправить в госпиталь, так как они получили ранения. Все они оказались словака­ми, которые выжидали удобный момент, чтобы перелететь в Россию. Летчик с тремя звездочками на петлицах и на­грудным летным знаком довольно сносно юворил по-рус­ски. Среди перелетевших были также два механика и кур­сант. Все молодые ребята. Словаки показывали нам свои паспорта, фотографии родных, разные монеты, эначки. Их накормили и отвели в компату для отдыха. На следующий день они отбыли в вышестоящий штаб.

Бои па плацдарме продолжались и в августе. Вражеская авиация активизировалась, как правило, в сумерки. Поэто­му мы посылали в район плацдарма опытных летчиков, ко­торые перехватывали отдельные бомбардировщики против­ника, вели свободную охоту, слан ал и автомашины на доро­гах.

207

2 августа 1944 года с наступлением сумерек я вылетел в четверке на перехват вражеских бомбардировщиков и свободную охоту в район плацдарма и в тыл противника.

В cociaBe четверки были летчики 73-го гвардейского полка. Ведомым у меня шел гвардии старший лейтенант Суровикин. Ведущим второй пары был гвардии капитан Фомичев, ведомым у него гвардии капитан Филиппов. К аж ­дого летчика я хорошо знал, все они имели боевой опыт и по нескольку сбитых самолетов противника.

После взлета набрали высоту. Справа — Сандомир, или, как называли поляки этот город, Сандомеж. С плацдарма по земле стелется дым, местами видны вспыптки от разры­вающихся снарядов. Впереди по курсу большой очаг по­жара.

Над переправой патрулировала шестерка наших истре­бителей. Все было спокойно. Мы отсалютовали боевым друзьям и продолжали набирать высоту. Патрулировали в районе плацдарма. Противника пе было видпо. Потом, сде­лав небольшой доворот, пошли на запад. Опасности, каза­лось, никакой. Но вдруг с земли из района, занятого про­тивником, раздался залп зепиток. Этот первый залп всегда наиболее опасен: самолеты не маневрируют и поэтому огонь ведется прицельно. Я увидел разрыв снаряда под самолетом капитана Фомичева. Самолет начал гореть. Я видел, как Фомичев покинул кабину. Он немного затянул прыжок, за­тем купол парашюта раскрылся. Трудно было определить, где приземлится летчик. Его могло снести и в сторону на­ших войск и на территорию противника. Мы отметили ме­сто приземления и вновь набрали высоту. Прошли немного на запад, в тыл противника, снизились и па дорогах сож­гли несколько автомашин. Приземлились на своем аэродро­ме уже в темноте.

Через сутки наши войска продвинулись в тот райоп, куда приземлился капитан Фомичев. Мы послали команду на розыски летчика. Как Фомичев приземлился — мы ви­дели. А о дальнейших событиях мы узнали уже от самого Фомичева.

...Приземлившись, он собрал купол парашюта в кучу, вытащил из кобуры пистолет и быстро направился к копнам ржи. Навстречу ему бежал поляк, юноша, и негромко звал: «Товажыщу! Товажыщу!» Он осмотрел Фомичева, убедил­ся, что тот не ранен. Потом помог укрыться в копне и ска­зал: «Чекай, товажыщу, чекай...» Что такое «чекай» Фоми­чев не знал. Паренек показал ему на пальцах, что принесет еду.208

Летчику оставалось затаиться и ждать, доверившись неожиданному помощнику. Где-то слышалось тарахтенье мотоциклетных моторов: видимо, гитлеровцы искали летчи­ка. К копнам ржи они не подъезжали.

Томительно тянулось время, и Фомичева начали одоле­вать сомнения. Ведь за укрытие советского летчика фаши­сты карали смертью...

Болели ноги, саднили места ожогов. Около полуночи Фо­мичев услышал: «Товажыщу! Товажыщу!» Летчик отозвал­ся, и к копне подошли двое парней. Один был знакомый, другой оказался его приятелем. Они принесли гражданскую одежду, хлеб, немного мяса.

Фомичев поел, переоделся, а затем, соблюдая осторож­ность, ребята повели его к деревне. В темноте они незаме­ченными вышли к полуразрушенному сараю. Здесь их встретил мужчина, который па ломаном русском языке объяснил Фомичеву, что в деревне фашисты и с утра они наверняка будут искать летчика. Поэтому ему лучше спря­таться на огороде. Фомичев был в окружении друзей.

...В период боев в районе Сандомирского плацдарма мне неоднократно ириходилось вылетать на боевые задания с летчиками полка, которым командовал майор Ковалев. Полк этот оперативно был подчинен нашей 6-й гвардейской ди­визии и участвовал в боях наравне с летчиками других на­ших полков.

Однажды юго-восточнее города Кельце, к западу от Сан­домирского плацдарма, мы провели воздушный бой, в ко­тором кроме меня участвовали летчики Цыганков, Ватагин и Кудрявцев. Не знаю, как сложилась их дальнейшая судь­ба, но это были отличные боевые летчики, дрались они уме­ло и зло. Наш а четверка встретила четырех Ме-109 восточ­нее Кельце. Ме-109 шли в растянутом правом пеленге вы­ше нас и нас не видели. Атакой снизу сзади, под ракурсом одна четверть, мы зажгли один Ме-109. В начавшемся воз­душном бою мне удалось сбить еще один Ме-109.

После войны польские друзья вручили мне грамоту как почетному гражданину города Кельце.

В НАСТУПЛЕНИИ

В конце августа на Сандомирском плацдарме по-прежнему шли бои, однако по их характеру было ясно, что скоро па этом участке фронта наши войска перейдут в наступление. Несмотря на активное противодействие противника, плац-

239

длрм расширялся; к плацдарму подтягивались и накапли­вались танковые и механизированные соединения. В тече­ние нескольких недель боев не только сбить пас с плацдар­ма, по даже потеснить противник не смог, и было ясно, что никаких дополнительных сил для борьбы с нашими войска­ми па этом участке фронта у фашистов нет.

В последних числах августа мы со дня на день ждали приказа о наступлении, и потому совершенно неожиданным для пас было известие о том, что нашу истребительную авиадивизию выводят из состава 2-й воздушной армии и перебрасывают на юг. Командующий 2-й воздушной армией генерал С. А. Красовский, казалось, совершенно не был обескуражен таким поворотом дела, хотя пи один коман­дующий не любит, когда у пего из подчинения изымают дивизию, да еще такую сильную, как наша 6-я гвардейская. Объяснялось это тем, что в распоряжении Степана Акимо­вича Красовского оставалось вполне достаточно сил даже с учетом предстоявшего наступления. Больше всего в те дни его заботило, чтобы переброска нашей дивизии прошла быстро, организованно, потому что это дело совсем не такое простое, как может показаться на первый взгляд. Беспокои­ло это и командущего 5-й воздушной армией генерала С. К. Горюнова, в распоряжение которого нас перебрасыва­ли. Что же касается настроения личного состава дивизии, то мы восприняли этот приказ с большим энтузиазмом. В этом сказалась психология воюющего человека: боевойлетчик всехда предпочтет воевать па том участке фронта, где идет наступление. На Сапдомирском плацдарме опо хоть и ожидалось в ближайшее время, но все-таки пока толь­ко ожидалось. Между тем на юге войска 2-го Украинского фронта, в составе которого действовала 5-я воздушная ар­мия, успешно проводили крупную наступательную Ясско- Кишиневскую операцию. Там открывались совершенно реальпые очевидные перспективы дальнейшего продвиже­ния в глубь Западной Европы через территорию Румынии К Венгрии и Югославии. Принять участие в такой насту­пательной операции было почетно, и мы восприняли приказ о переброске как знак особого доверия личпому составу ди­визии.

Времени было мало, а путь предстоял неблизкий. Мы с начальником штаба дивизии Д. А. Суяковым разделили обязанности: я отвечал за переброску легиого состава§ он — за переброску инженерно-технического состава, тыловых и прочих всевозможных многочисленных служб. Из всех полков я отобрал паиболее опытных летчиков — ведущих270

групп. С ними мы детально проработали маршрут, который составил более полутысячи километров полета над незна- комыми нам районами. После этого я с ведущими пролетел по всему маршруту и ознакомился с состоянием промежу­точных аэродромов. Результатом всех этих приготовлении была организованная переброска всех полков в сжатые сро­ки. Никаких отставших, заблудившихся, потерявшихся — не было. Вся дивизия вскоре оказалась на указанном нам аэродроме в небольшом румынском городе Фокшаны.

Командир 3-го гвардейского истребительного авиакорпу­са генерал И. Д. Подгорный и его начальпик штаба генерал Простосердов отметили высокую оргаппзовапность переба- вироваппя дивизии. Это было важпо для п а с — сразу же зарекомендовать себя в составе 5-й воздушпой армии. Кро­ме нас в подчипепии командира корпуса И. Д. Подгорного находились 13-я и 14-я гвардейские истребителъпые диви­зии (командиры полковники Тарапепко и Ю даков). Мы сразу же попали в атмосферу боевого товарищества, которая в 3-м гвардейском потребительном авиакориусе исходила в первую очередь от командира корпуса и его начальника штаба. Это были очень опытные, грамотные и пзвестпые в наших ВВС комапдиры.

Мы быстро перезнакомились и сдружились с летчиками 13-й и 14-й гвардейских авиадивизий. Интересовались про­тивником, его силой, его методами действий. Здесь, в Ру­мынии, немецкая авиация была слаба и особой активности не проявляла. Некоторое время мы совершали разведвыле- ты к Дунаю в направлении болгарской границы, ходили и в сторону Констанцы, по потом с нас эту задачу сняли и основным для нас на долгое время стало северо-западное направление — направление на Венгрию.

После тех разрушений, которые мы видели на террито­рии нашей страны, Фокшаны производили впечатление мир­ного тылового городка. Городок не пострадал, весь был окружен садами. Отсутствие каких бы то ни было серьез­ных следов войны, весьма слабое сопротивление противника в воздухе, не столь интенсивный (после Сапдомпра-то!) ре­жим боевой жизни — все это могло невольно расслаблять. Но мы, командиры, понимали, что впереди — в районе ру­мынско-венгерской границы и дальше — нас ждут сильней­шие бои, и потому строжайшим образом укрепляли в пол­ках дисциплину.

Когда мы прибыли в Фокшаны, войска 2-го Украинского фронта наступали в направлении нефтяного центра Румы­нии Плоешти и Бухареста. Там, над Плоешти, я впервые

271

увидел результаты так называемого «площадного» бомбо­метания, которое производили американские тяжелые бом- бардировщики. Если в целом особых разрушений в Румы- нии я не видел, то район Плоешти представлял собой зло­вещее исключение. Все нефтеперегонные заводы в этом рай­оне были превращены американскими бомбардировщиками в груду битого беловатого кирпича и искореженного метал­ла. После Сталинграда такие сильные разрушения сами по себе меня не удивляли. Удивило другое: вся площадь в рай­оне заводов была испещрена сплошными воронками. Меж­ду воропками почти не было зазоров. Они лежали одна к одной, словно вся земля здесь была в оспинах. Такой плот­ности бомбометания я до сих пор не видел. Увидев, испы­тал двойственное чувство: с одной стороны — удивление мощности такого бомбового удара, с другой стороны — до­саду. Вся эта картина больше походила на откровенную демонстрацию силы, нежели была вызвана военной необхо­димостью. Наши войска стремительно подходили к Плоеш­ти, было совершенно ясно, что противнику район не удер­жать, и союзники как будто торопились уничтожить заво­ды раньше, чем на эту землю придет наша армия...

Откровенно говоря, в ту пору я относился к действиям союзников с изрядной долей скепсиса. Причины такого от­ношения были вполне объяснимы. Как и тысячи фронто­виков, на долю которых выпало воевать в самый трудный начальный период войны, я со своими боевыми товарища­ми, большинство из которых уже погибло к осени сорок четвертого года, надеялся на то, что союзники помогут нам в наиболее трудный момент. И, как миллионы советских людей, я иснытал разочарование, когда понял, что рассчи­тывать на такую помощь союзников не приходится. Всю неимоверную тяжесть войны мы вынесли на своих плечах. И вот, когда для всего мира стало очевидным, что Советский Союз в состоянии своими силами разгромить гитлеровскую Германию, когда наступление советских армий приняло необратимый характер, союзники начали проявлять актив­ность с такой поспешностью, словно боялись опоздать к обеденному столу... Следы варварских бомбардировок, кото­рые я видел в Плоешти, утверждали меня в сознании моей моральной правоты.

23 августа под руководством румынских коммунистов произошло восстание, и фашистский диктатор Ангонеску был свергнут. Германия потеряла одного из самых активных своих союзников в этой войне. После свержения Ангонеску Румыния объявила войну Германии. 31 августа наши вон-272

ска вошли в Бухарест и были тепло встречены населением румынской столицы.

В течение сентября 1944 года войска 2-го Украинского фронта в тесном взаимодействии с 1-й и 4-й румынскими армиями продолжали наступать западнее и северо-за­паднее Бухареста. Гитлеровцам не удалось стабилизировать фронт по линии южных Карпат. Началось освобождение районов Трансильванпи.

Активные воздушные бои нам пришлось вести с груп­пами ФВ-190, прикрывать наши наземные войска. Очевид­но, мы изрядно досаждали вражеской авиации, так как од­нажды на рассвете противник предпринял довольно дерзкий налет на аэродром Лугож. Самолеты 10-87 выскочили из-за гор, с ходу сбросили бомбы, но на стоянки истребителей не попали и большого ущерба не нанесли. Наши дежурные истребители успели взлететь и сбили одного Ю-87. Стрелок с «юггкерса» выпрыгнул с парашютом и был захвачен. На командном пункте полка светловолосый верзила с мутными глазами что-то кричал, хорохорился и тут же плакал — с ним была истерика. Противно было на него смотреть. Я пом­нил некоторых пленных немецких летчиков, которых видел в первые годы войны. Те держались высокомерно и чван­ливо, не прошло и двух лет — времена полностью переме- н ились.

Осенью в гористой местности погодные условия часто и резко меняются. Сеть аэродромов у нас ограничена. Поды­скивать подходящие площадки нелегко. Почему-то вначале я предполагал, что, перевалив Карпаты, мы попадем в рав­нинную местностть. Ничего подобного. Больш ая часть Ру­мынии — это гористые места. Горы невысокие, но тем не менее продвигаться войскам нелегко. Развернуться особен­но негде, продвигаться приходится большей частью узкими, извилистыми лощинами. В таких случаях задачи, стоящие перед авиацией, осложняются. Каждый вылет на боевое задание сопряжен со всевозможными трудностями: низкая облачность, густые полосы тумана закрывают землю; воз­можность совершить вынужденную посадку тоже ограниче­на. Но разведывательные полеты прекращать нельзя. Наобо­рот, в таких условиях от разведчиков постоянно требуются но­вые данные о продвижении своих войск, об оборонительных сооружениях противника, который спешно укрепляется во всех мало-мальски пригодных для обороны районах. Требу­ется — это всегда! — постоянно вскрывать местонахождение18 В. Н. Еремин 273

вражеских танковых групп. Надо искать переправы через горные реки. В общем, в те дни летчики 31-го гвардейского истребительного авиаполка трудились с полным напряже­нием сил. Им помогали летчики других полков.

Наши войска наступали в сложной местности без четко обозначенной линии боевого соприкосновения с противни­ком. По мере продвижения к румынско-венгерской границе сопротивление противника нарастало. Мы это чувствовали по возрастающему противодействию авиации.

Группы ФВ-190 четверками и шестерками действовали по дорогам и мостам на высоте 300—400 метров, вплоть до бреющего полета. Они выныривали из-за гор внезапно, ис­пользовали складки гористой местности, действовали у са­мой земли. ФВ-190 — самолет тяжелый, хорошо вооружен­ный. В воздушном бою он явно уступал нашим маневрен­ным истребителям, поэтому чаще всего, прижимаясь к земле, действовал как штурмовик. Бомбардировщиков у гитлеровцев явно не хватало, и они пытались компенсиро­вать эту нехватку действиями штурмовиков ФВ-190.

Мы тоже действовали небольшими группами на малых высотах — иначе нам перехватывать ФВ-190 было невоз­можно. Наши летчики охотились за ними, применяя ту же тактику: прижимались к горам, внезапно выскакивали из- за гребней, покрытых лесом. Для наших маневренных, бы­стрых, хорошо вооруженных истребителей штурмовик ФВ-190 был хорошей целью. Но мы несли потери от зе­нитной артиллерии.

В начале октября 2-й Украинский фронт начал Дебре­ценскую операцию. Э то— первая крупная операция на вен­герской земле. Осуществлялась она силами 53-й армии ге­нерала И. М. Манагарова, 6-й танковой армии генерала А. Г. Кравченко и конно-механизированной группы генера­ла И. А. Нлиева. 3-й гвардейский истребительный авиакор­пус генерала И. Д. Подгорного получил конкретные задачи по поддержке и прикрытию войск в Дебреценской операции.

Местность на отдельных участках имела сильно пересе­ченный горно-лесистый рельеф и разобщала наступаю­щие войска. Поэтому конкретные задачи для авиации дик­товались сложной местностью и необходимостью вести бое­вые действия по разобщенным направлениям.

Мне уже приходилось и раньше осуществлять различно­го рода согласования совместных действий авиационпых и наземных частей, наведение самолетов, вызов авиации па поле боя для решения конкретных 8адач, которые я получал

274

от командования наземных войск. Эту работу я осу­ществлял с помощью офицеров управления нашей дивизии, причем, учитывая важность поставленных задач, в подобной работе принимали участие наиболее грамотные специалисты. В нашей дивизии такими специалистами были майоры Рад- зевич, Василевский и некоторые другие. Теперь, на завер­шающем этапе войны, когда у нас было достаточно сил и средств, роль управления, роль согласованных четких дей­ствий была необычайно велика, и потому при подготовке лю­бой операции этому вопросу уделялось большое внимание.

В Дебреценской операции нашей дивизии сначала была поставлена задача прикрывать войска армии генерала Ма- нагарова. Как авиационный представитель в 53-й армии, я четко знал свою задачу на всех этапах планируемого на­ступления. Со штабом армии были уточнены каналы связи, местонахождение нашей группы в боевых порядках войск, расчет средств радиосвязи и другие вопросы.

Поначалу войска продвигались компактной массой, а в таких случаях нам, истребителям, обеспечивать прикрытие с воздуха сравнительно просто. Но вскоре наступающие войска втянулись в горно-лесистые массивы и разошлись по разным направлениям на довольно широком фронте. Наи­большего успеха в первой стадии наступления достигли войска Манагарова и конно-механизированной группы ге­нерала Плиева. В ходе наступления я со своей радиостан­цией был перенацелен на конно-механизированную группу Плисва. Наша дивизия получила задачу надежно прикрыть войска Плиева во всей полосе наступления конно-механи­зированной группы.

Этот марш по раскисшим осенним дорогам в горах за­помнился мне надолго. У нас не было специальных радио­станций на шасси высокой проходимости — сложное радио­оборудование устанавливалось на обычные грузовики. На­ша радиостанция стояла на «студебеккере», но по тем раскисшим дорогам не то что на «студебеккере» — на гусе­ницах продвигаться было очень сложно. Грязь, дожди и слякоть лишали возможности маневрировать по обстановке, своевременно выдвигаться на тот или иной участок наступ­ления. В самом начале мы попали на дорогу, по которой в основном двигались автомашины, повозки и в пешем строю шли стрелковые батальоны. В нескольких километрах от нас по другой дороге двигались танки, бронетранспортеры и прочая техника на гусеничном ходу. Конечно, нам проще было бы идти в той колонне, где нас в случае чего всегда могли бы взять на буксир. Но это мы поняли позже — тоже18* 275

опыт! — а пока что все время вязли в грязи, отставали, клянчили буксир и постоянно просили кого-нибудь о помо­щи. С дороги съезжать было некуда — это означало бы совсем уж безнадежно застрять в грязи. Солдаты стрелко­вых батальонов, которым мы осложняли движение, застре­вая в самом неподходящем месте, меньше всего полагали, что наш злосчастный «студебеккер», забуксовавший и пере­крывший дорогу, есть не что иное, как авиационное при­крытие. Не привыкли они к этому и часто относились к нам с недоверием.

Однажды возник и вовсе анекдотичный инцидент: бой­цы, которых мы попросили толкнуть машину, решили: чем возиться с какой-то будкой на колесах, проще ее сразу сбро­сить в кювет и таким образом покончить с проблемой. Чем больше я сопротивлялся, тем сильнее крепло в них убеж­дение, что именно таким образом и надо поступить. Офи­церы штаба группы были где-то в голове колонны, за не­сколько десятков километров от меня, и взывать было пе к кому. Солдаты торопились, батальон, которому мы ослож­нили движение, болезненно переживал заминку. Обратив­шись к наиболее рьяным сторонникам быстрого решения, я заметил: «Ну сбросите вы радиостанцию, а тут «фоккеры» налетят... Как я смогу вам помочь? И будут они долбать вас на этой дороге как миленьких...»

Тут я воочию убедился, что воздушная опасность для на­шего бойца — пе пустой звук. Мои слова возымели действие. Не то чтобы солдаты сразу поверили в чудодейственную силу нашего «студебеккера», который способен оберегать их от бомб — нет, но все же призадумались и машину вытолк­нули... Так бывало часто: когда вражеской авиации не было над головой — о нас забывали. Но стоило только появиться немецким штурмовикам, как представители наземных войск тащили нас с собой чуть ли не на руках и трогательпо о нас заботились.

Между тем прикрывать узкие дороги между гор было не просто. Во-первых, потому, что туман подолгу держался в лощинах и сверху летчикам было мало что видно. Поэтому и ФВ-190 и наши истребители шныряли над горами па брею­щем. Перехватывать «фоккеры», которые выскакивали на бреющем, сыпали на дорогу бомбы и тут же скрывались, было трудно. Во-вторых, немцы знали эти места гораздо лучше наших летчиков и уж, конечно, назубок знали все дороги в горных массивах. Поэтому часто сыпали бомбы прямо сквозь пелену тумана, но тем не менее довольно точно.276

И все же сил у авиации противника было мало. Действо­вали гитлеровцы небольшими группами, наскоками, но на­ши опытные истребители смогли приноровиться и к этим сложным и непривычным для нас условиям и в целом со своей задачей справлялись неплохо.

Часто возникали пробки на переправах. При ликвида­ции одной из таких пробок я впервые увидел Иссу Алек­сандровича Плиева. Он появился с группой конников не­ожиданно. Рослый, в черной бурке, с плеткой в руке, он отдавал короткие, энергичные команды. Движение упоря­дочилось, пробка стала рассасываться на глазах. Наш «сту­дебеккер» тоже застрял в той пробке. Я воспользовался мо­ментом и представился Плиеву. Плиев отнесся к нам, как к представителям авиации, весьма доброжелательно. Когда я объяснил, как трудно нам передвигаться, Плиев понимаю­ще кивнул и заметил: «Наши должны вам помочь». Видно было, что этот почти стокилометровый марш по горным раскисшим дорогам, эта толчея в лощинах ему не по нутру. Человек энергичный и темпераментный, умеющий и любя­щий наступать, Плиев хотел поскорее преодолеть эту труд­ную местность, выйти на оперативный простор и походить по немецким тылам...

Впоследствии, спустя много лет после войны, судьба снова свела меня с И. А. Плиевым. На этот раз на весьма продолжительный срок. Исса Александрович командовал Северо-Кавказским военным округом, а я был назначен на должность командующего авиацией этого округа. В сорок четвертом году во время случайного, чисто эпизодического знакомства с Плиевым мне было трудно судить о чертах его характера, но в послевоенные годы совместной службы передо мной раскрылись прекрасные человеческие черты Иссы Александровича, и мне нетрудно было представить, как любили и уважали его бойцы на фронте. Взаимоотноше­ния с подчиненными он строил на полном доверии к тем, с кем работал. Он был опытнейшим военачальником, весьма решительным человеком, никогда не боялся брать на себя ответственность. Он умел выслушать собеседника и деталь­но постичь суть той или иной проблемы — работать с ним было приятно. Мы не раз в разговорах возвращались ко временам фронтового прошлого. Вспоминали и тот рейд по венгерской земле, все трудности продвижения в гористой местности. Вспоминали и наше авиационное обеспечение, о котором Исса Александрович всегда отзывался неплохо.

Тогда же, осенью сорок четвертого года, наш трудный переход по раскисшим горным дорогам завершился мощ­

277

ным ударом наступающих войск, в результате чего был взят город Дебрецен. Борьба с противником переместилась на территорию Венгрии. Впереди нас ждали тяжелейшие бои.

9 октября 1944 года авиаполки нашей дивизии начали перебазирование на аэродромы Венгрии. Авиация не долж­на была отставать от наземных частей, и потому вопросам быстрого перебазирования командование уделяло большое внимание.

Первым нашим аэродромом на венгерской вемле стала полевая площадка близ города Бекешчаба. В городе не бы­ло заметных разрушений — бои, очевидно, прошли стороной. Повсюду было много уютных домиков, окруженных цветни­ками. Улицы мощеные и асфальтированные. И хотя город война как бы обошла, жителей почти не было видно. Впо­следствии в Венгрии мы не раз отмечали это, вступая в тот или иной город: жители были вапуганы фашистской про­пагандой и опасались встреч с советскими солдатами. Но постепенно город стал оживать. Появились жители с при­колотыми к платьям и пиджакам красными бантиками. На стеклах домов появились красные полоски. Вывешивались флаги. В довершение ко всему у въезда в город очень бы­стро была сооружена арка, украшенная ветками и цвета­ми. На арке были вывешены приветствия нашим воинам. Местные активисты через военного коменданта решали вопрос о самоуправлении, о снабжении города продуктами и водой.

Обстановка в Венгрии в ту пору была сложной. Немца­ми был отстранен от власти Хорти, который позволил себе обратиться к союзникам с предложением о перемирии. Под давлением гитлеровцев Хорти отказался от власти в пользу главаря фашистской организации в Венгрии Салаши. Вен­герская армия все еще выполняла волю гитлеровцев. Вы­шедшие из подполья коммунисты Венгрии развернули ши­рокую пропагандистскую работу, разъясняя населению под­линные цели Красной Армии. Активизировалась деятель­ность борцов Сопротивления. В районах Будапешта, Миш- кольце и других создавались партизанские отряды.

Население стало относиться к советским воинам с боль­шим доверием, хотя процесс этот был сложен и определен­ная настороженность в различных формах все же давала себя знать. Быстро отзывалось на призывы наших военных властей сельское население. Например, в селах нам активно278

помогали в подготовке полевых посадочных площадок. В из­лучине реки Кёреш, южнее города Мезетур, комендатура H a m e i i дивизии подготовила посадочную площадку. Мы на­меревались перебазировать на нее один из наших полков.

Мне необходимо было проверить готовность площадки. После очередного боевого вылета в паре с капитаном Ти­мофеем Лобком мы произвели посадку на этом аэродроме. Поле нам понравилось: ровная задерненная луговина.

В тот момент, когда мы осматривали место будущего ба­зирования, подбежал возбужденный начальник комендату­ры и доложил:

— Товарищ подполковник! Немецкие танки прорвали оборону в районе Мезетура и выходят к аэродрому!

Я приказал выслать двух солдат на разведку и точно установить направление движения танков. Параллельно от­дал приказ:

— Начать погрузку па автомашины и ждать распоря­жения!

Сам я па «виллисе» выехал к основной магистрали, ве­дущей из Мезетура в Сарваш.

Действительно, из района Мезетура неслись автомаши­ны с румынскими солдатами, многие были ранены. В сто­роне стояло несколько наших танков. На позиции вставала артиллерия.

Начали рваться снаряды в районе основной магистрали. Связи ни с кем не было. Наши самолеты были готовы к вылету, но я приказал замаскировать их, так как в воздухе появилось несколько ФВ-190. Вернулись солдаты коменда­туры, посланные в разведку, и доложили:

— Немецкие танки остановлены. Наша артиллерия ве­дет по танкам огонь.

Надо было ждать. Прошло еще несколько часов, прежде чем танки противника ретировались.

Здесь, в Венгрии, враг часто контратаковал и наносил чувствительные удары. К этому приходилось быть готовым. Противник вел ожесточенные бои, стремясь не допустить выхода наших войск к реке Тиса, городам Сольнок и Терек- сентмиклош.

После Дебреценской операции осенью 1944 года наша авиадивизия прикрывала наступление 7-й гвардейской ар­мии. Как авиационный представитель я уточнил все необ­ходимые вопросы о взаимодействии с начальником штаба армии генералом Лукиным. Тогда же представился коман­

279

дующему армией генералу М. С. Шумилову. Генерала Шу­милова мне приходилось видеть под Сталинградом в период ожесточенных боев, которые вела 64-я армия. В ту пору генерал Шумилов командовал 64-й армией. Узнав, что я воевал под Сталинградом у генерала Хрюкина, командую­щий тепло отозвался о сталинградцах, с благодарностью вспомнил боевые дела летчиков.

Как это не раз бывало в моей биографии, мне пришлось встречаться с генералом Шумиловым и в послевоенное вре­мя. Было это в те годы, когда я командовал Качинским авиационным училищем, а училище базировалось в Воро­нежском военном округе. Округом командовал генерал-пол­ковник М. С. Шумилов. Все служебные вопросы, с которы­ми мне приходилось обращаться к командующему округом, всегда самым тщательным образом рассматривались и ре­шались оперативно, без проволочек. Сам М. С. Шумилов был скромным и мудрым человеком. Он был доступен, все сложные ситуации понимал как-то по-житейски, всегда тер­пеливо и доброжелательно выслушивал собеседника. Это был подлинный и скромный герой сталинградской битвы. Об этом замечательном человеке и талантливом военачаль­нике моя память сохранила самые теплые воспоминания.

Чем ближе подходили наши войска к Тисе, тем ожесто­ченнее становились бои. Немецко-венгерские войска начали строить оборонительные полосы на дальних подступах к Будапешту. Обильные осадки, бездорожье затрудняли в ту осень боевые действия наших войск. Темп наступления за­медлился. Необходимо было подтянуть тылы, наладить бес­перебойное снабжение войск, растянувшихся по коммуника­циям.

Снова мы перебазировались на новые аэродромы. По- прежнему основными задачами были прикрытие наземных войск и интенсивная воздушная разведка. Однажды мы чет­веркой прикрывали войска, идущие по дорогам к городу Сольнок. В воздухе было относительно спокойно. Внезапно с юга к району патрулирования стала подходить шестерка одномоторных самолетов. Самолеты шли примерно на одной с нами высоте. Конфигурация машин была мне незнакома. У гитлеровцев я таких самолетов не видел.

Группа приблизилась, и я дал команду на перестроение для атаки. Набрали высоту. Я внимательно всмотрелся: са­молеты были уже достаточно близко, и можно было рассмот­реть эмблемы на плоскостях и фюзеляжах. Увидел белые280

звезды: все ясно — союзнички! Именно гак — с некоторой долей иронии и настороженности — думал я о них в тот момент. Что им здесь надо? Их зона действий пролегала отсюда за сотни километров. С какой целью они появились здесь, зная, что мы тут ведем активные боевые действия?

Между тем и союзники увидели нас. Вероятно, командир их группы дал какую-то команду, потому что в следующий момент мы увидели, как от самолетов, словно белые бусин­ки, отделились и пошли к земле какие-то предметы. Бомбы? Но тут же я догадался: подвесные баки! Ну конечно, они совершили неблизкий путь, использовав подвесные баки с горючим, и теперь пустые баки им ни к чему. Только ос­ложняют маневрирование.

Сброс баков можно было расценивать как угодно. В том числе и как подготовку к воздушному бою. Но у нас пози­ция лучше и я решил проследить за тем, какое решение примет командир шестерки.

Группа «пришельцев» резко развернулась на юго-запад и с принижением стала уходить. Продолжая сохранять вы­соту, мы некоторое время шли по их курсу, а затем возвра­тились в район патрулирования. Далеко зашли союзники... Самое вероятное предположение — вели разведку. Пришли посмотреть, как мы воюем, насколько далеко продвинулись наши наземные части.

Сложные метеоусловия в районах сосредоточения наших войск вражеская авиация использовала для действий не­большими группами. Тактика противника нам была уже знакома: ФВ-190 и Ме-109 на бреющем выскакивали из-за гор, наносили удар и тут же скрывались в облаках или ухо­дили на свою территорию.

Мы патрулировали парами и четверками. Дежурные ист­ребители находились в немедленной готовности для взлета. Нам часто удавалось перехватывать противника и уничто­жать. Тактика перехвата полностью себя оправдала, но она потребовала от нас очень четкой организации патрулирования и дежурств, а также — хорошо отработанной связи с назем­ными войсками. В этот период потери мы несли все-таки главным образом от зенитной артиллерии. Большой опыт наших летчиков позволял нам успешно выполнять задачи с относительно малыми потерями, но все же потери бывали.

Опытные командиры наших полков — Смоляков (85-й гвардейский), Михайлюк (73-й гвардейский) и Куделя (31-й гвардейский) умело использовали сложные метеоус­

281

ловия при выполнении боевых задач. У нас пе было недос­татка и в опытных ведущих групп. Такие летчики, как Фи­липпов, Мартынов, Бритиков, Борисенко, Константинов, Плеханов, Радченко, Крайнов и другие, диктовали фашистам в воздухе свои условия, пресекали все попытки гитлеровцев активизироваться, постоянно поддерживали с авиационны­ми представителями в войсках устойчивую радиосвязь, сво­евременно получали информацию о воздушной обстановке и действовали над полем боя смело и решительно. Мы не раз получали от командования наземных войск благодарно­сти за четкое выполнение задач.

В тот период я нередко вылетал в составе боевых групп, но много времени также проводил на станции наведения и управления воздушным боем, которая располагалась на пе­редовой. Однажды — дело происходило в районе города Сольнок—группа самолетов противника неожиданно появи­лась над нашими войсками. Как на грех, над головой ни одного нашего истребителя. Я тут же с земли стал связы­ваться с ведущими групп, находившимися поблизости в воздухе. Ближе всех оказались летчики 31-го гвардейского полка — они шли тремя парами на разведку. Я уточнил задание каждой пары: одной паре приказал продолжать вы­полнение задачи (эта пара шла на разведку вражеского аэродрома), а двум другим приказал немедленно следовать в район, где фашистская авиация пыталась бомбить наши войска. Ведущими тех двух пар были Алексей Решетов и Григорий Кривошеев.

Надо сказать, погода стояла неважная: слой низкой об­лачности закрывал землю. За первым слоем облаков были небольшие просветы, выше — снова облачная рвань, так что гитлеровцы сумели воспользоваться этими условиями, рас­считывая на то, что перехватить их в облаках будет не­легко.

Приняв мою команду, обе пары изменили курс и через считанные минуты были уже в указанном районе. Проби­вая «облачный пирог», оба ведомых потеряли своих веду­щих, и в район боя одновременно подошли только Решетов и Кривошеев. И хотя немцев было значительно больше, это обстоятельство никак не могло смутить наших двух летчи­ков. Больше того, внезапное появление двух советских ист­ребителей было для противника полной неожиданностью. Кривошеев, уже опытный боевой летчик, надежно прикрыл своего командира, и Алексей Решетов с первой же атаки сбил вражеский самолет. Остальные заметались, бомбарди­ровка была сорвана. Вражеские летчики стали искать спа-282

сепия в облаках, по Решетов с повторного захода сбил еще один самолет. Через несколько минут все было копчено: небо над нашими войсками было очищено, сбитые вражес­кие самолеты догорали на земле, остальные, прячась в об­лаках, уходили разрозненными группами и в одиночку. Я выслушал доклад ведущего и поблагодарил летчиков за чет­кую работу.

Вскоре нам пришлось на некоторое время переключить­ся на юго-западное направление. Войска 2-го Украинского фронта левым крылом вели ожесточенные бои в районе го­рода Сегед. Город этот расположен близ венгерско-югослав­ской границы. По ту сторону границы недалеко от Сегеда находится югославский город Суботица. По Сегеду шла ус­ловная разграничительная линия сферы действия двух фронтов: нашего, 2-го Украинского — с севера и соседнего,3-го Украинского— с юга. Поэтому в воздушных боях над Сегедом и Суботицей мы часто взаимодействовали с летчи­ками 17-й воздушной армии 3-го Украинского фронта.

Бои над Сегедом выделялись по своему накалу — здесь противник в воздухе пытался оказать более упорное сопро­тивление, чем на других участках нашего фронта в период осенних боев сорок четвертого года. В основном мы вели здесь бои с ФВ-190. Судя по почерку, в этом районе дейст­вовала какая-то группа опытных немецких летчиков, по­этому от нас требовались довольно напряженные усилия, чтобы в конце концов перемолоть эту группу в воздушных боях.

Мне запомнился один трудный затяжной бой с враже­скими истребителями, которые пытались штурмовать наши войска. В отличие от других групп ФВ-190, с которыми мы имели дело над Венгрией, эти немецкие летчики при появ­лении наших истребителей не стали избегать боя, а приня­ли его умело и организованно. Бой охватил большой район и переместился от Сегеда к Суботице. В принципе, вытес­нив ФВ-190 из района, где они пытались штурмовать наши войска, мы могли бой прекратить и ограничиться патрули­рованием. Но умелое сопротивление немецких летчиков подхлестнуло и ожесточило наших закаленных воздушных бойцов, и мы продолжали драться до полной победы. Побе­ду в том нелегком бою мы одержали, сбили три или четыре ФВ-190, при этом потеряли одного своего летчика. К боль­шому своему сожалению, я за давностью событий забыл его фамилию. Но хорошо помню некоторые драматичные детали того боя, поскольку, как потом оказалось, я один только и видел, как падал его подбитый истребитель. Он упал педа-

283

леко от города Суботица. Я и по сей день помню заливной луг севернее города — там река делает характерный такой изгиб — и посреди этого луга, так мне сверху виделось, чер­ное овальное пятно, как колодец, как дыра, образовавшаяся после падения на луг нашего самолета. После того как вос­точные и северо-восточные районы Венгрии были освобож­дены, войска 2-го Украинского фронта подошли к Будапеш ­ту. Овладение Будапештом стало основной задачей фронта. Падение венгерской столицы означало бы выход Венгрии из войны.

В начале ноября 1944 года силами двух механизирован­ных корпусов наши войска нанесли фронтальный удар в направлении на Будапешт. Удар наносился на узком участ­ке. Мне пришлось представлять авиацию сначала во 2-м ме­ханизированном корпусе (командир — генерал Свиридов), а затем — в стрелковом корпусе (командир — генерал Але­хин).

На поддержку своих обороняющихся войск противник бросил значительные силы авиации. Начались ожесточенные бои на земле и в воздухе. В районах населенных пунктов Яношхида, Ясберень бои в воздухе шли непрерывно. Осо­бенно ожесточенные —- в период с 12 по 15 ноября. Здесь я впервые увидел группы Ме-110, которые использовались как штурмовики и брали бомбы. Спереди на этих машинах было установлено шесть крупнокалиберных пулеметов сис­темы браунинг. Огонь из них был очень эффективным. Для любого самолета было бы гибельным попасть под огонь ше­сти крупнокалиберных пулеметов.

С земли в те дни я часто видел бои, разыгрывавшиеся прямо над головой. На моих глазах летчики нашей дивизии в одном из боев сбили Ме-110, который, загоревшись, упал и разломился. Мне приходилось непрерывно вызывать груп­пы наших истребителей для отражения налетов ФВ-190 и Ме-109. Успешно работали над полем боя летчики-истреби­тели других частей воздушной армии, особенно на самоле­тах JIa-5. Мощный огонь «лавочкиных» разрушал вражеские машины в воздухе.

Вместе со мной на одном направлении в те дни в вой­сках находился и авиапредставитель 13-й гвардейской ист­ребительной авиадивизии подполковник Боровой. Руководя с земли воздушными боями, мы с подполковником Боровым прекрасно взаимодействовали, и наши истребительные груп­пы по нашим командам успешно вели бои. В зависимости от обстановки мы часто перенацеливали наши группы в районы особого напряжения. Подходя к району боя, веду-284

пшо групп быстро связывались с нами и получали боевую 8адачу. Летчики были довольны нашим руководством и той информацией, которую они получали с земли.

Ноябрьское наступление наших войск в направлении Будапешта было остановлено противником, который срочно подбросил резервы на участок прорыва обороны и сумел укрепить оборону. Началась подготовка нового наступле­ния. На этот раз мне пришлось в качестве авиапредстави­теля работать в 6-й танковой армии генерала Кравченко. С начальником штаба армии генералом Штромбергом были уточнены необходимые детали взаимодействия по прикры­тию мест сосредоточения «коробок» и их выдвижения. Представился я и генералу Кравченко, который выразил удовлетворение организацией взаимодействия.

Со своими радиостанциями мы следовали в колонне под­разделения танковой армии. Дороги были забиты. В сторо­ны съезжать невозможно: непролазная грязь.

Ночью летали немецкие разведчики. Вешали «фонари». Пользуясь подсветкой, иногда бомбили.

Меня беспокоило большое удаление аэродромов наших истребителей от полосы выдвижения танковой армии. В районе Ерде-Тарча подыскал подходящую посадочную пло­щадку. Но на поле надо было поработать, чтобы срыть не­ровности, сделать подсыпку. Попытался организовать рабо­ту силами местного населения. Прибыли представители батальона аэродромного обслуживания.

Мадьяры вышли на поле с лопатами, тачками, носилка­ми. Начали работать. С окраины поселка пришла группа цыган, полураздетых, в ветхой обуви. Грязные, худые, с ребятишками, они стояли в грязи. Один цыган, коверкая язык, объяснил, что у них нет одежды и потому они не ра­ботники. Внезапно предложил:

— Давай пляшем, играем.И тут же закрутились, завертелись цыганята на таком-

то холоде...Тяжело было на них смотреть. Забитые, преследуемые

фашистами, они, как могли, старались выжить.Я сказал пожилому цыгану:— Идите по домам... И не таскайте ребят по снегу!Цыган поклонился, что-то сказал. С криками и шумом

вся толпа ушла в поселок. Может быть, за долгие годы их впервые не оскорбляли и не травили собаками.

Взлетно-посадочную полосу в районе Ерде-Тарча мы подготовили.

285

В конце декабря 1944 года крупная будапештская груп­пировка противника была окружена силами 2-го и 3-го Ук­раинских фронтов. Войска 2-го Украинского фронта подо­шли к Будапешту с востока и с северо-востока, а войска3-го Украинского фронта вышли к Будапешту с юго-запада и запада.

1945 год мы встретили на аэродромах вблизи Будапешта: Тапиосентмортоне, Асоде, Халесе. В маленьком домике, где я размещался, хозяева, пожилые мадьяры, приготовили за­печенную утку с яблоками. Вечером, когда я вернулся с аэродрома, они преподнесли мне эту утку, что было рос­кошью по тем временам. Сами хозяева жили небогато. В селах крестьянам все же жилось получше — по крайней ме­ре крестьяне не голодали. Мои хозяева жили за счет того, что у нас принято называть приусадебным хозяйством.

Они очень просили принять меня запеченную утку с яблоками, настаивая на том, что к Новому году обязатель­но должна быть птица. Я в свою очередь предложил им консервы и хлеб. В разговоре с ними я пожаловался на трудности освоения венгерского языка. Они улыбались и говорили: «Нетрудно! С одним нашим словом «иген» («да» — Б . Е .) можно всю Венгрию проехать, не заблу­диться и быть сытым...» Я заметил, что еще надо энать слово «немиртем» («не понимаю»). Улыбаясь, они согласи­лись.

ОТ БУДАПЕШ ТА ДО ПРАГИ

Бои на подступах к столице Венгрии и уличные бои в са­мом Будапеште с самого начала носили крайне ожесточен­ный характер. В ходе боев командование 2-го и 3-го Укра­инского фронтов во избежание напрасного кровопролития предлагало немецко-венгерским войскам ультиматумы, в ко­торых оговаривались гуманные условия капитуляции. Но все попытки добиться сдачи города мирным путем оказа­лись напрасными. Фашисты убили наших парламентеров. Началась ликвидация фашистской группировки, удержива­ющей город.

Наши части и соединения штурмовали дома, отбивали у противника квартал за кварталом. Несмотря на трудпости ориентирования в большом городе, летчики-штурмовики на Ил-2 наносили поистине снайперские удары по опорным пунктам врага. Такая эффективная работа штурмовиков объяснялась не только огромным опытом наших летчиков,286

но и четко налаженным взаимодействием авиации с назем­ными войсками. В ходе боев обстановка в том или ином квартале города ежедневно менялась, иногда менялась по часам. Когда появлялась группа штурмовиков Ил-2, поло­жение наших войск с земли обозначалось ракетами. Но в основном точность ударов Ил-2 зависела от четкой работы авиационных представителей и авианаводчиков, находящих­ся в боевых порядках наших войск.

Если штурмовики, уничтожая вражеские огневые точки, непосредственно помогали войскам в уличных боях, то ист­ребители 5-й и 17-й воздушных армий осуществляли воз­душную блокаду города. На земле нашим войскам противо­стояла сильная группировка фашистских войск, но в воздухе наше преимущество было неоспоримым. Пытаясь помочь своим окруженным войскам, гитлеровцы постоянно, днем и ночью, сбрасывали на парашютах боеприпасы, продукты и другие грузы, используя самолеты 10-52 и Хе-111. Однако прорываться днем сквозь наши воздушные заслоны им бы­ло нелегко. Они теряли самолеты, а ночью сбрасывали свои «посылки» большей частью наугад, поэтому нередко грузы попадали в руки советских бойцов.

В период боев за Будапешт я получил задание представ­лять части 3-го гвардейского истребительного авиакорпуса на НИ командира 18-го стрелкового корпуса. Как и раньше, в моем распоряжении была группа авианаведения, специа­листов по радиосвязи и автомашины со средствами управ­ления. Все эго хозяйство отправилось в расположение стрелкового корпуса своим ходом, а я вылетел в предместье Будапешта — Вечеш на Г1о-2.

С утра 3 января 1945 года здесь, на окраине предместья Вечеш, еще шел бой, и вот я уже кружусь над каким-то небольшим полем и высматриваю место для посадки. Са­диться трудно: в поле много трупов и разбитой техники. Не исключено, что отдельные участки минированы. Но ни­какой другой подходящей площадки поблизости нет.

Я делал круг за кругом, как вдруг показался «виллис». Из машины вышел солдат и знаками стал мне что-то объ­яснять. Потом «виллис» поехал вдоль дороги, которая пе­ресекала поле. Машина оставляла хорошо видимый след, и по этому следу я посадил свой По-2. Выгрузив запасные части к радиостанции и карты, я показал второму летчику, как лучше взлететь, а сам на «виллисе» уехал на НП 18-го стрелкового корпуса.

Начальник штаба корпуса генерал Соседов принял меня гостеприимно и по-деловому. На столе — крупномасштаб-

287

нал карта, на которой были обозначены позиции наших войск и противника в юго-восточной части города. Мы сог­ласовали все вопросы по взаимодействию на период даль­нейшего наступления, и после разговора с начальником штаба я уже мог приступать к работе.

Для работы с истребителями мне всегда нужен был об­зор. Обычно я старался отыскать более или менее открытое место и, если это происходило на марше где-нибудь в гор­ной местности, находил подходящую возвышенность. Ма­шину с радиостанцией ставил в укрытие, а сам отходил на несколько десятков метров в сторону (микрофон у меня был на длинном ш нуре), чтобы иметь обзор над головой.

В предместье Вечеш возле НП корпуса крупных постро­ек не было. Были какие-то склады, невысокие домики, не­большие поля и просто открытые участки. Я поставил свою машину к стене домика, связался с группами наших ист­ребителей в районе Будапешта и дал им первую информа­цию о воздушной обстановке.

У моего соседа — авиапредставителя от штурмовиков — в тот момент было больше работы. Он энергично руководил боевыми действиями Ил-2, которые свои заходы на цель начинали непосредственно над авиапредставителем. Такая четкость в работе и сама по себе деловая обстановка на НП корпуса мне понравились, но было одно обстоятельст­во, на которое, я как человек, не раз летавший на штурмо­вки, сразу обратил внимание.

Возле НП корпуса скопилось много машин. Личный со­став НП, судя по всему, не придавал этому значения. Одна­ко с воздуха каждому летчику, который видит такое скопле­ние машин, становится ясно, что поблизости расположен штаб или командный пункт соединения. А это всегда может плохо кончиться. Конечно, наши истребители прикрывают нас надежно. Однако даже при надежном прикрытии никог­да нельзя дать гарантии, что какой-нибудь одиночный вра­жеский штурмовик или бомбардировщик не прорвется и не скинет бомбы.

Я высказал свои соображения на НП корпуса. Вскоре все средства управления были рассредоточены и хорошо за­маскированы. Сделано это было своевременно, потому что впоследствии нет-нет да и появлялись над нами отдель­ные группы «фокке-вульфов».

Наши войска с боями продвигались к центру Пешта, и мы разместились в его пригороде — Кишпеште.

Пункт наведения расположили на открытом для об*288

вора месте в районе какого-то небольшого заводика. Домик, который мы заняли, стоял в стороне от жилых построек. Дом пустовал. Место было открытое, удобное и для наведе­ния самолетов, и для обороны. Работаем с вашими истре­бителями — в воздухе относительно спокойно.

Как-то в вечеру старшина, ведавший в нашей группе вопросами питания и вообще всеми вопросами, касавшими­ся нашего быта, подошел ко мне и тихонько доложил:

— Товарищ подполковник, по-моему, в подвале вашего дома кто-то есть. Я слышал — вроде бы голоса раздаются. Пытался отыскать люк в подвал, но не смог...

«Ну вот, — подумал я, — нашли местечко на отшибе, черт бы его побрал... Этого нам только не хватало!»

Я приказал усилить охрану вокруг дома и наблюдать. Может быть, из дома во двор есть выход из подвала. Стар­шину я обязал найти люк в подвал, сдвинуть мебель, ка­кая была в доме, возможно, люк под мебелью.

Люк был обнаружен. Позвали меня. Подготовили авто­маты на всякий случай.

— Открывайте люк! — приказал я.Поддели топором, крышка люка начала приподниматься.

И сразу же снизу раздались женские вопли, плач, завыва- ния,,.

Это было неожиданно. Мы знали, что в районе жителей почти не осталось.

Набор венгерских слов был у меня небольшим. Вспом- нил, как хозяева мадьяры, у которых встречал 1945 год, говорили, что всю Венгрию можно пройти с одним словом «иген». Но тут одно слово вряд ли поможет...

Я произнес по-венгерски фразу, которая по моим замыс- лам должна была означать: «Выходите, никто вас не тро- нет». Но после этого стенания и плач только усилились. Тогда мы открыли люк полностью и к краю поставили две кружки воды. Я громко сказал «виз» — «вода». Вскоре сни­зу показалась какая-то старческая физиономия. Сухая дро­ж ащ ая рука забрала кружки с водой. Шум в подвале стих, В конце концов мы смогли убедить мадьярок в том, что на­мерения у нас самые дружественные. Из подвала вышли на божий свет сначала старухи, затем и молодые с тремя ре­бятами. Всего их там оказалось двенадцать человек. Сколь­ко они просидели в подвале — неизвестно. Дали мы им не­много хлеба, воды, консервов, но спать они все же отпра­вились в подвал. Бои в этом районе продолжались, и мадь­ярки боялись расходиться по домам.19 Б. И. Еремин 289

Каким бы дружественным ни было наше соседство, но женщины мешали работе. Наутро, когда н а п т соседки стали выходить из подвала, мы со старшиной объяспили им, что теперь безопасно и в их домах, и надо им идти к своему жилью. Они нас попали и начали расходиться. При этом каждая говорила: «Кесенем!» — «Спасибо!» «Кесенем ашегитшегет!» — «Спасибо за помощь!» Мы улыбались и от­вечали: «Миндепиот!»— «Всего хорошего!» И еще «ертем» — «понимаю» — этим запас наших слов был исчерпан.

В период боев за город гитлеровское командование предприняло три попытки прорвать окружение и спасти свои войска. Контрудары наносились в январе 1945 года из районов юго-восточнее Комарно, севернее и южнее Секега- фехервара. Сильные бои шли в районе Секешфехервара и у озера Балатон. Противник наносил контрудары крупными силами, создавая в ударной группировке мощный брониро­ванный кулак — до 560 танков и штурмовых орудий. Уси­лиями войск 2-го и 3-го Украинского фронтов опасность деблокирования окруженной в Будапеште группировки бы­ла ликвидирована. Но это было достигнуто ценой тяжелей­ших кровопролитных боев.

Летчики 5-й и 17-й воздушных армий в этот период вели десятки воздушных боев. Только за один день 22 января в воздушных боях в районе озера Балатон было сбито 36 са­молетов противника. Такая вспышка активности противни­ка в воздухе уже сама по себе достаточно красноречиво говорит о том, сколь яростно фашисты стремились прорвать кольцо ваших войск на земле.

В те дни авиапредставители на земле работали с боль­шой нагрузкой. В действиях авиационных соединений была достигнута четкая согласованность с ходом боя на земле. Необходимо также отметить хорошо организованное взаимо­действие двух воздушных армий — 5-й и 17-й.

Жители выходили из подвалов, начиналась расчистка улиц. Советские войска оказывали населению венгерской столицы разнообразную помощь. В Пешт прибыло создан­ное 22 декабря 1944 года Временное национальное прави­тельство Венгрии.

18 января 1945 года, очистив Пешт от фашистов, наши войска вышли к Дунаю. Саперы сразу же стали наводить через Дунай временные переправы. Красивейшие мосты че­рез реку были гитлеровцами взорваны и уродливыми гро­мадинами торчали из воды.290

Бои по уничтожению фашистов в Буде продолжались с 22 января по 13 февраля. В составе групп истребителей, сопровождавших бомбардировщики «Бостон», мне в ту по­ру неоднократно приходилось вылетать на боевые задания в район Вуды. «Бостоны» бомбили скопления войск про­тивника в Буде и опорные узлы вражеской обороны. Все попытки фашистов пробиться через кольцо окружения пресекались пашами войсками. Истребители нашей дивизии продолжали прикрывать войска и вели бои с огдельаымя группами ФВ-190, которые пытались действовать ао колон­нам наших войск, находящихся на марше и на переправах. К ак правило, наши летчики встречали и уничтожали ФВ-190 еще на подходе к Будапешту. В один из дней чет­верка истребителей 31-го гвардейского авиаполка в составе Нестерова, Совита, Шапиро и Паршуткяна перехватила смешанную группу вражеских самолетов и сбила двух ФВ-190 и одного Me-109.

Как обычно, летчики 31-го гвардейского авиаполка в те дни совершали также вылеты на разведку. Командир эс­кадрильи Алексей Решетов в паре с Григорием Криисгпее- вым в одном из таких вылетов после выполнения задания выскочили на вражеский аэродром, расположенный з а п а д ­нее Будапешта, атаковали взлетающих Ме-109 и одного из них сбили

Особо важной задачей для истребителей в ту пору было прикрытие перепрчв через Дунай. Над переправами посто­янно находились наши воздушные патрули. Смена групп происходила в воздухе, так что переправы, с таким трудом наведенные саперами, все время были под защитой. Одна­ко вражеские самолеты предпринимали настойчивые попыт­ки прорваться к переправам, и в районе переправ разыгры­вались воздушные бои.

Однажды я вылетел на прикрытие переправ севернее Будапешта в районе города Вац. Вместе со мной в группе было еще три летчика из 73-го гвардейского авиаполка. Мы заметили две пары ФВ-190 у изгиба Дуная на юг. Вражес­кие самолеты шли ниже высоких гор, и потому поначалу над рекой их пе было видно. Мы перехватили их на подхо­де к переиравам у города Вац. Мве удалось подбить один ФВ-190. Ов долго тянул с левого берега, пересек Дунай и упал в лес яа правом берегу.

К началу марта 1945 года большая часть территории Венгрии была освобождена. Венгрия вышла из войны. Гит­леровская Германия лишилась одного из последних своих союзпиков. Была восстановлена национальная независи-19* 291

мосгь Венгрии. В ходе Дсброцопокой и Будапештской опе­раций гитлеровцы понесли огромные потери. Однако коман­дование противника, усиливая группу армий «Юг», по- прежнему пыталось оказывать сильное противодействие на­шим войскам, которые теперь уже наступали на Веку.

Мне снова пришлось в качестве авиапредставителя от­правиться к старым знакомым — во 2-й механизированный корпус генерала Свиридова.

Корпус прорвал оборону противника и вышел в тыл немецко-фашистских войск. Но как это нередко бывает при подобных прорывах, коридор позади корпуса вскоре замк­нулся. Ночь застала нас в тылу противника. Обстановка сложилась неясная. Свой штаб и НП командир корпуса генерал-лейтенант Свиридов оградил танками. Несколько десятков танков заняли круговую оборону. Участок, кото­рый мы занимали, был сравнительно небольшим. Не могу сказать наверняка, но по ощущепиям полагаю, что в попе­речнике занятый нами район был довольно узок. И на этом ограниченном участке находился штаб корпуса со своими средствами управления, связи и другими необходимыми службами. Там же находились и мы, авиаторы, со своими радиостанциями на громоздких грузовиках с невысокой про­ходимостью.

При движении по разбитым дорогам нам часто помога­ли танкисты. При этом, вытаскивая наши застрявшие гру­зовики из грязи, они неизменно шутили:

- Ну, авиаторы, если нас разбомбят — больше брать вас на буксир не будем...

Я в таких случаях привычно отвечал:— Еще как будете, коль нужда заставит! Куда вы без

нас...Танкисты нам нравились: ребята бывалые, не раз по­

падали в передряги, но ко всему относились спокойно и с юмором.

Однако ночью, после того как мы вошли в прорыв и оказались как бы в замкнутом пространстве, прострелива­емом со всех сторон, нам было тревожно. Вражеская артил­лерия била наугад. Часто рвались мины, но мы заметили одну особенность: мины рвались на одних и тех же, опре­деленных участках. Такое было впечатление, что немцы даже не меняли прицела: стреляли наугад, куда попадет... Мы убрали с обстреливаемых участков всю технику, а ми­ны продолжали рваться там же, не причиняя нам особых хлопот. Но шальных снарядов опасаться приходилось, по­скольку они летели со всех сторон. Появились вражеские292

самолеты, повесили «фонари». «Фонарями» мы называли специально подвешенные авиабомбы, которые давали ночью яркий свет. С высоты этот свет освещал довольно большую площадь, Ясно было, что противник искал наши танки и пытался точно установить местонахождение корпуса, про­рвавшегося к нему в тыл. Но танки наши были рассредото­чены, и обнаружить их было нелегко.

Сложившаяся ночная ситуация мало беспокоила ко­мандование корпуса. Начальник штаба корпуса считал, что организованньши силами заблокировать корпус противник не может — для этого у него сил маловато. Но вот с рас­светом гитлеровцы наверняка начнут применять авиацию, а это уже дело серьезное. И потому командование корпуса делилось со мной соображениями о рассредоточении тан­ков, о направлении дальнейшего движения. Совместно уточ­нили возможности зенитной артиллерии корпуса, вопросы взаимодействия с ней.

— Дороги всюду узкие, лес, свернуть некуда, — говорил генерал Свиридов. — Кругом — кучные цели для авиации. Надеемся на вас, прикрывайте!

С рассветом артиллерийская стрельба заметно усилилась. Снаряды рвались уже в расположении НП корпуса. Появи­лись раненые. Интенсивнее стал и минометный обстрел. Необходимо было срочно менять расположение. Загудели танки, все пришло & движение, и походная колонна напра­вилась в небольшую дол!шу между гор. Противник обстре­ливал дороги, мешал движению.

Мы выбрали небольшую возвышенность и развернули к работе свои радиостанции. Радисты удлинили мне шлейф для микрофона. Подготовлены кодированные карты. Теперь многое зависит от нашей работы. Слышу радиообмен наших истребителей в воздухе: собираются после взлета.

Над нами четверка «яков». Ведущий — летчик 85-го гвардейского авиаполка Алексей Бритиков. Связь отличная. Уточняю с ведущим район прикрытия.

— Понял! — отвечает.— Работай!— В воздухе пока спокойно, — отвечает ведущий.Танкисты живо интересуются нашей работой. Слышат

кое-какие наши переговоры. Как только узнали, что навер­ху патрулируют «яки» — сразу повеселели. Улыбаются:

— Чем не жизнь с таким «зонтиком»!Зонтик-то зонтиком, но обстановка осложняется: с севе­

ро-запада появляются группы ФВ-190 в сопровождении чет­верки Ме-109. Всего самолетов восемь.

293

В то же время в наш район приходит еще одна групиа истребителей. Вызывают меня. Я обычно работаю позыв* ным «Рубин». Отвечаю нашим истребителям, ориентирую их в воздушной обстановке, вывожу наши группы в исход­ное положение для атаки. Ведущие поочередно доклады* вают:

— «Рубин», цель вижу. Атакуем!Главное— разбить, рассредоточить группы вражеских са*

молетов. Поэтому очень важна хорошая первая атака.Начинаются бои в воздухе. С эемли слышен гул мото*

ров, доносятся короткие очереди пушек. Слышу резкие ко* манды наших летчиков:

— Набор!— Смотри слева!— Бей, он в развороте!Переживаю знакомую мне динамику скоротечного воз*

душного боя. Противник несет потери, бомбы рвутся где-то в стороне. Гул воздушного боя удаляется к северу.

А надо мной уже группа Филина. Он работает спокойно. Ориентирую его:

— Внимание! С ванада — груипа «фоккеров», высота— 1500 метров. Набирайте высоту и уходите на солнце.

Филин отвечает:— Понял! Выполняем.— И командует своим летчикам:—

Разворот!Даю команду:— Под вами «фоккеры», атакуйте!Филин понял, и я слышу, как он командует:— Г1о-о-шли!«Фокке-вульфы», связанные боем, до нас дойти не усне*

вают. Карусель закручивается на наших глазах. Уже одного «фоккера» завалили. Тут же подтверждаю этот факт. Посы­лаю солдата с радиостанции к месту падения ФВ-190. С ним побежали солдаты из корпуса.

Появились «горбатые». Их сопровождают истребители, работают своими позывными. Идут расчищать дорогу 2-му мех кори у су . Командир корпуса генерал Свиридов доволен, в хорошем настроении. Авиация противника не мешает ему выполнять задачу. Теперь — только вперед!

В воздухе Филиппов — летчик, который как мастер рос на моих глазах. Начинал он под Сталинградом. Сейчас 810 — зрелый боец, очень умелый и надежный исгребигель. Обмениваемся с ним информацией. Пока все спокойно, и я отравляю его в район ожидания с набором высоты.

— Жди, — говорю ему, — будешь в резерве.

294

К 16 марта 1945 года войска 2-го и 3-го Украинских фронтов отразили все контрудары гитлеровцев, нанеся и м серьезные потери. Продолжалось наступление наших войск, завершалось освобождение от фашистов венгерской терри­тории. В Венгрии начиналась весна. Появилась первая зе­лень, еще робкая, но все же заметная. Природа начинала свой новый цикл жизни.

Войска фронтов наступали в направлении столицы Авст­рии Вены. Я по-прежнему находился во 2-м механизирован­ном корпусе в качестве авиационного представителя. Юж­нее Дуная, параллельно со 2-м механизированным корпусом наступала 46-я армия 2-го Украинского фронта. Авиации 5-й воздушной армия поддерживала и 2-й мехкорпус и 46-ю армию. В этой работе наша 6-я гвардейская авиадивизия принимала активное участие.

Некоторые вопросы взаимодействия мне пришлось в то время уточнять с командующим 46-й армией генералом А. В. Петрушевским и его штабом. Командующий был до­волен сложившейся обстановкой, одобрил план прикрытия войск истребителями и уточнил эадачи для штурмовиков. Генерал проявил заботу о быте авиаторов, помог с транс­портом. У меня осталось самое благоприятное впечатление об отношении к авиации командующее 46-й армией за тот сравнительно короткий период сотрудничества, когда наша войска ородвигались в направлении на Вену.

4 апреля 1945 года с выходом войск 2-го и 3-го Украин­ских фронтов к австро-венгерской границе было завершено изгнание фашистов из Венгрии. Остатки некогда сильной группы армий «Юг» стремительно откатывались к Вене. На подступах к столице Австрии гитлеровцы спешно укреп­ляли оборону. Истребители нашей дивизии вместе с истре­бителями 17-й воздушной армии теперь прикрывали наши наступавшие 57-ю, 46-ю и 1-ю Болгарскую армии. В тот период одновременно войска 2-го Украинского фронта вели бои и на территории Чехословакии в направлении Моравы. Поэтому и полки нашей 6-й гвардейской истребительной авиадивизии действовали на различных участках. 31-й гвар­дейский и 85-й гвардейский, перевооруженный на самолеты Як-3, прикрывали войска, наступавшие на территории Че­хословакии. Я же отвечал за действия 73-го гвардейского полка, который прикрывал войска, наступавшие на Вену.

Севернее и северо-западнее Вены продолжались бои. Истребители 73-го гвардейского полка прикрывали боевые порядки 46-й армии генерала Петрушевского, сопровожда­ли шгурмовиков Ил-2. Я находился ва КП 46-й армии в

295

районе города Корнейбурга — это к северо-западу от Вены.

Вражеские штурмовики ФВ-190 в светлое время непре­рывно действовали по боевым порядкам наших наступаю­щих войск. Слово «действовали» в данном случае нуждает­ся в уточнении: поивлялись-то они часто, но только этим и можно охарактеризовать их активность. Эффективности в их действиях уже не было. Гитлеровские летчики, едва по­явившись над районом боевых действий, беспорядочно и пе- припельно сбрасывали свои бомбы и стремились побыстрее уйти. В борьбу с нашими истребителями не вступали, ухо­дили неорганизованно, и наши летчики без особого труда многих из них сбивали на догоне.

25 марта 1945 года войска 2-го Украинского фронта форсировали на территории Чехословакии реку Грон — это рубеж восточнее Братиславы. 26 марта в сражение была введена коено-механизироваиная группа генерала И. А. Илиева. Авиация нашей 5-й воздушной армии поддержива­ла это наступление с воздуха. К исходу 4 апреля, форсиро­вав реку Ваг, наши войска освободили столицу Словакии Братиславу. Главные же силы 2-го Украинского фронта в те дни продвигались северо-западнее Братиславы в направ­лении па Брно.

Приказом Верховного Главнокомандующего за освобож­дение Братиславы частям, отличившимся в боях, в том чи­сле и нашей 6-й гвардейской истребительной дивизии, была объявлена благодарность. Многие летчики, а также офице­ры различных служб были награждены орденами и меда­лями. Я был награжден четвертым орденом Красного Зна­мени.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

2 мая 1945 года пал Берлин. Мне не передать той радости, которую мы, фронтовики, испытали при этом известии. С первого дня войны мы верили в это, ждали этого, шли к втсму. И вот — свершилось! Нас захлестнула волна такого сильного воодушевления, какого еще не приходилось испы­тывать в этой войне.

Полки вашей дииизпи в последний раз в этой войне ме­няли места своего базирования. Аэродромами, на которых нам было суждено закончить боевые действия, стали Густо- пече и Кобили. Штаб дивизии разместился в небольшом и чистом чехословацком городе Подивине,296

На территории Чехословакии продолжала conpoiявлять­ся крупная и чрезвычайно сильная немецко-фашистская группировка под командованием убежденного нациста гене­рал-фельдмаршала Ш ернера.

В первые дни мая под руководством коммунистов на­чалось восстание в Праге. Гитлеровцы решили подавить восстание всеми имевшимися у них средствами. Фашист­ские танки, артиллерия, пехота начали истребление восстав­ших пражан.

Мне запомнились непрерывные призывы из Праги по радио.

— Говорит чешская Прага! Говорит чешская Прага! Германские танки и авиация нападают на наш город! Мы обращаемся с призывом к Красной Армии... Пришлите по­мощь... Не дайте погибнуть нашему городу Праге...

2-й Украинский фронт наносил удар на Прагу с юго- востока. В полосе наступления 7 й гвардейской армии в прорыв на Прагу вводилась 6-я танковая армия генерала Кравченко. Авиация 5-й воздушной армии поддерживала наступление войск фронта.

Личный состав нашей дивизии осуществлял прикрытие наших войск, сопровождал штурмовиков Ил-2. 31-й гвардей­ский авиаполк вел воздушную разведку. Несколько вылетов на разведку в те дни произвел и я. Мы вели разведку в направлении Праги, в районах, прилегающих к городу,— Пльзень, Млада Болеславец, и севернее — у границ Чехо­словакии и Германии.

Стремительно наступавшие наши войска расчленили группировку Шернера. В последующих боях группировка была частично уничтожена и пленена.

В ночь с 8 на 9 мая 1945 года, когда я уже спал, под окнами началась стрельба. Разбуженный выстрелами, я тотчас схватился за свой ТТ. Мелькнула мысль о том, что в город прорвалась шальная группа недобитых гитлеровцев, которые в те дни в большом количестве бродили по окрест­ным лесам.

Раздался стук в окно. Потом в доме стали хлопать две­ри. Мои хозяева-старички страшно переполошились, вбе­жали, в чем были, в мою комнату.

— Пан! Э... э... Пане! То... э... — от волнения они ниче­го не могли произнести.

А за ними в комнату словно вихрь ворвался — то вло­мились мои друзья Мартынов, Радзевич, Насилевский, Вар­танов, еще кто-то... Мартынов кричал:

297

— Борис! Вставай! Победа! Победа пришла!11 гут же, открыв окно, сделал несколько салютных вы­

стрелов вверх.Где-то взлетали ракеты. Слышны была осени. Городок

Подивив проснулся.Но война еше не закончилась.9 мая наши танки ворвались в Прагу и после нескольких

часов боя овладели городом. К исходу дня группировка фа­шистских войск «Центр» была окружена. Войска 1» 2 и 4-го Украинских фронтов выходили на заданные рубежа. Боя продолжались 10 п 11 мая — окруженные войска группы Шернера все еще сопротивлялись в эти последние дни вой­ны, когда уже была подписана официальная капитуляция гитлеровской Германии.

Последние выстрелы войны прогремели у чешского горо­да Милина, где ныне открыт памятник Победы — два пило­на олицетворяют дружбу двух на родов-братьев — русского и чешского. Последняя боеспособная фашистская группи­ровка была уничтожена. Поступило веобычаое указание: «Дать личному составу выходной день».

После четырех лет войны эго был первый узаконенный выходной день. Уйма времени. Одному быть невозможно. Сидим, беседуем, пишем письма. Мне неожиданно повезло: в последние дни войны я повстречался с родственником — танкистом 6-й танковой армии П. И. Ереминым. Какое же это великое счастье — дожить до Победы, остаться живым!

В те дни личный состав частей с большим интересом осматривал достопримечательности городов Чехословакии, заповедника, памятники культуры. Наши солдаты привык­ли отвоевывать города и села, но в том простом факте, что можно просто ездить, ходить а смотреть, было что-то не­ожиданное, праздничное, давно забытое и необычное...

Па одном из наших аэродромов чешские крестьяне вы­кашивали траву, и я — в который раз за эти годы!— увидел, с каким интересом они рассматривали самолет Ф. II. Голо­ватого. Когда им рассказали о двух истребителях Ф. П. Го­ловатого, эта история произвела ва них большое впечатле­ние. С некоторым сомнением они отнеслись к рассказам о том, что почину Головатого последовали тысячи советских людей. Война закончилась, но самолет Ф. П. Головатого продолжал работать активным агитатором, пропагандис­том...

В начале июля 1945 года меня вызвал командующий 5-я воздушной армией генерал-полковник авиации С. К. Горю­нов. Небольшого роста, коренастый, неторопливый, С. К. Го-

298

рюеов приветливо встретил меня, угостил чаем и сообщил, что из Москвы прибыла телеграмма с указанием откоман­дировать меня на самолете Ф. П. Головатого в Москву для участия в авиационном параде в Тушине в связи с нашей великой Победой. Командующий предложил мне готовиться к перелету, избрать вариант маршрута и о готовности к убытию доложить ему через штаб воздушной армии. В бе­седе генерал Горюнов дал мне понять, что после парада мне придется возвращаться уже к иному месту службы.

Самолет Як-3 — подарок Ф. П. Головатого — был в удов­летворительном состоянии. Воевал я на нем с июня 1944 года, провел десятки воздушных боев, сбивал самолеты вра­га, вел воздушную разведку, выполнял и некоторые другие боевые задания. Отвоевали мы с самолетом честно и готовы были отчитаться о своих боевых делах.

Готовил самолет к перелету механик старший сержант Василий Иванович Зуев. Представители инженерно-техниче­ской службы дивизии проверяли состояние машины, готов­ность ее к перелету.

Мой «як» был подкрашен, обновлена была дарственная надпись, поярче подкрашены 14 звездочек— общее число фашистов, сбитых на двух самолетах Головатого. В кабине, на правой боковой стенке, я заменил фотографию Ферапон- та Петровича. Словом, вскоре самолет был подготовлен, и я его облетал. Москва утвердила маршрут моего перелета. Выглядел маршрут так: Краков — Львов — Минск — Смо­ленск — Москва. 9 августа я вылетел с территории Чехо­словакии курсом на Краков.

11 августа произвел посадку в Москве на небольшом аэродроме в Измайлове. Я — летчик, меня самолетами уди­вить трудно, но то, что я увидел в тот день в Измайлове, запомнилось на всю жизнь.

Здесь были собраны все знаменитые фронтовые маши­ны. Истребители, бомбардировщики, штурмовики, разведчи­ки... О каждой из них в годы войны миллионы людей на фронте и в тылу знали из материалов аечати. Тысячи лю­дей в годы войны прослеживали боевой путь прославленных самолетов, переживали ва летчиков, радовалась их победам. Все мы, собравшиеся на небольшом аэродроме в Измайло­ве, были как бы давно заочно знакомы, но многих я знал и не ионаслышке. Еще в самом начале войны, в сорок пер­вом году, некоторое время в нашем полку — полку Николая Баранова — находилась отважная летчица Маша Долина. Впоследствии наши пути разошлись — Маша воевала в дру­гой части на пикирующем бомбардировщике Пе-2, 18 авгу­

299

ста 1945 года ей было присвоено эвавие Героя Советского Союза. Я был рад встретить эту мужественную девушку на аэродроме в Измайлове. Был здесь Герой Советского Союза Кирия, прилетел на своем «лавочкиое» трижды Герой Со- Bei сиого Союза майор И. Н. Кожедуб. Возглавлял нашу к особу ю» группу генерал-лейтенант Д. П. Юханов. Все мы были еще очень молоды, за плечами лежала невиданной тяжести война, в которой мы победили, и потому мы по­нимали друг друга с полуслова, были счастливы и упорно тренировались, ожидая воздушного парада в Тушине.

ЭПИЛОГ

Парад, к сожалению, не состоялся. 19 августа 1945 года в то время, когда мы в Измайлове ждали команды на взлет, над Тушино разразилась гроза. Тысячи людей, собравшихся посмотреть на первый послевоенный воздушный парад, по­пали под сильный августовский ливень. А на другом конце Москвы, над Измайловым, небо было по-прежнему ясным, и мы все надеялись, что вот-вот будет дана команда. Мы продолжали надеяться и в следующие дни, полагая, что, мо­жет быть, парад знаменитых фронтовых машин все-таки состоится. Все эти дни у нас активно работала операторы, фотокорреспонденты, репортеры. Но время шло, и станови­лось ясно: парада не будет. Окончательную точку как бы поставили работники музея имени Фрунзе. В один из дней они осмотрели «лавочкин» Кожедуба и мой Як-3 и по акту приняли обе машины в музей как фронтовые реликвии. В течение тринадцати лет Як-3 экспонировался в музее имени Фрунзе, затем был передан в музей ОКБ Генерального конструктора А. С. Яковлева, где и поныне хранится в очень хорошем состоянии.

В конце сентября 1945 года мне удалось повидать Ф. П. Головатого. Наше знакомство, начавшееся в 1942 го­ду, переросло в пожизненную дружбу. Мы продолжали ин­тересоваться делами друг друга и в мирное время, и потому я хочу рассказать об этом подробнее.

В сентябре 1945 года Ферапонт Петрович прибыл в сто­лицу по служебным делам. Он разыскал меня по телефону, и я тотчас же отправился к нему в гостиницу.

В годы войны мы виделись дважды — в сорок втором и в сорок четвертом году. Оба раза наша встреча происходила в Саратове, когда Ф. П. Головатый вручал мне свои само­леты. Но у меня было такое ощущение, что знакомы мы очень давно.300

И вот мы оба в Москве, война завершена, и, хотя после победы уже прошло несколько месяцев, все же наша встре­ча в Москве кажется таким же счастливым моментом, как исполнение заветного желания.

Мы обнялись, и я услышал его первые слова:— Ну наконец-то! Встретились! Теперь война позади, и

ты, Борис, вышел из нее живым...Отвечая Ферапонту Петровичу на его вопросы, я как

бы подвел итоги своей боевой работы. За годы войны я про­извел 342 боевых вылета, из них свыше 100 на штурмовку, 102 — на воздушную разведку. В воздушных боях сбил лич­но и в группе 23 вражеских самолета.

— Добрый итог, Борис. Выйти из такой войны живым — нелегко... — Ферапонт Петрович говорил простые слова, но умел в них вкладывать многое. Мы осматривали Москву. В ту первую послевоенную осень Москва была словно пре­ображенной: зеленой, умытой. Люди сменили темные одеж­ды военного покроя на светлые костюмы. Ж енщины появ­лялись в красивых цветных платьях.

Мы неторопливо ехали по улицам. Где бы мы ни оста­навливались, сразу попадали в окружение прохожих. Нам выражали благодарность, не зная нас, но признавая за фронтовиков — видели ордена на моей гимнастерке. Одного этого было достаточно. Всюду улыбки, добрые пожелания.

Мы сфотографировались на Каменном мосту на фоне Кремля. Снимок получился удачным. То был счастливый день!

В дальнейшем Ферапонт Петрович Головатыб был изб­рав депутатом Верховного Совета СССР. В 1947 году ва трудовые успехи и за высокий урожай верна Ф. П. Голова- тому было присвоено эвание Героя Социалистического Тру­да. Я поздравил Ферапонта Петровича в письме с места службы. Он незамедлительно ответил и сообщил, что, нахо­дясь в Москве, был в музее имени Фрунзе и видел самолет Як-3, который он мне вручал в 1944 году с надписью «На окончательный разгром врага».

Весной 1951 года мы виделись с ним в последний раз. Он уже страдал от тяжкой болезни, но по-прежнему был тверд, полон планов и забот, а к своему недугу старался относиться с иронией. В тот раз он был на отдыхе в под­московном санатории, но удовольствия от отдыха не полу­ч а л — все торопился назад, в свой колхоз, к своим делам. Много рассказывал о том, что сделал в колхозе 8а послево­енные годы, строил планы — он, так мне показалось, уже

301

как будто смотрел на свою жизнь со стороны, оценивал, взвешивал, подводил итоги...

Легом того же года он скоропостижно скончался. Умер прямо у правления колхоза за разговором о текущих делах, об уборке хлеба.

Вскоре после завершения войны я был назначен на дол* жность командира истребительного авиасоеданения, впо­следствии исполнял интернациональный долг, передавая лег- пый и боевой опыт болгарским летчикам.

После окончания академии имени Ворошилова я коман­довал различными соединениями и авиацией округа, но был у меня, как я считаю, и совершенно особый период — очень для меня важный, нелегкий и интересный. Всю мою жизнь до того момента я занимался боевой и командной работой, и вдруг пришлось заняться педагогической деятель­ностью. Я имею в виду сейчас те послевоенные годы, когда мне довелось служить в должности начальника Качинского военного авиационного училища летчиков.

Авиаторы страны всегда гордились выдающимися авиа­ционными военачальниками, бывшими выпускниками Ка- чинской авиационной школы. Среди них были В. А. Судец, С. И. Руденко, К. А. Вершинин, Ф. Я. Фалалеев. Выпуск­никами школы были также прославленные асы Великой Отечественной войны Покрышкин, Амет-Хан Султан, Кол­дунов, Таран, Чупиков, Степаненко, Романенко, Трещев, Шин ка реп ко, Сидоров и многие, многие другие.

Выпускники училища всегда с благодарностью вспоми­нают преподавателей Прохоренко, Шавловского, Путилина, командиров Трунова, Редькина, Жиркова, Новикова, Ивано­ва, политработников Пунтуса, Портянко, Арутюнова.

В 1952 году в училище было начато обучение курсантов на реактивных самолетах. Первые выпускники Качи, овла­девшие самолетом МиГ-15, уходили в строевые части ВВС. В этот период мне как начальнику училища вместе с моими сослуживцами пришлось решать не только эадачу создания новой методики обучения, но и одновременно в короткие сроки передислоцировать училище на новый не- обус!роенный аэродромный узел в район Сталинграда. Це­ной огромных усилий личного состава была заново обору­дована учебная база. Вся эта работа проходила в нелегких условиях, когда восстанавливался разрушенный город, в ус­ловиях острой нехватки жилого и административного фонда. Неоценимую помощь в те трудные годы нам оказал Маршал Советского Союза А. М. Василевский, позаботившийся о вы­делении соответствующих ассигнований на строительство

802

училища. Постоянно помогали нам партийные и советские органы области и города. В сложных условиях освоения но­вой базы училище справилось с планом выпуска летчиков, заложило прочные основы обучения авиаторов на новой авиационной технике. Тысячи выпускников Качи из моих рук получили погоны и дипломы об окончании училища. Со многими я летал, давая разрешение на первые самостоя­тельные полеты, участвовал также в летно-методической подготовке летчиков-инструкторов.

Всегда я интересовался дальнейшей службой воспитан­ников Качинского училища. За долгую службу в Военно- воздушных силах у меня было немало встреч с летчиками- качинцами. Некоторые встречи были для меня неожиданны, поэтому запомнились они особенно хорошо. Памятной была встреча с бывшими качинцами — космонавтами Шагало­вым, Быковским, Малышевым, Березовым.

Мы сохраняем преемственность поколений. Не все, ко­нечно, остается в нашей памяти, а документы слишком бес­страстны и лаконичны. Но все, что возможно, все, что ве забыто, должно быть известно молодым летчикам. Как за­вещание нашего поколения, которое прошло через тяжелые исаыгания Великой Отечественной войны.

С О Д Е Р Ж А Н И Е

Стр.Боевое крещение • • • • . < « • « • • » 3В госпитале « • « « » . . • • • • • • , 23Возвращение........................................................... . • . 46Семь против двадцати пяти * . . . t . . . . . 61В небе Сталинграда...............................................................«10(1Самолет Ферапонта Головатого • • • • • • • • 152Гвардейское знамя 169Миус-фронт......................... ...... ............................... • « 189Никопольский плацдарм • 216Освобождение Крыма • 235В Львовско-Сандомирской операции • • • « • • • 256В наступлении............................... , 269От Будапешта до П раги ........................................................ , 286Последние дни • • , 296Эпилог . . . а 300

Борис Николаевич Еремин

воздушные бойцы

Редактор 6. В, Грибанов Художник В. В. Васильев Художественный редактор А. Н. Жбинив Технический редактор Г. Г. Пименова Корректор Г. И, Ставбунскал

ИВ № 3081

Сдано в набор 24.07.89. Подкисая* а качать 15.09.87. г* 12843.Формат 84Xl08fa. Бумага тик. М 1. Гара. обыкн. n o b .Печать высокая. Пек. л. № . Уел. кеч. д. 18,98 + 2 вал. % кет. л.1,06 уел. печ. л. Уел. кр.-отт. 18,01. Уч.-изд. л. 19,36. Гараж 68 000 »кэ. Изд. № 3/6291. Зек. 166. Цеиа 1 р. 60 в.

Военнздат, 103160, Москва, К* 160.1-я типография Воениздата.103006, Москва, К*6, ороеэд Скворцова-Стеаааова, дом 3*

Scan Kreyder -19.10.2018 - STERLITAMAK